Готическая повесть 4 page

– Темная история, – заметил Освальд.

– Верно, – добавил Эдмунд. – Но почему Джозеф склонен полагать, что она непосредственно меня касается?

– Ах, милостивый сэр, – ответил Джозеф, – я должен сказать вам то, чего еще ни разу никому не говорил: удивительное сходство этого молодого человека с моим дорогим господином, странная неприязнь, испытываемая к нему тем, кто считается его отцом, его благородные манеры, доброе сердце, выдающиеся достоинства, столь необычные для рожденных в смиренной доле, самый звук его голоса… Вы можете посмеяться над моим чудачеством, но у меня из ума нейдет, что он сын моего господина.

При этих словах Эдмунд изменился в лице и затрепетал. Он прижал ладонь к груди и молча возвел глаза к небу: ему вспомнился вчерашний сон и поразил в самое сердце. Эдмунд пересказал его своим внимательным слушателям.

– Пути Провидения неисповедимы, – произнес Освальд. – Если это правда, в положенный час Оно сделает тайное явным.

Несколько минут они провели в молчании, пока их вдруг не пробудил от задумчивости ужасный шум в нижних комнатах. Казалось, там зазвенело оружие и что‑то с грохотом упало на пол.

Они вздрогнули, и Эдмунд поднялся с горящим решимостью и отвагою взором.

– Меня зовут! – воскликнул он. – И я повинуюсь призыву!

Взяв светильник, он направился к двери, которую открывал прошлой ночью. Освальд поспешил за ним с четками в руке, а следом неверною походкою шел Джозеф. Дверь легко отворилась, и они в глубоком молчании спустились по ступеням.

Нижние комнаты располагались в точности так же, как и верхние, – две большие и одна поменьше. Они не увидели там ничего примечательного, за исключением двух картин, висевших лицом к стене. Джозеф, собравшись с духом, перевернул их.

– Это портреты моих покойных господина и госпожи, – сказал он. – Святой отец, взгляните на это лицо, оно вам никого не напоминает?

– Я бы сказал, – ответил Освальд, – что портрет писан с Эдмунда!

– Я тоже поражен сходством, – произнес Эдмунд. – Но идемте дальше, я ощущаю прилив необычайного мужества{47}. Откроем третью дверь.

Освальд поспешил остановить его.

– Смотри, как бы порыв ветра не погасил светильник, – заметил он. – Лучше я ее открою.

Его попытка не увенчалась успехом. Вслед за ним Джозеф попробовал свои силы – и тоже тщетно. Тогда Эдмунд передал лампу Джозефу, подошел к двери, вставил ключ, и в его руках он повернулся сразу же.

– Открыть эту дверь предначертано лишь мне, – сказал он, – это очевидно. Подайте светильник.

Освальд принялся читать «Отче наш», Эдмунд с Джозефом присоединились к нему, и, закончив молитву, все вошли в комнату. Первым, что предстало их взорам, были сваленные грудой рыцарские доспехи.

– Смотрите! – воскликнул Эдмунд. – Наверху мы слышали шум от их падения!

Они подняли и осмотрели каждую часть доспехов: нагрудник внутри был запятнан кровью.

– Взгляните! – произнес Эдмунд. – Что вы скажете об этом?

– Это доспехи моего господина, – ответил Джозеф. – Я хорошо их помню. В этой комнате пролилась кровь.

Шагнув вперед, он наступил на что‑то ногой: это оказался перстень с гербом рода Ловел.

– Это перстень моего господина, – сказал Джозеф, – я видел его у него на руке. Отдаю его вам, сэр, как законному владельцу, ибо свято верю, что вы сын милорда.

– То ведомо лишь Небесам, – отозвался Эдмунд, – но, если Им будет угодно, и дня не пройдет, как я узнаю, кто был моим отцом.

Говоря это, он сделал шаг‑другой и заметил, что половицы у дальней стены приподнялись. При более внимательном осмотре оказалось, что ни одна из досок пола не прибита, но поставленный сверху стол скрывал это обстоятельство от случайного взгляда.

– Чувствую, – сказал Освальд, – что нам вот‑вот откроется нечто исключительно важное.

– Храни нас, Боже, – взмолился Эдмунд. – Я твердо уверен, что тот, кому принадлежали эти доспехи, погребен у нас под ногами.

В тот же миг откуда‑то снизу донесся тяжкий глухой стон{48}. Воцарилась мрачная тишина, и на лицах всех троих отразился страх: стон повторился трижды. Освальд сделал остальным знак преклонить колени и начал вслух молиться, чтобы Небо указало им, как поступить; помолился он и о душе усопшего, дабы та обрела покой. Затем он поднялся. Эдмунд же сначала торжественно принес обет раскрыть эту тайну и отомстить за того, кто здесь похоронен, и лишь потом поднялся.

– Нам нет смысла продолжать сейчас поиски, – произнес он, – я прикажу вскрыть пол, когда получу на то законные полномочия, и верю – этот час уже недалек.

– Я уверен в этом, – подхватил Освальд. – Небеса избрали тебя своим орудием, дабы пролить свет на это темное дело. Располагай нами; только скажи, что мы должны сделать, мы готовы тебе во всем повиноваться.

– Я прошу вас лишь хранить молчание дотоле, пока не призову вас в свидетели, – сказал Эдмунд. – И тогда вы должны будете рассказать всё, что знаете, и всё, о чем догадываетесь.

– Эх, – вздохнул Джозеф, – дожить бы до того дня, а большего мне и не надо!

– Идемте же, – произнес Эдмунд. – Вернемся наверх и решим, как мне поступить дальше.

С этими словами он покинул комнату, остальные последовали за ним. Эдмунд запер дверь и вынул ключ из замка.

– Дабы никто не попытался проникнуть в тайну этой комнаты, – сказал он, – я спрячу его до тех пор, пока не смогу использовать для благой цели. Я буду всегда хранить его при себе, пусть напоминает мне о том, что я должен исполнить.

И они поднялись в спальню, где всё было спокойно, и ни один звук более не потревожил их.

– Возможно ли, – размышлял вслух Эдмунд, – что я сын лорда Ловела? Хотя положение вещей, кажется, подтверждает эту догадку, смею ли я в нее верить?

– Я весьма озадачен, – сказал Освальд. – Невероятно, чтобы такой добродетельный человек, как лорд Ловел, мог соблазнить жену крестьянина, своего вассала, да еще вскоре после свадьбы с тою, кого он страстно любил.

– Да что вы! – воскликнул Джозеф. – Мой господин был неспособен на такой поступок. Если мастер Эдмунд – сын милорда, то он несомненно сын госпожи.

– Как же всё это могло случиться? – спросил Эдмунд.

– Я не знаю, – промолвил Джозеф. – Но есть кое‑кто, кто может об этом поведать, если захочет. Я говорю про Марджери Туайфорд, которая называет себя вашей матерью.

– Вот и я подумал о том же, – согласился Эдмунд. – Я как раз решил навестить ее и расспросить обо всем. Надеюсь милорд позволит мне ненадолго отлучиться сегодня же.

– Превосходно, – сказал Освальд, – но будь благоразумен и осторожен в разговоре с нею.

– Не согласитесь ли вы сопровождать меня? – спросил Эдмунд. – Вам она не откажет в ответе, к тому же вы не столь заинтересованы в исходе дела и будете более осмотрительны в расспросах.

– Я охотно это сделаю, – согласился Освальд, – и сам обращусь к милорду за разрешением отлучиться для нас обоих.

– Хорошо придумано, – одобрил Джозеф. – Мне не терпится увидеть, что из этого выйдет; так и чувствую, ноги сами понесут меня встречать вас.

– Я испытываю не меньшее нетерпение, чем ты, – произнес Освальд, – но мы должны быть немы, как могила, ни словом, ни взглядом не выдавая, что знаем тайну.

Пока они разговаривали, забрезжил рассвет, и Эдмунд попросил друзей тихо удалиться. Они так и поступили, оставив юношу наедине с мыслями, которые переполняли его и отгоняли сон. Он бросился на постель и начал лежа обдумывать, что ему следует предпринять, тысяча планов приходила ему на ум и тут же была отвергнута. Он твердо решил лишь одно: что бы ни случилось, покинуть дом барона Фиц‑Оуэна, как только представится возможность.

Барон, как и накануне, позвал его к завтраку; за столом Эдмунд был молчалив и рассеян. Заметив это, барон обратился к нему, осведомившись, как он провел ночь.

– Размышляя о своем положении, милорд, и строя планы, что мне делать в дальнейшем.

Освальд понял намек и испросил дозволения навестить вместе с Эдмундом мать юноши, чтобы сообщить ей о намерении сына в скором времени покинуть родные края. Барон дал им свое разрешение, хотя, казалось, еще сомневался в необходимости отъезда Эдмунда.

Друзья сразу же поспешили к старой хижине Туайфордов. Эдмунд пожаловался святому отцу, что каждая пядь пути кажется ему длиной с милю.

– Тебе следует сдержать свое нетерпение, сын мой, – промолвил Освальд, – успокойся и отдышись, прежде чем приступать к столь важному делу.

Марджери встретила их в дверях и спросила Эдмунда, каким ветром его к ним занесло.

– Что странного в том, что я пришел навестить своих родителей? – возразил он.

– Здесь есть чему удивляться, если вспомнить, как мы с тобой обходились, – ответила она, – но, пока Эндрю нет дома, я могу признаться, что рада тебе. Подумать только, каким прекрасным юношей ты стал! Давненько я тебя не видала, хоть и не по своей вине. Много попреков и тычков доставалось мне из‑за тебя, но теперь я могу обнять тебя, мое дорогое дитя.

Эдмунд кинулся к ней и горячо прижал к сердцу, у обоих на глазах навернулись слезы, выдававшие сердечную привязанность.

– Почему отец не дал бы вам обнять свое дитя? – спросил он. – Чем я вызвал его немилость?

– Ничем, мой дорогой мальчик! Ты всегда был добрым и отзывчивым и заслуживал всеобщую любовь.

– Нечасто бывает, чтобы отец невзлюбил своего первенца, да еще и без всякой на то причины, – заметил Эдмунд.

– Истинная правда, – согласился Освальд. – Да что там нечасто, это противоестественно, а на мой взгляд, и просто невозможно. И я настолько в этом убежден, что считаю: человек, который так ненавидит и поносит Эдмунда, не может быть его отцом.

Говоря так, он внимательно следил за Марджери, которая заметно побледнела.

– Давайте присядем, – произнес он, – и ты, Марджери, поведаешь нам обо всем, что тебе есть сказать на это.

– Пресвятая Дева! – воскликнула Марджери. – Да о чем это ваше преподобие толкует? Что за подозрения?

– Я подозреваю, – сказал он, – что Эдмунд не родной сын твоему мужу Эндрю.

– Боже праведный! – возразила она. – Что вы такое говорите?

– Не уклоняйся от ответа, женщина! Я пришел сюда, чтобы допросить тебя об этом деле.

– Господи! – дрожа всем телом, промолвила она. – Хоть бы Эндрю был дома.

– Это к лучшему, что его нет, – сказал Освальд. – Ведь у нас вопросы не к нему, а к тебе.

– О, святой отец, уж не думаете ли вы, что я… что я… во всем виновата? Что же я сделала дурного?

– Не желаете ли, сэр, сами ее расспросить? – обратился Освальд к Эдмунду.

Тогда Эдмунд бросился к ее ногам и обнял ее колени.

– Ах, матушка, – произнес он с мольбою, – ибо в моем сердце вы занимаете место матери! Ответьте же, ради всего святого, кто был моим отцом?

– Боже милостивый! – воскликнула она. – Что со мною будет?

– Женщина! – пригрозил ей Освальд. – Сознайся, или тебя заставят это сделать: от кого ты родила этого юношу?

– Я? – спросила она. – Я его родила? Нет, святой отец, я не совершала страшный грех прелюбодеяния. Бог свидетель, тут нет моей вины. Да и недостойна я быть матерью этого чудесного юноши.

– Так, стало быть, ты ему не мать, а Эндрю не отец?

– О, что же мне делать? – запричитала Марджери. – Эндрю убьет меня!

– Он не посмеет, – заверил ее Эдмунд. – Вас, матушка, защитят и наградят за правду.

– Добрая женщина! – воскликнул Освальд. – Открой нам всё не таясь, и я обещаю, что с тобою не случится ничего дурного, тебя ни в чем не обвинят. Ты можешь способствовать счастью Эдмунда, а уж он позаботится о тебе. И напротив, упорное молчание лишит тебя всех благ, которые сулит правдивый рассказ. К тому же тогда тебя допросят совсем по‑другому, заставят сообщить всё, что тебе известно, и уже не поблагодарят за это.

– Ох, – ответила она, – ведь Эндрю прибил меня в прошлый раз, когда я заговорила с Эдмундом, и обещал все кости переломать, коли я когда‑нибудь еще хоть словечком с ним перемолвлюсь.

– Стало быть, он всё знает? – спросил Освальд.

– Знает ли он? Господь с вами, он‑то всё это и устроил!

– Так расскажи нам, – сказал Освальд. – Эндрю о том будет неведомо, а значит, он не сможет наказать тебя.

– Это длинная история, – вздохнула она. – В двух словах не расскажешь.

– Тем более не мешкай! – подбодрил ее Освальд. – Садись и начинай.

– От ваших слов зависит моя судьба, – взмолился Эдмунд. – Душа моя более не в силах выносить неизвестность. Если вы когда‑нибудь любили и жалели меня, докажите это, поведав всё, пока мне хватает духа спрашивать.

Чувства юноши были в смятении, сквозившем во всех его словах и движениях.

– Хорошо, – согласилась она, – но прежде мне надо вспомнить все подробности. Знайте же, молодой человек, что вам ровно двадцать один год от роду.

– Когда был день его рождения? – осведомился Освальд.

– Третьего дня, – поведала она, – двадцать первого сентября.

– Знаменательный день, – заметил священник.

– Поистине! – воскликнул Эдмунд. – Та ночь в заброшенных покоях!

– Ни слова более, – приказал Освальд. – Приступай же к своему рассказу, Марджери.

– Слушайте же, – начала она. – Ровно двадцать один год тому назад я потеряла своего первенца: надорвалась перед родами, бедное дитя и умерло. И вот, сижу я одна‑одинешенька, горюю, как вдруг приходит Эндрю и говорит: «Смотри, Марджери, я принес тебе ребенка взамен того, что ты потеряла». И протягивает какой‑то сверток. Гляжу, а там и в самом деле младенец. Несчастный, беспомощный новорожденный, завернутый в тонкий платок и роскошный бархатный плащ с отделкой из золотых кружев. «Где ты его нашел?» – спрашиваю. «На мостках, – отвечает он, – что за тем косогором, где глина. Это дитя принадлежит одному знатному роду – может быть, настанет день, когда за ним придут и озолотят нас. Присматривай за ним хорошенько да пестуй как родного». Бедный малютка озяб, он заплакал и поглядел на меня так жалостно – я и растаяла. Да к тому же у меня от молока болела грудь и я была рада от него избавиться! Покормила я его и с той минуты полюбила, как свою родную кровь, и по сей день люблю, да только должна скрывать это.

– И это всё, что ты знаешь о происхождении Эдмунда? – спросил Освальд.

– Нет, не всё, – призналась Марджери. – Только сперва извольте взглянуть, не идет ли Эндрю, а то я сама не своя.

– Не идет, – заверил ее Освальд. – Прошу тебя, продолжай.

– Как я уже сказала, – промолвила она, – это было двадцать первого числа. На другой день рано поутру мой Эндрю ушел в поле вместе с нашим соседом Робином Раузом. Не прошло и часу, как они вернулись в ужасном смятении. Эндрю говорит: «Сходи‑ка, Робин, к соседу Стайлзу, одолжи у него кирку». Я спрашиваю: «Что еще стряслось?» – «А то, – отвечает Эндрю, – что нас могут повесить, как уже не раз случалось до нас с невиновными людьми». – «Да в чем дело‑то?» – недоумеваю я. А он мне: «Скажу, но горе тебе, если ты когда‑нибудь хоть словечком обмолвишься, что тебе об этом известно». Я заверяю его: «Никому не проговорюсь». Но он заставил меня поклясться всеми святыми, сколько их ни есть в святцах, и лишь потом признался, что они с Робином спустились к мосткам, где он накануне вечером нашел младенца, и вдруг заметили что‑то покачивающееся на поверхности воды. Они дождались, пока предмет не прибило течением к свае, и поняли, что это бездыханное тело женщины. «Клянусь жизнью, Мадж, – говорит он мне, – это мать того ребенка, что я принес вчера».

– Милостивый Боже! – воскликнул Эдмунд. – Так, значит, я сын той несчастной матери?

– Сохраняй спокойствие! – приказал Освальд. – Дальше, добрая женщина, время дорого.

– Ну так вот, – продолжила Марджери. – Эндрю сказал, что они вытащили утопленницу из реки, а была она богато одета, – вероятно, важная особа. «Видно, – сказал он Робину, – бедная леди запеленала своего младенца и отправилась за помощью, а ночь‑то была темная: она поскользнулась, упала в реку и утонула».

Робин запричитал: «Господи помилуй! Что нам делать с покойницей, скажут еще, будто это мы ее убили, и зачем только мы в это впутались?» – «Так‑то оно так, – произнес Эндрю, – да только теперь придется довести дело до конца, и самое разумное – закопать ее». Робин был сам не свой от страха, но в конце концов согласился, что надо отнести ее в лес и похоронить там. Вот они и пришли домой за киркой и лопатой. «Послушай, Эндрю, – сказала я, – неужели ты зароешь в землю все ее богатые одежды?» – «Как быть, – засомневался он, – мертвую раздевать совесть не позволит, да и грех это». А я ему: «Оно, конечно, так, но я дам вам простыню завернуть тело, а вы снимите лишь верхнее платье и все драгоценности, но ни в коем случае не раздевайте покойную донага». – «Дело говоришь, женушка, – согласился муж, – так и поступлю». Ну, я принесла простыню, а тем временем вернулся Робин, и они вместе отправились.

Они не возвращались до полудня, а как пришли, сели перекусить. Эндрю говорит: «Теперь можно и поесть спокойно». – «Ага, – добавляет Робин, – и спать спокойно тоже, мы ведь ничего дурного не сделали». – «Это конечно, – заметила я, – но всё же мне не по душе, что несчастную госпожу не похоронили по‑христиански». – «Нечего тебе об этом думать, – отрезал Эндрю. – Мы сделали для нее, что могли. Давай лучше посмотрим, что мы принесли, надо поделить добро». Они развязали свои мешки, достали дорогое платье и пару роскошных туфель, а сверх того красивое ожерелье с золотым медальоном и серьги. Эндрю обращается к Робину, а сам мне подмигивает: «Это я возьму себе, а ты забирай остальное». Робин согласился и отправился к себе домой. Только он ушел, Эндрю мне и говорит: «Слушай, дуреха, спрячь это и береги как зеницу ока. Если когда‑нибудь найдут молодого господина, это вещи помогут нам разбогатеть».

– Они и теперь у тебя? – спросил Освальд.

– Да, – ответила Марджери. – Эндрю давно бы их продал, только я его всякий раз отговаривала.

– Хвала Небесам! – воскликнул Эдмунд.

– Не будем терять времени! – прервал его Освальд. – Дальше, милая!

– Так я уже почти всё рассказала, – произнесла она. – Мы всё ждали, что со дня на день придут за младенцем, но его никто не разыскивал, да и не пропадал вроде никто.

– А не умерла ли примерно в то же время какая‑нибудь знатная особа? – осведомился Освальд.

– Как же, – возразила Марджери. – Вдовствующая леди Ловел преставилась на той же неделе. Да, кстати, Эндрю ходил на похороны и принес домой один из гербов. Я его до сих пор храню.

– Хорошо, продолжай.

– Муж поначалу был с мальчиком ласков, но, когда у нас появилось своих двое‑трое, он стал ворчать да твердить, что ему не в подъем чужих детей кормить, своих ртов, мол, хватает. А я любила мальчугана не меньше, чем родных, сколько раз усмиряла гнев Эндрю, прельщая мужа надеждами, что не сегодня‑завтра его вознаградят за все хлопоты, но в конце концов его терпение иссякло и он перестал уповать на это.

Эдмунд рос болезненным и слабым ребенком, не пригодным к тяжелому труду, так что муж злился на него еще и за это. «Если бы мальчишка отрабатывал свой хлеб, – говорил он, – я бы слова не сказал. Так нет же – он у меня на шее сидит». В наши края забрел как‑то старик паломник, человек ученый, прежде служивший солдатом, вот он и обучил Эдмунда грамоте, рассказывал ему про войны, про рыцарей и лордов и про разных великих людей, а Эдмунд слушал его с таким восторгом, что забывал про всё на свете.

Эдвина и в самом деле можно было заслушаться, он так рассказывал древние предания и пел старинные песни – ночь напролет просидишь, не заметишь, только вот Эдмунд, подрастая, всё больше приохочивался к чтению, а в поле работал всё меньше, правда, выполнял всякие поручения, да и соседям услужал, бегал, за чем пошлют, а уж учтивый был – все замечали. Эндрю раз застал его за чтением и пригрозил, что, ежели он не начнет отрабатывать свой хлеб, выгонит его из дому. Так бы он, конечно, и сделал, если бы наш господин, барон Фиц‑Оуэн, как раз о ту пору не взял Эдмунда к себе на службу.

– Ну хорошо, милая, – поблагодарил ее Освальд. – Рассказала ты всё толково. Я рад за Эдмунда, что тебе удалось так обстоятельно нам всё поведать. Но умеешь ли ты хранить тайны?

– Ваше преподобие, неужто вы еще не убедились, что умею?

– И от мужа тоже?

– Еще бы! – воскликнула она. – Да я не посмею ему признаться.

– Да, это надежная порука, – согласился он. – Но мне нужна еще надежнее: поклянись на Святом Писании никому ни слова не проронить, о чем мы тут говорили, пока мы сами тебя об этом не попросим. Знай: твои показания скоро потребуются – тайна рождения Эдмунда вот‑вот будет раскрыта. Он сын знатных родителей и, вступив в свои права, сможет щедро вознаградить тебя.

– Пресвятая Дева! Что вы говорите? Как вы меня обрадовали! Наконец сбудется то, о чем я так долго молилась.

И она произнесла, повторяя за Освальдом, клятву.

– А теперь, – велел он, – ступай принеси вещи, о которых ты говорила.

Едва она вышла, долго сдерживаемые чувства Эдмунда прорвались потоком слез и бессвязных восклицаний. Он упал на колени и, молитвенно сложив руки, возблагодарил Небеса за оказанную милость. Освальд просил юношу вести себя сдержаннее, ибо Марджери могла заметить его волнение и превратно истолковать его причину. Вскоре она вернулась с ожерельем и серьгами. Серьги украшали драгоценные жемчужины, а к ожерелью был прикреплен медальон с выгравированной на нем монограммой семейства Ловел.

– Это, безусловно, важные доказательства, – произнес Освальд. – Возьмите эти вещи, сэр, они принадлежат вам.

– А надо ли ему их брать? – спросила Марджери.

– Непременно, – заверил ее Освальд. – Без них нам не обойтись. Если Эндрю вдруг хватится их, постарайся пока отвлечь его. Придет время, он получит свою награду.

Марджери неохотно согласилась расстаться с драгоценностями, и, побеседовав еще немного, они распрощались. Эдмунд нежно обнял ее.

– Благодарю тебя от всего сердца за всё, что ты сделала для меня, – промолвил он. – Признаюсь, я никогда не питал теплых чувств к твоему мужу, но тебя всегда любил сыновнею любовью. В назначенный час, я верю, ты расскажешь, как всё было, и, уповаю, наступит день, когда я смогу вознаградить тебя за твою доброту. Тогда я назову тебя своею приемной матерью, и все будут почитать тебя.

Марджери заплакала.

– Бог даст, так и будет! – ответила она. – А я стану молиться, чтобы Он хранил тебя. Прощай, мое дорогое дитя!

Освальд, опасаясь возвращения Эндрю, поторопил Эдмунда, и они направились в замок. А Марджери, стоя на пороге своей хижины, внимательно смотрела по сторонам, не идет ли кто.

– Итак, сэр, – произнес Освальд, – поздравляю вас: вы сын лорда и леди Ловел! Доказательства надежны и неоспоримы.

– В наших глазах, – возразил Эдмунд. – Но как заставить всех остальных признать их? И как объяснить похороны леди Ловел?

– Обманом, – сказал Освальд. – Нынешний лорд устроил их, чтобы получить титул и богатство.

– Что мы можем предпринять, чтобы изобличить его? – спросил Эдмунд. – Такому бедному юноше, как я, трудно тягаться с ним.

– Оставьте сомнения, – ободрил его Освальд. – Небеса, столь явственно покровительствовавшие вам до сих пор, довершат начатое. Мне остается лишь удивляться и благоговеть.

– Но всё же дайте мне совет, – настаивал Эдмунд. – Ведь Небеса помогают нам с помощью естественных средств.

– Мне кажется, – возразил Освальд, – для начала вам следует заручиться дружбой какой‑нибудь знатной особы, достаточно влиятельной, чтобы поддержать вас, а затем выступить с просьбой о расследовании этого дела.

Эдмунд вздрогнул, перекрестился и внезапно воскликнул:

– Друг! Конечно же у меня есть друг, и притом влиятельный! Само Небо послало его, чтобы он стал моим покровителем, но я слишком долго пренебрегал им.

– Кто же это? – осведомился Освальд.

– Не кто иной, как добрейший сэр Филип Харкли, ближайший друг того, кого я отныне могу называть своим отцом.

– Вы правы, – согласился Освальд, – и это лишнее доказательство того, о чем я только что говорил: вам помогает само Небо, и Оно довершит предначертанное.

– Я и сам так думаю, – сказал Эдмунд, – и всецело полагаюсь на Его знамения. Я уже принял решение, что мне делать дальше, и хочу сообщить его вам. Я должен незамедлительно покинуть замок. Сегодня милорд подарил мне коня, на нем я и уеду этой ночью втайне от всех. Я отправлюсь к сэру Филипу Харкли, брошусь к его ногам, поведаю ему свою необычайную историю и буду умолять о помощи. Я спрошу его совета, как мне лучше поступить, чтобы предать убийцу в руки правосудия, и буду во всем следовать его наставлениям и указаниям.

– Трудно придумать что‑либо лучше, – заметил Освальд. – Но позвольте дополнить ваш план. Вы должны, как и намеревались, покинуть замок глубокой ночью, а мы с Джозефом постараемся набросить покров тайны на ваш отъезд. Ваше исчезновение в столь поздний час из покоев, где обитают привидения, смутит и напугает всех, родственники лорда Ловела примутся тщетно ломать голову над этой загадкой и поостерегутся любопытствовать о том, что сокрыто в восточном крыле.

– Вы правы, и мне по душе ваш совет, – ответил Эдмунд. – Не добавить ли к этому таинственное письмо, которое подбросят или пришлют милорду вскоре после моего отъезда? Оно могло бы способствовать нашим планам и отпугнуть всех от этих покоев.

– Положитесь на меня, – заверил его Освальд. – Ручаюсь вам, ни у кого не возникнет желания поселиться там.

– Но как мне расстаться с моим дорогим другом мистером Уильямом, ничего ему не объяснив?

– Я подумал и об этом, – ответил Освальд. – Я извещу его о вашем отъезде необычным способом, который удивит его и заставит хранить молчание.

– Как вы это сделаете? – спросил Эдмунд.

– Расскажу после, – проговорил Освальд. – А вот и старый Джозеф спешит нам навстречу.

Старик действительно спешил, насколько позволял возраст, и, едва успел подойти так близко, чтобы они его слышали, как тут же осведомился, что у них нового. Они передали ему всё, что случилось в хижине Туайфордов. Он слушал с величайшим вниманием, и, как только рассказ достиг решающего события, воскликнул:

– Я так и знал! Так и знал! Я был уверен, что так оно и окажется! Слава богу! Я первым признаю моего молодого господина и обещаю до самой смерти оставаться его верным слугой!

Джозеф хотел упасть на колени, но Эдмунд помешал ему, заключив в объятия.

– Мой друг, мой дорогой друг, я не могу позволить человеку твоего возраста преклонить колени предо мною, – разве ты не один из моих лучших, надежнейших друзей? Я никогда не забуду твою бескорыстную любовь ко мне, и, если Небесам будет угодно восстановить меня в правах, обязательно позабочусь о том, чтобы сделать твою старость покойной и счастливой.

Джозеф прослезился и не сразу обрел дар речи. Освальд дал им обоим время прийти в себя, поделившись со слугой планом Эдмунда. Джозеф вытер глаза и сказал:

– Я вспомнил о кое‑чем удачном и полезном для моего дорогого господина. Джон Уайет, слуга сэра Филипа Харкли, сейчас гостит у своего отца. Он, я слышал, скоро собирается назад и мог бы стать вам провожатым и товарищем в пути.

– Это, конечно, большая удача, – промолвил Эдмунд, – но как нам узнать точное время его отъезда?

– Я схожу к нему, сэр, спрошу об этом и сразу вам передам.

– Сходи же, – попросил Эдмунд. – Ты меня весьма обяжешь.

– Однако, сэр, – заметил Освальд, – я думаю, лучше не говорить Джону Уайету, кого ему предстоит сопровождать. Пусть Джозеф скажет только, что его господина собирается навестить некий джентльмен, и, если возможно, уговорит его выехать нынче ночью.

– Так и сделай, дорогой друг, – молвил Эдмунд. – А еще добавь, что у этого джентльмена важное дело к сэру Харкли, которое никоим образом не терпит отлагательства.

– Можете на меня рассчитывать, – ответил Джозеф. – Я всё исполню и тотчас доложу вам; но вы, сэр, в любом случае не должны ехать без провожатого.

– Думаю, мне и не придется, даже если я отправлюсь один, – произнес Эдмунд. – Тому, кто получил такие знамения, как я, не нужна ничья помощь и нечего бояться.

За этим разговором они добрались до замка, и здесь Джозеф покинул их, чтобы выполнить поручение, а Эдмунд явился к своему господину, так как настало время обеда. Барон заметил, что юноша молчалив и подавлен; никто из них не проронил за столом почти ни слова, и, как только обед подошел к концу, Эдмунд испросил разрешения удалиться к себе; там он собрал всё необходимое и спешно приготовился к отъезду.

После этого он спустился прогуляться в сад, неизменно возвращаясь мыслями к трудностям своего положения и неопределенности дальнейших планов. Погруженный в раздумья, он бродил по тенистой аллее, скрестив руки и потупив взор, и не замечал, что за ним издали с любопытством наблюдают две особы женского пола. Это были леди Эмма и ее служанка. Наконец Эдмунд поднял взгляд и, увидев их, остановился как вкопанный, не зная, на что решиться: подойти к ним или повернуть прочь. Однако они сами направились к нему, и, едва приблизились, как прекрасная Эмма заговорила: