Про любовь

…Когда мне подарили её, мне стало светлее, как среди миров, где не надо света, и я спал с ней в мерцании светил. Одной звезды…

Из обрезков, украденных в парикмахерской, склеил я паричок и надевал на неё каждый день, причёсывая по каталогу. Потом перекрасил, и ей стало как‑то не очень, и я выбросил парик. Повторяя имя…

Я обнимал её, гладил, шептал на ушко, любил сердцем и пытался напоить молоком.

Жаль, она не ела. Я б и мясца дал. Я ещё не знал жизни, мал был, но всё, что входило в моё бытие, сразу передаривалось ей. Любовь моя была новой, чистой, первой, честной. Все восторги первозданного рая переполняли мою грудь, и по ночам я плакал от счастья, будто с Богом поговорил.

Весна каждый день.

Когда моя любовь позволяла мне взять её за руку, я терял сознание. Не дыша, я легонько сжимал её точёный локоток, будто боялся потерять её доверие, но она была великодушна и никогда не убирала руки, не поднимала меня на смех за мою дрожь и страсть, а я благодарил её самыми нежными словами, хотя знал их немного, но каждый день стремился узнать всё больше, чтобы нас ничто не могло испугать, отвлечь и чтобы мы были вместе вечно и без посторонних.

Однажды я уснул очень рано, не успев раздеть её, и в смертельном страхе проснулся среди ночи от какой‑то новой, наждачно‑живодёрной тоски…

Её не было рядом со мной.

Сердце моё остановилось. Я вскочил и тут же рухнул на кровать, как старое подрубленное дерево.

Говорят, это приходит внезапно, как смерть, но я ещё не знал, что такое смерть наяву. А это есть. Это неописуемо и страшно: безысходность, невозвратимость, одиночество.

– А ты потом не встречался с ней?

– Нянька выбросила её. Няньку тут же уволили, а мне купили целый комплект. Все они были кургузые, неполнокровные, разноцветные, как уличные девки, без аромата и смысла. Я ненавидел их и отказывался складывать рядами, чего требовала уже новая нянька, которую звали гувернанткой.

– И ты не выучился складывать?..

– Нет. Без любви я не мог учиться. Особенно рвала меня, просто на куски, маленькая подленькая грязно‑красная тварь в самом нижнем ряду. Я оторвал от неё магнитную нахлобучку. Меня ругали. Говорили, что без этой твари всё будет неполным. И ещё говорили, что она такая же, как та! Моя любовь! – и эта размагниченная тварь!.. Я почувствовал, что готов на убийство.

– Бедный мой…

– Да что сказать… Ничего не скажешь.

– Я скульптор. Хочешь, я сделаю тебе такую же?

– Ты дура, а не скульптор. Такую же! Первая любовь не может повториться. Ту, мою, не вернуть уже. Никогда.

– Нарисуй мне её, пожалуйста.

– Нет. Я не могу.

– Попробуй.

– Нет!

– Хочешь, я начну, а ты, если пожелаешь, закончишь?

– Не получится у тебя. Ты женщина.

– Это не имеет значения. Диктуй. Какая у неё была спина?

– Прямая. Аристократическая.

– Ноги?

– Божественные. Одна только вбок чуть‑чуть…

– Вот так?

– Да… Да!.. Как ты догадалась?!

– Просто я поняла тебя.

На белоснежно‑глянцевом листе посмеивалась, подбоченясь, циклопическая красная буква Я.

– Господи, – вздохнул не подумав профессор, а студенческая братия уже тискала его сына и поздравляла. – Только это не эссе!

Не исправить общее ликование. Студенты понимали: семейное разбирательство; но все любили его сына, как себя, и что ни сотвори этот мерзавец, его ждали мегатонны фимиама, даже если это – не эссе.

Сын поставил цель: доказать отцу, что Бог есть. Любой ценой. Сегодня сын высокохудожественно и прилюдно обвинил отца в эгоизме. «Что выкинет завтра?» – с нарастающим ужасом думал профессор, до степени доктора наук осведомлённый, что водить хороводы вокруг индивидуализма можно долго. Но сидеть! ему! в центре плясового круга!.. Нет.