Глава 7. Богу‑то молись, да и чёрту не груби

Богу‑то молись, да и чёрту не груби! Тут, брат, голова в ставку идёт. Повадился волк на скотный двор, подымай городьбу выше. Собаку мани, а палку держи! Что за слава – напоить пьющего! Напой непьющего! Чем кто соблазнился, тем и других соблазняет

В редакцию радио я хожу не каждый день – умучить меня письмами Кутузовы не смогут. Первое. Я сама выбираю темы и гостей, и рабкоры мне не требуются. Второе. Надо идти навстречу пожеланиям трудящихся? Надо, конечно, а можно и не идти. Третье. Но всё это не важно!

Важно, что передачи быть не может! Ну как этот Магиандр представляет себе её текст? Дитя филологическое, он думает, что всё выговариваемо или выписываемо. Папа у него с ума сдунул, мама еле помнит, что она женщина, понимаю, конечно, всё понимаю, но я‑то, кажется, в своём уме? Или как?

«А почему же они всей семьёй именно к тебе обратились? – вежливо уточнил у меня внутренний голос. – Ты что, одна на всю радиоимперию? Журналистов полно, радиостанций много, в том числе разговорных и прямоэфирных. Может, всё гармонично? Ты подумай, подумай…»

Выйдя сегодня в эфир, я немного отвлеклась от семейства Кутузовых, побеседовав с известной и заслуженной учительницей о преподавании русского языка первоклассникам. Слушатели всемерно поддержали все идеи. Русский язык в опасности. Все на защиту русского языка. Где будет общий сбор?

Мне безумно надоело слушать защитников языка, которые звонят, заключают договор, покупают по каталогу, живут в двух тысяч шестом году и далее по списку, и он необъятен. У нас даже министры никак не сподобятся выговорить «в две тысячи шестом году», а уж остальным – что, сам Бог велел? Надо им всем год русского языка устроить с принудительными воскресными чтениями орфографического словаря. Ещё лучше – розги. Это по субботам. Как скажешь прилюдно «конкурент н оспособный» – всё, спускай штаны. А ляпнешь про «религиозные конфессии» – палки. Через неделю русский язык будет спасён. Или воцарится сладостная тишина.

Это всё мои мысли во время эфира. У меня правило: на конструктивные вопросы слушателей отвечает гость, на прочие – я. Лежу на амбразуре.

В тот день слушатели вели себя прилично, бить было некого, время прошло быстро, пресно и бездарно. Всем понравилось. Раньше мне тоже нравилось, сам процесс опьянял. Безнадёжность прибыла вторым эшелоном.

Магия волны радио всколыхивает массы на разговоры, коих они с утра и не думали вести, а тут вдруг сваливается на них, например, автор термина «информатика». Бац! Они‑то думали, термин сам родился или почкованием, а у него папа имеется. Некоторые даже обижаются: не знали этого раньше! Звонят, уточняют, предъявляют претензии: в школе‑де всех информатикой только и мучают, а где высокие материи? Где дополнительные часы по литературе? Где‑где… Там же, где и литература.

Автор информатики пять раз им объясняет: в школе преподают не то, что он имел в виду в середине прошлого века. Исказили термин, объясняет он, и наполнили никчемным содержанием. А слушатели – не верят! Он говорит: я, Руджеро Гиляревский, вузовский профессор; мы с коллегами с 1964 года говорили о проблемах передачи технической информации – вот она, истинная информатика. Не верят! Слово‑то вырвалось, обросло за полвека ракушками, пошло в школу, и борода у него ныне, как у Черномора. И Маркс не был марксистом, и Христос христианином.

Когда эфир подсаживается на разговоры о словах и значениях, он неизбежно летит в пропасть, поскольку не одну лишь индукцию каждый понимает по‑своему. И прямой звонок на радио есть лучший способ безнаказанно, прямо со своей кухни, втереть уйме народу своё видение мира. Хулиганство плюс.

Тот, кто провёл вроде меня в прямом эфире тысячи разговорных часов, знает: есть, есть неупиваемые тематические чаши! есть испытанные слушательские граали, во всех странах весело подставляемые под сердечные раны ведущего и трепетно хранимые потом в глубине памяти. На винчестере. Воспоминание о выдернутых из журналиста нервах ещё долго щекочет самый сладолюбивый участок мозга того, кто борется за справедливость именно там, где она прежде всего и попирается: в прямом эфире. Он, борец, понимая, как надо жить, разбрасывает рецепты бытия щедро, поскольку ещё и бесплатно: передатчик оплачивает учредитель – ему и в лоб.

Или надо фильтровать звонки, чтобы в пространство влетали строго концептуальные. Почти на всех радиостанциях, кроме нашей, давно фильтруют, поелику боятся народа‑то или ведущим не доверяют – под предлогом сбережения их психосоматики. Вообще‑то мода на настоящие интерактивы может и пройти. Останутся вопросы на пейджер и по Интернету, – нет, конечно, воля слушателя священна, однако, знаете, у нас новый формат. Некогда.

Тут на днях станция для торопливых открылась, и главный редактор, бывший телевизионщик, дал интервью прессе. Он искренне поражался: почему из любых видов связи со студией слушатели, включая продвинутых и занятых, выбирают телефонный звонок, даже если им по сорок минут приходится ждать своей очереди на личном мобильном! Ведь им дали пейджер, электропочту да всю электронику мира! Нет, висят на телефоне, чтобы голосом, самостоятельно, за свои же мобильные бабки задать ведущему и гостю свой малозначительный вопросик, – невероятно!

Ему, главному болвану радиостанции, непонятно! А мне понятно. За деньги я еженедельно продаю это знание. Вам – даром отдам, по дружбе: человек очень хочет быть услышан.

Человеку пейджер до лампочки.

…Выйдя из эфира в зал, я поняла, что пауза кончилась: женщина, мать Магиандра и жена Кутузова, пришла сегодня прямо в наш офис. Она стояла в центре, но никто не обращал на неё внимания. В руках у неё была тяжёлая, огромная, в досках, эмалях и серебре, Библия. Женщина держала её легко, не напрягаясь. Видимо, ей никто не предложил сесть или сама не захотела сидеть в таком святом месте с Библией в руках.

Поздоровавшись, она протянула книгу и сказала, что мне надо посмотреть.

Я посмотрела. Библия. Дорогая. Ей место – в Архангельском соборе, а не в офисе радиоредакции.

– Из коллекции моего мужа, – робко начала она.

– Давайте выйдем, – предложила я, заметив на себе недобрый взгляд щеголеватого директора по связям с регионами.

У него всегда пробор по нитке и височки подбриты. Летом ходит в белом костюме на работу! Вообще, скажу вам, есть ещё, есть типажи!

Мы вышли в прихожую, там у нас маленький бар и чай. Налила ей, себе. Молчу. Женщина тоже помолчала, подержалась за одноразовый стаканчик, пить не смогла. Библию положила на стойку, опять взяла, снова положила.

– Вы знаете, что ваши мужчины, оба, написали мне? – осторожно спросила я.

– У нас доверительные отношения, – опустив глаза, ответила она, и я поняла, что эпистолы ей никто не показывал. – Я понимаю, у редакции планы, графики, всё как положено, однако мой сын готов собрать всех своих однокурсников и прийти к вам в эфир, чтобы сделать беседу с молодёжью.

– О том, что на их курсе бытие Божие не вызывает сомнений? – уточнила я, стараясь держаться.

– И это тоже. Просто поговорить о жизни. У вас ведь есть молодёжные программы. Я часто слушаю вас, очень интересно, я вам ещё в прошлый раз сказала. Мальчик вполне искренне верит. Муж атеист, я…

И примолкла, ощутив неуместность исповеди, а может, и представив себя на моём месте, не знаю, – но блеснули слёзы.

– А зачем вы принесли сюда эту книгу? – ласково спросила я.

– Показать.

– Понятно. У вас их много?

– Очень… Он очень чувствительный, хотя и скрывает это.

– Сын?

– Муж.

– От кого скрывает?

– Ото всех. Но я‑то знаю… Он покупал их, все деньги тратил, а теперь по одной выносит из дому. А ведь он непьющий. Что‑то гложет его. Подумаешь, министру доложили… У нас и не такое докладывают, и ничего…

Бывает. Но доверие ценно и почётно. Истранжирю тематику – народ подскажет. Интерактив.

Отбросив тщеславные мысли, я попыталась подняться над проблемой. Круглый стол со студентами? На людей посмотреть? Не хочу я слышать, как прыщавая мелюзга косноязычно внушает мне и почтенной публике, как важна вера в Бога. Да если хоть один, по стереотипу, ненароком, болтнёт «в наши дни», я там же, в студии, побью мерзавца и не извинюсь. Да, министр не в себе, но для всех остальных нормальных людей вера православная, по крайней мере на территории России, – недискуссионный вопрос.

Как объяснить измученной женщине, что журналистика – профессия, связанная с выполнением общественного долга, заключающегося в обеспечении публики сведениями, соответствующими действительности, на основании которых потребитель может принимать адекватные поведенческие решения? Как поведать ей, что дискуссия в эфире в пользу Бога, ввиду учёного доклада министру, – моветон! И даже если все студенты Москвы лично засвидетельствуют о чудесах – всё равно моветон, поскольку моветон.

Что бы вы сделали, если к вам прямо на рабочее место пришла издёрганная седоватая женщина с огромной старинной Библией в руках – просить о спасении её семьи от министра образования России, которому подали пухлый междисциплинарный доклад о невозможности получения человека путём эволюции?

Она разглядывала меня, будто канунник, и выбирала подсвечник. Заслониться от мучительного взора и крикнуть: «Уйдите!» – я не могла, хотя именно так и следовало поступить.

Громадная книга, почему‑то не отягощавшая её рук, будто прислушивалась. Я представила на миг, сколько веков и судеб кипят меж этих досок. Я физически почувствовала: вот они, миллионы живых людей, среди которых многие, кстати, святые, – и всем им стыдно за нашего простодушного министра. Хотя что он мог сделать. Ну принесли ему доклад, он и огласил, полагая, что «озвучил».

– Понимаете, я…

– Да вы не торопитесь, – успокоила меня гостья. – Мне тоже не по себе. Верили мы и верили. А тут вот какая учёная гадость подоспела. Мне‑то ладно, мне что. Я за мужа боюсь, у них с сыном и так всё стычки да распри, а теперь получается, что младший был прав. Старший не вынесет этого.

– Да что он – хлюпик? Мужчина, – сморозила я и покраснела. – Должен…

– Он не хлюпик. Но он не вынесет. И особенно «должен» – он этого не любит.

Вот начнётся сейчас истерика, и мне потом объясняться с коллективом. Я предложила женщине всё‑таки допить чай.

На удивление, она взяла его аккуратно и споро выпила, не выпуская ношу и как бы защищаясь ею от меня.

Сражение за семьи у нас в государстве часто ведут именно женщины, и очень часто – исключительно с Божьей помощью. Государству они доверяют меньше.

И пока я мыслила штампами, она вдруг сказала такое, чего я раньше никогда не слышала ни на этой работе, ни на той.

– Понимаете, Елена, если он умрёт, это будет безысходное…

– …понимаю.

– …нет, нормальное безысходное горе. Просто горе, с которым надо будет уживаться, а это рано или поздно всем удаётся.

– Ну‑у…

– Подождите. А вот если он выживет, не сможет с этим жить, но останется физически живым, этого уже никто пережить не сможет, потому что с этим не живут, – вот главное. Понимаете, мёртвому человеку, точнее, телу, всё равно, какие новости по радио, а живой за собой тащит остальных, и куда – неизвестно. А муж мой – атеист с полувековым стажем, он таким родился, ну уродство, ну знаете, бывает волчья пасть, заячья губа, родимые пятна по лицу, а у него – это. Неверие. Но он всё время хочет исправить уродства людей, он же преподаёт словесность, но поскольку именно этого у него не видно в зеркале, он и не знает, где он сам урод. Я‑то его и такого люблю, он хороший человек, талантливый учёный, у нас чудный мальчик, хоть и немного поздний, но ведь теперь многие в тридцать лет рожают…

Господи! Она готова страдать над могилой своего, как она выразилась, урода, но не соглашалась жить дальше с этой волчьей пастью, узнавшей свою беду. Поначалу я так и поняла её.

Слов у меня не было. Дискуссия со студентами в прямом эфире всероссийского радио, в начале двадцать первого века, на условную тему «Бог есть – и точка!» – невозможна. Дискуссия закрыта. Брысь, комсомолята, красные дьяволята, в огненные свои 20‑е года прошлого. Здесь я таких безобразий не потерплю. Профанные времена кончились. Я не могу участвовать в организации бреда. И даже если бы могла, то каким образом это спасёт её замечательного мужа? Полагаю, он добровольно женился на заботливой девушке с неочевидными глазами?

Женщина, поймите, есть законы журналистики! Есть, в конце концов, чувство исторического юмора. Всё это я промолчала. Потом попробовала вслух ещё раз:

– Но почему – я? – Конечно, дурацкий вопрос, но другого не нашлось.

У неё был ответ. Наверное, домашняя заготовка:

– У вас ангельский голос. Вам люди верят, что бы вы ни говорили.

– И всё? – с надеждой вопросила я. – Такая малость и привела семью Кутузовых ко мне с невыполнимой просьбой?

Женщина вдруг улыбнулась. Крошечный ротик вытянулся молодым тонкорогим полумесяцем, оттолкнув щёчки почти к ушам, словно шторки. На её лице вообще было мало кожи, самый минимум, только чтоб обтянуть черепные кости. Когда кожная наличность внезапно разъехалась полупрозрачным плиссе, лицо исказилось, и я вздрогнула.

У неё откуда‑то взялись глаза, у глаз – цвет, у цвета – сталь.

– Не малость. Этого даже достаточно. Много. Ну, ещё у вас действительно хорошие передачи, несмотря на голос, и вас все слушают, – смягчила удар она.

– И ругают, и письма начальству пишут, и даже доносы.

– Отлично! Это же очень хорошо! Это, деточка, испытание.

– Деточка…

– Конечно, деточка. Вы ещё молоды, а то разве пришлось бы мне вас так долго уговаривать… Пожилой человек, он уже ничего не боится, ему всё ясно – никому ничего не надо, хоть сто передач выдай. А вы ещё молоды, и вам страшно! Вижу! Вас потому и ругают, что вы не понимаете народных веяний, всё своё гнёте: любовь к ближнему, любовь к ближнему!..

Вот не люблю, когда меня ещё и на испуг берут. Закипев, я досчитала до десяти, вдох‑выдох, а потом говорю:

– Нет, я не боюсь. Но дискуссия невозможна. Формально для таких диалогов нужны богословы, философы, политики, чиновники, родители, а на выходе – смута, глупость и никакой любви.

– Неправда, деточка. Для таких бесед ничего не нужно, кроме вашего желания.

– Желания не имею. Бог очень долго был изгнанником. Он вернулся в Россию, а вы – опять поговорить?

– Возьмите себе эту книгу, ладно? Сохраните. А то он и её из дому вынесет, а она дорогая. Царская.

– Никак не могу, что вы, пожалуйста, не надо! – зашипела жутким шепотом я, заметив, что из‑за угла за нами опять подглядывает директор по связям с регионами.

– Не бойтесь! – сказала женщина и вдруг, убрав полумесяц улыбки, серьёзно добавила: – «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство»[4].

Стадного пафоса я не вынесла. Мне стало скучно, неуютно, и я предложила ей не беспокоить меня с этим безнадёжным делом. Вежливо попросила, проводила к выходу и проследила, чтоб она села в лифт и увезла книгу с собой. Вдруг муж вечером хватится; коллекционеры – они нервные; не дай Бог уголок у редкой марки чуток загнётся – со свету сживут молниеносно.