Мрачные воспоминания

Я чувствую, что где‑то я актеров потревожил. Вспоминаю «Тамань»: «Зачем я потревожил эту спокойную и устоявшуюся жизнь контрабандистов?» К сожалению, это факт. Им нужно ездить, а работать они не хотят. Они считают, что я достаточно их наставил, чтоб они могли ездить. Они не следят, в какой они форме и в какой форме спектакли. Когда на меня обижались дома, то Николай Робертович всегда говорил: «Зря вы Юру ругаете. Так же и Мейерхольд стоял в проходе, несчастный, и смотрел, потому что артисты моментально разваливают спектакль. Им плевать на целое. Им плевать на замысел. Им только себя показывать».

Давно в театре была дискуссия ночью, на заре туманной юности. Что я давлю их индивидуальность, что они дети, что я очень жестокий, что я не даю им раскрываться – шумели, шумели, поздний час уже, надоело слушать бред этот, глупость разную (они все кричали: «Мы дети, мы дети!») – трепет и остервенение. А потом встал Эрдман и подытожил: «Да, вы дети, но дети ведь как играют – они пятнадцать минут играют и сорок пять минут сутяжничают; сутяги вы, а не дети». На этом вся дискуссия и закончилась. На прощанье он им добавил: «Делов‑то на копейку: просит вас человек – сыграйте, вы ж таланты все, ну и сыграйте, как он просит, а потом сыграете по‑своему; я Юру знаю, если вы хорошо сыграете, он еще угостит вас за свой счет. Конечно, если вы ему лучше покажете, он предпочтет ваш показ. Но вы ж не показываете, а сутяжничаете».

* * *

Стоит какой‑нибудь холуй с книжечкой перед Гришиным и говорит:

– У них всегда фига в кармане, как они сами выражаются, против нас, Виктор Васильевич.

А эта горилла сидит и листает вот такое досье сантиметров в пять! А у меня все одна мысль бродит: каждый имеет такое или им привозят – они звонят в какое‑то место, где лежит это. Такое же досье мне давал помощник Демичева. Я пришел как‑то туда – вызвали, конечно. И он говорит:

– А вам неугодно ли ознакомиться со своим делом?

– Конечно, угодно.

– Вот там есть комнатка, и чаек вам будут приносить.

И я стал знакомиться. Час проходит – я знакомлюсь, два.

Он входит, говорит:

– Знакомитесь? Может быть, чего‑то там не дополнено. Вы тогда скажите – мы разыщем. Каких нет документов – мы туда еще вставим.

– Вы знаете, тут многих нет документов. Есть много и других отзывов, но их почему‑то тут нет. Я вам дам список, вы дополните. А почему тут нет письма «Не могу молчать» Суркова, где он разоблачает меня перед всем Политбюро, что, мол, «вы вот смотрите на это, а на самом деле вот что» – расшифровка такая идет каждого спектакля, подтекст и так далее – наводит. – А помощник:

– А откуда ж вы знаете об этом документе? Он ведь только для членов Политбюро под грифом «Секретно».

Я говорю:

– Везде есть люди хорошие – дали мне. Но с хорошей целью, что, может, я прочту, одумаюсь.

Гришин:

– Все ваши коллеги тут сидели – ни один не жаловался. Только вы один чего‑то скрипите.

Я говорю:

– А чего ж им жаловаться, вы же купили их званиями, подачками. А вы что, думаете, что у нас искусство очень высокое, вам так кажется?

Но это было бесполезно говорить – он тут же сказал:

– Я вам еще покажу! И вашему министру – тоже.

И рассказал мне Гришин:

– Был я тут во главе группы товарищей. Сперва наша самодеятельность была замечательная. Ну, все на меня смотрят. Я похлопал. Все хорошо было, душа радовалась. А потом вышел певец и спел про дурака – и все на меня глядят, как я реагирую. Потом ему показалось этого мало. И он спел про кота – все на меня глядят. Ну, я сижу и не реагирую. Но потом я поговорил с вашим министром, она поняла, что недолго она будет этим министром. Надеюсь, вы понимаете, куда я клоню?

– Где он раньше работал? – вопрос Гришина помощнику.

– В Театре Вахтангова, Виктор Васильевич.

– Отправьте его туда же. Ясно вам?

Я мрачно пробурчал: благодарю вас, в трудоустройстве не нуждаюсь.

Веселый был разговор. Три с половиной часа. Я думаю, ну хоть бы в сортир пошел – не идет. Представляете, что я мог передумать за эти три с половиной часа? Сперва я театр спасал, думаю, как же так все‑таки, потом: может, послать его на три буквы и уйти. Думаю, пошлешь, сразу посадят тут же под белы ручки. Потом я понял, что это бесполезно, потому что сидит орангутанг, а клетки нет. Полное впечатление, что он глаз может вынуть совершенно запросто – и выбросит. Так же было. Ему принесли проект здания ТАСС, которое стоит на Никитской. Он архитектора не пустил, а принесла макет его охрана. Он состоял из двух частей – одна, а на ней еще ставится другая, они одну часть поставили, а вторую забыли поставить. Он посмотрел и говорит:

– Ну вот так пусть и строят.

– Виктор Васильевич, извините, вот тут еще одну штучку надо.

– Не надо!

Так и построили. Вынесли архитектору, говорят вот так будете строить. Тот как увидел – и с ним инфаркт.

А теперь говорят:

– Застой был, период застоя…

* * *

И вчера на передаче по телевидению спросил меня Капица:

– А что вашему театру теперь делать? Ведь вы всегда работали на подтекстах, на этой фиге в кармане, и зал ее очень остро воспринимал. А вот сейчас что вам делать? – но он это благородно говорил, Сергей Петрович, доброжелательно.

Я говорю: Сергей Петрович, мы никогда этим не занимались. И это я сказал и Гришину.

И потом Сергей Петрович меня спрашивает:

– Ну, какие вы ближайшие вещи хотите делать?

Я говорю:

– «Собачье сердце» вы все читали?

– Да.

– Откройте парадные для начала. Чтоб у людей два выхода было. И еще сделайте, чтоб можно было свободно приехать и уехать – конвенции же все подписаны. Я три раза говорил, как я встречался с Александром Исаевичем, и мне все время это вырезают, и в «Пятом колесе», и везде; когда меня спрашивают: «Где вы сейчас?» – я говорю: «В Израиле, в Иерусалиме живу», – никогда этого не пропускают. Так что и сейчас у вас вырежут половину из этой передачи. Поэтому чего вы считаете, что у вас ренессанс? Пока у вас только Россинант… Но если вы сейчас вырежете про Солженицына все опять – там директор был объединения – то я соберу пресс‑конференцию, как иностранец, и скажу, что здесь цензура по‑прежнему работает очень сурово.

Ведь тут в чем парадокс: они считают, что если приехали мы, несколько человек, то мы будем все время умиляться и говорить: «Спасибо, что пустили» – и обливаться слезами. Это ложная точка зрения. Они сделали величайшее негодяйство, выгнав людей. Это по истории так. Сократ – его выгнали – он принял яд. И поэтому прав Войнович, он очень хорошо сформулировал:

– А что значит, что меня восстановил Союз писателей? Это их дело, они восстановили, а мое дело: захочу ли я войти в этот Союз. Я‑то в этот Союз не захочу войти. Они мне дали протокол, как они меня выгоняли, и с тех пор там ничего не изменилось.

Так же, как в Союзе композиторов этот Хренников, и ничего не изменилось там.