Искренность и серьезность

ИСКРЕННОСТЬ

Ничто у современной молодежи не вызывает большего отвращения, чем лицемерие, и ничто так не привлекает, как искренность. Этим они отражают умонастроение Христа, который приберег свои наиболее резкие обвинения именно для лицемерия. Молодежь ненавидит наше взрослое притворство и увертки; у них довольно чуткий нюх, с помощью которого они на значительном расстоянии улавливают едва ощутимый запах религиозного обмана. Особенно подозрительно они относятся к нам, проповедникам, и к нашим громким заявлениям. Подобно гончим, учуявшим спрятавшуюся в норе крысу, они вокруг нас, стремясь уловить какую-либо несообразность. И дело не в том, что они сами неизменно чисты и последовательны: кто из падшего человечества хоть однажды был таким? Однако они вправе ожидать от нас соблюдения высоких нравственных норм, ибо проповедники - это не лекторы, которые могут рассуждать на темы, далекие от их собственного опыта, интересов и верований; они всей своей личностью призваны к несению доверенной им вести и поэтому им более чем кому-либо другому надо быть искренними.

Искренность проповедника имеет два аспекта: находясь на кафедре он говорит с нее о том, о чем хотел бы сказать, и оставляя ее, осуществляет в своей жизни все сказанное. И действительно, оба эти момента совпадают, поскольку как отмечает Ричард Бакстер, «тот, кто думает так, как говорит, несомненно будет делать так, как говорит» 1.

Самое первое и наиболее простое применение этого принципа к деятельности проповедника заключается в том, что возвещающий Евангелие сам должен вобрать его в себя, а проповедующий Христа должен знать Его. Но что тогда можно сказать и проповеднике, который сам еще не обратился, и о евангелисте, которому чужда евангельская истина? С присущей его стилю экспрессией Сперджен так описывает такого человека: «Безблагодатный пастор подобен слепому профессору оптики, философствующему и свете и зрении... в то время как сам пребывает в совершенном мраке! Он подобен немому, возведенному в ранг хормейстера, подобен глухому, пустословящему о симфониях и гармониях! Он подобен кроту, который вознамерился поучать молодых орлов, подобен моллюску, вознесенному над ангелами...» 2

Эти яркие образы могут вызвать у нас улыбку, чего, однако, не вызовет та ужасная аномалия, которую он описывает. И тем не менее такие люди еще встречаются на кафедрах некоторых церквей.

Пожалуй, не найти более замечательного примера, чем тот, который приводит преподобный Вильям Хэзлем. Рукоположенный в англиканской церкви в 1842 г., он добросовестно служил в приходе Северного Корнуэлла. Он был трактарианцем, искренне не любившим сектантов и знавшим толк в антиквариате и архитектуре. Однако он испытывал чувство неудовлетворенности, не ощущая в себе источника живительной влаги. Наконец в 1851 г., спустя девять лет после рукоположения, во время проповеди из Евангелия на тему «Что ты думаешь о Христе?» Святой Дух (в ответ на многочисленные молитвы) открыл ему глаза и дал увидеть Христа, о котором он говорил, - и его сердце уверовало в Него. Совершившаяся в нем перемена была столь очевидной, что местный проповедник, оказавшийся в церкви, вскочил и закричал: «Пастор обратился! Аллилуйя!», и голос его утонул в ликовании, возносимом тремя или четырьмястами прихожан. Что касается самого Хэзлема, то он «слился с остальными в этом взрыве ликования и чтобы направить его в какое-то русло... возгласил славословие и народ снова и снова воспел его голосом и сердцем». Слух о том, что «пастор обратился да к тому же благодаря своей проповеди у себя на кафедре», распространился с молниеносной быстротой. Его обращение было началом великого возрождения приходской жизни, длившегося около трех лет и сопровождавшегося живым чувством присутствия Божия и почти ежедневными обращениями (позднее же Господь призвал его к весьма необычному служению, выразившемуся в том, что он привел многих братьев-священников к личному познанию Иисуса Христа 3).

Однако члены церкви вправе надеяться, что Святой Дух совершил в жизни их пасторов нечто большее, нежели одно только обращение. Они вполне естественно ожидают и плодов Духа, то есть созревания христианского характера. Апостол Павел призывал Тимофея и Тита быть образцом христианского поведения. Равным образом Петр наставлял пресвитеров не господствовать, но «подавать пример стаду» 4. Акцент здесь очевиден. Общение совершается не только в разговоре, но и как свидетельство, ибо «человек не может только проповедовать, но должен также жить. И жизнь, которой он живет, со всеми ее мелочами, представляет собой одно из двух: или она выхолащивает его проповедь, или наполняет ее плотью и кровью» 5. Мы не можем скрыть того, что мы из себя представляем. То, что говорят о нас, столь же очевидно, как и то, что говорим мы. Когда эти два голоса сливаются, воздействие благовестия усиливается, но когда они противоречат друг другу, даже положительное свидетельство одного из них отрицается другим. Это как раз тот случай, который имеет в виду Сперджен, говоря о хорошем проповеднике, но плохом христианине: он «проповедовал так хорошо и жил так плохо, что когда он был на кафедре, все говорили, чтобы он никогда не сходил с нее, но когда он оставлял ее, все требовали, чтобы он больше туда никогда не подымался» 6.

Именно в этом заключается практический аспект встающей перед нами проблемы. О пасторах говорят, что они должны быть образцом христианской зрелости, и община стремится видеть в нас именно таковых, вознося нас на пьедестал, идеализируя и даже боготворя. Однако все мы знаем, что репутация, которую они нам приписывают по меньшей мере отчасти неверна, поскольку. несмотря на то, что благодать Божия действительно совершала и совершает с нас свою работу, мы, тем не менее, не образец добродетели, хотя они, похоже, иногда именно так и думают. Но что же нам делать? Разве подлинная искренность, о которой мы говорим, не требует от нас разрушить тот миф, который они создали, и рассказать истину о самих себе? Какая степень самораскрытия уместна на кафедре? Мой ответ на эти важные вопросы таков: нам опять-таки надо избегать крайностей. С одной стороны, превращать кафедру в исповедальню было бы неуместно, некрасиво и совершенно бесполезно. Однако, с другой стороны, изображать из себя совершенство было бы с нашей стороны нечестно и вредно для общины. Поэтому мы, конечно, должны признать, что мы тоже люди, как и они, с присущими человеку слабостью и падшестью, уязвимостью перед соблазнами и страданием, борьбой с сомнениями, страхом, грехом и постоянной потребностью в Божием прощении и освобождающей благодати. Именно так проповедник может остаться образцом, но образцом смирения и истины.

ПРОПОВЕДНИК КАК ЛИЧНОСТЬ

Из всего сказанного ясно, что искусство проповеди никогда не может быть сведено к обучению нескольким риторическим приемам. В основе его лежит все богословие, а позади него - весь образ жизни. Практику проповедования нельзя отделить от личности проповедника. Отсюда и тот акцент, который делается в Новом Завете на самодисциплине священника. «Итак, внимайте себе, - обращается апостол Павел к пресвитерам Ефесской церкви и далее добавляет: - и всему стаду, в котором Дух Святый поставил вас блюстителями» (Деян. 20:28). Примерно то же самое он пишет и Тимофею: «Вникай в себя и в учение...» (1Тим. 4:16). Важность повеления очевидна. На нас, священников. возложены богоданные обязанности как по отношению в общине, которой мы служим, так и по отношению к тому учению, которое мы несем, - и то, и другое вверено нам. Однако наша первоочередная обязанность - это обязанность по отношению в нам самим, заключающаяся в том, чтобы сохранять наше личное богопредстояние и нашу преданность Ему. Никто не сможет стать хорошим пастором или наставником других, не став прежде хорошим слугой Иисуса Христа. Дисциплина пастырского попечительства и консультаций равно как дисциплина богословских исследований и подготовки к проповеди, - все это будет лишь бесплодными упражнениями, если они не поддерживаются дисциплиной личного благочестия, особенно в библейский богомыслии и молитве. Каждый священник знает сколь требовательно его служение. Мы можем встретить неверное понимание и даже противостояние; мы мучительно возрастаем душой и телом; мы не застрахованы от одиночества и уныния. Даже сильнейшие духом падают под тяжестью этой ноши, если сила Божия не являет себя в нашей слабости, а жизнь Иисусова - в наших бренных телах так, что внутренне мы «со дня на день обновляемся» (2Кор. 4:7-11,16).

Неразрывная связь между проповедником и проповедью находит свое отражение во многих определениях искусства проповедования. Одно из широко известных определений принадлежит Филиппу Бруксу, который в течение двадцати двух лет был ректором церкви Святой Троицы в Бостоне (1869-1891), в 1877 г. читал лекции в Йельской духовной школе, а в последние два года жизни был епископом Массачусетским (1891-1893). Его первая лекция шла под заголовком «Два элемента в проповеди», где он и дал следующее ее определение: «Проповедь - это сообщение истины, совершаемое человеком и адресуемое людям. В своей структуре она имеет два существенных компонента: истину и личность. Чтобы проповедь состоялась, необходимо наличие обоих... Проповедь - это донесение истины посредством личности... Истина как таковая представляет собой компонент постоянный и неизменный, личность - компонент переменный и возрастающий» 7.

По-видимому, Генри Уорд Бичер сознательно вторил Бруксу, когда в 1872 г. прочел первый курс лекций в Йельской духовной школе, посвященный пямяти своего отца. «Проповедник, - сказал он, - до некоторой степени является воспроизведением истины в личностной форме. Истина должна существовать в нем как живой опыт, как торжествующее воодушевление, как напряженная реальность» 8.

До некоторой степени схожий акцент в определении проповеди можно усмотреть в словах мирянина-конгрегационалиста Бернарда Лорда Мэнинга (1892-1941), который говорит о «явлении Воплощенного Слова из Слова Написанного через Слово Говорящее». Далее он отмечает, что проповедь - это «наиболее торжественный акт богослужения, в котором обладаемое нами достояние - Евангелие Сына Божия - осеняет и даже преображает проповедника, который возглашает его» 9. Нельзя представить, чтобы проповедник мог оставаться равнодушным к тому, что он проповедует. Эта весть творит проповедника, контролируя его мысли и вдохновляя его дела. Именно поэтому столь красочно выглядит определение проповеди, данное Джеймсом Блэком. «Для нас, - пишет он, - проповедь - это естественно рождающийся преизбыток нашей веры. Мы восприняли благую весть и жаждем поведать ее другим. Наша вера подобна радости, которую мы не в силах подавить или сдержать. Она изливается как переполненная чаша... Проповедь - это не какая-то обязанность, а подлинная, неодолимая радость. Это стихийная страсть, похожая на приход любви в сердце молодого мужчины» 10.

Таким образом все четыре определения подчеркивают, что существует необходимая связь между проповедником и актом свершения проповеди.

АРГУМЕНТЫ В ПОЛЬЗУ ИСКРЕННОСТИ

Для большинства людей искренность является самоочевидной добродетелью, и она вряд ли нуждается в комментариях. Однако та легкость, с которой все мы уходим от жестких норм честности и до некоторой степени соскальзываем в притворство и лицемерие, дает основание считать, что нам неплохо было бы вооружится определенными аргументами в пользу искренности. Да за ними и не нужно далеко ходить: в Новом Завете их насчитывается по меньшей мере три вида.

Во-первых, Новый Завет предостерегает нас от опасностей, свойственных призванию учителя. Нет сомнений в том, что учительство - это духовный дар, и служение в нем является большим преимуществом, однако в то же время это служение чревато опасностью, ибо учители, наставляющие других, не могут ссылаться на незнание того, о чем они сами говорят. Апостол Павел писал иудейскому раввину: «если ты уверен о себе, что ты путеводитель слепых, свет для находящихся во тьме, наставник невежд, учитель младенцев, имеющий в законе образец ведения и истины: как же ты, уча другого, не учишь себя самого?» (Рим. 2:17-21). Лицемерие само по себе непростительно, и потому оно особенно неприятно в учителях. Отсюда и та суровость, с которой Иисус осуждает фарисеев: «ибо они говорят и не делают» (Матф. 23:1-3), отсюда и тот удивительный совет, который Иаков дает братьям по вере: «Братья мои! Не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большому осуждению» (Иак. 3:1).

Во-вторых, лицемерие сильно оскорбляет человека. Нет сомнения в том. что многие удалились от Христа из-за лицемерного поведения тех, кто призывал следовать за ним. Апостол Павел знал это и решительно не желал быть камнем преткновения для веры других людей: «Мы никому ни в чем не полагаем претыкания, чтобы не было служение, но во всем являем себя как служители Божии...» (2Кор. 6:3-4). Далее он говорит о долготерпении в переносимых тяготах и о воем характере как свидетельстве реальности его веры. Между его благовестием и его поведением не было разъединения.

Однако этого не скажешь о других проповедниках. Находясь на кафедре, мы громогласно заявляем о Христе и спасении, сойдя же с нее мы отрицаем Его, и признаков нашего спасения в нас не более чем в ком-либо другом. Поэтому нашему благовестию недостает правдоподобия. Если наша жизнь будет противоречить нашему христианскому благовестию, люди отнесутся к нему так, как они относятся к курсу лечения, рекомендованному торговцем, который перемежает каждую фразу кашлем и чиханьем11. Как говорит Ричард Бакстер, мы сами очень мешаем нашему делу, если в воскресенье в течение одного-двух часов на словах воздвигаем наш идеал, а затем всю оставшуюся неделю на деле разрушаем его.

«Существует явная погрешность у тех священнослужителей, которые допускают возможность такой несоразмерности между их проповедованием и их образом жизни, настойчиво стремясь к должной проповеди и гораздо меньше или вовсе не стремясь к должному образу жизни. Всей недели недостаточно, чтобы подготовиться к тому, как держать речь в течение двух часов и, тем не менее, иногда кажется, что даже одного часа слишком много, чтобы понять, как жить всю неделю... Мы должны серьезно учиться хорошей жизни и хорошей проповеди»12.

Современный романист Вильям Голдинг ярко изобразил негативную силу лицемерия, В своей книге «Свободное падение» он рассказывает историю Сэмми Маунтжоя, незаконнорожденного ребенка, выросшего в трущобах и ставшего знаменитым художником. Во время учебы в школе он буквально разрывался между двумя учителями и двумя мирами, стоявшими за каждым из них. По одну сторону стояла Ровена Прингл, христианка, преподававшая Писание, по другую - Ник Шэйлз, атеист, преподававший естественные науки. За ней стоял мир «неопалимой купины», сверхъестественной тайны, за ним - мир рационально постижимой вселенной. Сэмми инстинктивно тянулся к неопалимой купине, однако апологет христианского осмысления жизни оказался обыкновенной старой девой, начавшей травить Сэмми за то, что его усыновил священник, за которого она надеялась выйти замуж. Она отыгралась на мальчике своим жестоким обращением. «Однако как она могла, - спрашивал себя Сэмми позднее, - распинать маленького мальчика... и потом рассказывать историю о другом распятии, причем в ее голосе слышалось подлинное сожаление о человеческой жестокости и злобе? Я могу понять ее ненависть, но не могу понять, каким образом она сохраняла столь явные и тесные отношения с небом»13. Это противоречие и не дало Сэмми прийти ко Христу.

«Мисс Прингл сама подрывала то, чему учила. Она не могла убедить, но дело было не в словах, а просто в том, кем она была. Ник же вселял во мне доверие к его естественно-научной картине мира самим собой, а не словами. На мгновенье я как бы повис между двумя образами мироздания, затем неопалимая купина подвернулась рябью, и я побежал к моему другу. В этот миг дверь затворилась за мной. Я захлопнул ее за Моисеем и Иеговой»14.

Третий аргумент в пользу искренности касается того положительного влияния, которое оказывает на людей настоящая личность. Мы это видим на примере апостола Павла. Ему нечего было скрывать. Решительно «отвергнувши скрытные постыдные дела», он «открывал истину», тем самым «представляя себя совести всякого человека пред Богом» (2Кор. 4:2). Он питал отвращение ко лжи и обману, открыто совершал свое служение и мог призвать в свидетели Бога и человека (см. напр., 1Фес. 2:1-12). Его личная убежденность, постоянство его поведения и неприятие любых уловок создали прочную основу для всего его служения. В его жизни и поведении не было ничего, что мешало бы его слушателям поверить сказанному и чем они могли бы воспользоваться для оправдания собственного неверия. Они верили ему, потому что ему нельзя было не верить. Его слова и он сам были едины.

Глубоко искренние люди обладают удивительно завораживающей силой. Если это верующие, то они влекут к себе неверующих, как это видно на примере Давида Юма, английского философа-деиста, жившего в XVIIIв. и не признававшего исторического христианства. Однажды его приятель увидел, как он торопливо шел по одной из лондонских улиц; поравнявшись с ним, он спросил, куда тот направляется. Юм ответил, что идет послушать проповедь Джорджа Уайтфилда. «Но позволь, - спросил удивленный приятель, - ведь ты не веришь в то, о чем проповедует Уайтфилд, не так ли?» «Я-то не верю, - ответил Юм, - да вот он верит»15.

Я убежден, что и в наши дни сердечная искренность ничего не утратила из своей притягательной и впечатляющей силы. В 1954 г. Билли Грэм впервые заявил о себе в Великобритании, начав свою большую Лондонскую миссионерскую кампанию. В течение трех месяцев около двенадцати тысяч человек каждый вечер собирались на Хэрингейском поле. Много вечеров провел там и я и, окидывая взором эту громадную толпу, непроизвольно сравнивал ее с нашими полупустыми церквами. «Почему эти люди приходят слушать Билли Грэма, - спрашивал я себя, - и не идут к нам?» Теперь я знаю, что на этот вопрос можно было бы ответить очень по-разному, но я ответил себе так: «Этот молодой американский евангелист искренен, и этого нельзя отрицать. Даже самые резкие критики сходятся на том, что он искренен. Мне думается, что многие из присутствующих здесь впервые слушают несомненно искреннего христианского проповедника». И сегодня, спустя пять лет, у меня нет оснований думать иначе.

В век телевидения наличие искренности стало даже более актуальным. В своей глубокой, хотя и небольшой по объему книге под названием «Евангелизм сегодня» Джон Поултон написал об искренности следующее: «Наибольшего эффекта проповеди достигают те, кто воплощает в себе то, о чем говорит. Они сами суть их благовестие... Христиане... должны быть похожи на то, о чем они говорят. Ведь в первую очередь именно люди соотносятся друг с другом, а не слова или идеи... Телевидение приучило всех нас улавливать колебания, слишком торопливые ответы... Телевидение внесло панику в ремесло политики. Оно выявило несостоятельность, трудность отстаивания собственного мнения, наигранную ярость... [С другой стороны] достоверность излагаемого исходит из глубинной основы личности... Момент неискренности может бросить тень сомнения на все, что до этого было предпринято для установления контакта. Теперь в акте общения первоочередную роль играет глубинная достоверность самой личности»16.

Таким образом, лицемерие всегда отталкивает, а цельность и подлинность всегда привлекают

Одним из главных признаков глубинной цельности личности является готовность пострадать за то, во что веришь. Апостол Павел говорил о перенесенных им страданиях как о своего рода верительных грамотах17.

Лицемерный проповедник преуменьшает значение евангельской вести о свободе по благодати, делая это для того, «чтобы не быть гонимым за крест Христов» (Гал. 5:11; 6:12). Однако истинный слуга Божий хвалится своим долготерпением в гонениях (2Кор. 6:4-5), хотя его страдания могут быть и душевного порядка, ибо проповедник особенно восприимчив к сомнению и подавленности. Нередко безоблачный свет веры озаряет его после мрачной и одинокой борьбы. Его слушатели могут это видеть и должны относиться к нему более внимательно. Об этом хорошо сказал Колин Моррис: «Слова, преисполненные силы, произносятся не с кафедру а с креста. Чтобы проповедь была действенной, ее надо не только слышать, но и видеть. Здесь недостаточно одного только красноречия. проповеднического мастерства и знания Библии. Страдание, боль, борьба, пот и кровь подчеркивают значимость излагаемых истины, которым внимают люди»18.

По-видимому проблема личной искренности проповедника является наилучшим контекстом, в котором следует упомянуть о практических вопросах постановки голоса и жестикуляции, составляющих предмет заботы для самых молодых и неопытных проповедников. Вполне понятно, что их волнует манера речи («как я говорил?») и поведения («как я выглядел?»). Некоторые в конце концов решают это сами выяснить. Они стоят перед зеркалом, принимают самые разные позы и наблюдают за своими жестами, они записывают свой голос на магнитофон и потом прослушивают его. Сегодня, кстати, звук и изображение можно сочетать благодаря видеомагнитофонам, которыми уже регулярно пользуются американские семинаристы, изучающие искусство проповеди (как, впрочем, и учащиеся некоторых других стран). Я, конечно, не хочу совсем отрицать необходимость использования этих аппаратов, поскольку не сомневаясь в их полезности. Конечно, магнитофонная или видеолента предпочтительнее зеркала, так как человек. стоящий перед зеркалом, вынужден двигаться в то время, как лента дает возможность произвести последующую и объективную оценку проповеди, которая во время ее непосредственного прочтения была совершенно естественной. И тем не менее, я хотел бы предостеречь вас от опасности. Если вы смотрите на себя в зеркале, слушаете себя на магнитофоне или сразу делает и то и другое на видео, боюсь, что вы будете смотреть на себя и слушать свой голос уже будучи на кафедре. И в таком случае вы обречете себя на мучительное рабство самонаблюдения, причем как раз тогда, когда вас прежде всего необходимо все более забывать о себе, все более возрастая в постижении Бога, во имя которого вы и говорите к собравшимся слушать вас. Я знаю, что актеры пользуются зеркалами и магнитофонами, но проповедники - не актеры, а кафедра - не сцена. Будьте осторожны! быть может полезнее будет попросить товарища открыто высказать свое мнение о вашем голосе и манерах, особенно если они нуждаются в исправлении. «У кого есть хороший друг, тому не надо зеркало», - гласит индейская пословица. И тогда вы сможете быть собой, позабыв о себе.

Я на своем примере могу засвидетельствовать большую пользу от наличия одного или нескольких «критиков из мирян». Когда в конце 1945 г. я начал проповедовать, я попросил двух своих друзей, студентов-медиков, высказать свое мнение (в этом смысле медики просто превосходны, поскольку у них хорошо развито искусство наблюдения). Я помню, что был крайне удручен некоторыми из их писем, однако несмотря на это критика всегда была полезной. Оба теперь стали выдающимися медицинскими светилами19.

Если проповедник работает в группе, он, конечно, должен интересоваться замечаниями своих коллег. Групповая оценка, приуроченная к определенному случаю (будь то штатная группа или специально созванная и включающая в себе мирян). будет крайне полезной для проповедников. В дальнейшем она вберет в себя не только оценку речи, жестов и стиля поведения, но и оценку содержания проповеди, включая умение пользоваться Писанием, рассмотрение основной мысли и цели, структуры проповеди, лексики, иллюстративного материала, вступления и заключения.

Во втором выпуске своих лекция Сперджен посвятил две из них теме осанки, движения и жестов во время совершения проповеди, проиллюстрировав их карикатурами на лихорадочно жестикулирующих священников. Эти лекции содержат множество разумных и забавных советов, однако в них он явно стремится к тому, чтобы его студенты не слишком сосредоточивались на себе. Он скорее предпочел бы, чтобы они были неуклюжи и чудаковаты, нежели начинали «с позы и актерства»20.

«Я надеюсь, - пишет он, - что мы откажемся от трюков профессиональных ораторов, от стремления к эффекту, от заученной кульминации, заранее запланированной паузы, театральной напыщенности, высокопарной декламации и многого другого, что можно наблюдать на некоторых помпезных богослужениях, еще сохранившихся на земле. Быть может, скоро такие животные вымрут, и все мы научимся живому, естественному, простому способу благовествования, ибо я убежден, что такой стиль Господь благословил бы»21.

«Господа, - обращался он к своим студентам на другой лекции, - я еще раз напомню вам мое правило: пользуйтесь своим естественным голосом. Будьте людьми, а не обезьянами, сохраняйте во всем свою самобытность и не будьте попугаями... Если бы я мог допустить, что вы позабудете это правило, я утомил бы вас, повторяя снова и снова: будьте собой, будьте собой, всегда будьте собой» 22.

Такая естественность - родной брат искренности. Обе запрещают нам подражать другим людям и обе призывают оставаться собой.

СЕРЬЕЗНОСТЬ

Серьезность продолжает линию развития, намеченную искренностью. Быть искренним значит говорить, как думаешь и делать как говоришь; быть серьезным значит чувствовать, что говоришь. Серьезность - глубокое чувство, необходимое проповедникам. «Нельзя стать большим проповедником, не имея большого чувства», - писал Джеймс Александр23, ибо давно и повсеместно замечено, что тот, кто хочет пробудить глубокое чувство, сам должен глубоко чувствовать»24.

Потребность быть серьезным не ограничивается только христианским общением или даже манерой речи. Любая серьезная попытка общения требует от нас прочувствованного к ней отношения. И это особенно верно там, где речь идет о музыке. В качестве примера я позволю себе привести отрывок из стихотворения классика XIX в. Хосе Эрнандеса, которое называется «Гаучо» (так именовали потомков испанских переселенцев, оставшихся в Аргентине и зарабатывавших на жизнь разведением коров и лошадей). Это длинная баллада, повествующая о гаучо по имени Мартин Фиерро, о его богатом жизненном опыте и перенесенных обидах. В предпоследней главе он дает отеческий совет своим сыновьям. Они должны верить в Бога, остерегаться людей, не ссориться и избегать спиртного. Затем он переходит в их музицированию на гитаре и увлечению пением:

«Пусть сердце подтвердит, что хочешь стать певцом,

А как ты будешь петь - да разве дело в том?

Друзья мои, зачем вам струнами бряцать,

Чтоб слышать лишь себя и воздух сотрясать?

Но пойте только так, чтоб тот, кто вам внимал,

Почувствовал: не зря он время потерял» 25.

Очевидно, что настоящее слово и пение в равной мере должны свидетельствовать о глубоком чувстве. И тем не менее обычной жалобой во многих христианских преданиях была жалоба на то, что проповедь, произносимая с кафедры лишена чувства. «У нас громкая и страстная, плавная и изящная, великолепная, отшлифованная проповедь, однако во всем этом очень мало серьезности» 26. Яркое описание воскресного богослужение дал Марк Твен: «Священник раскрыл текст и начал монотонно развивать тему, которая была столь скучной. что многие вскоре начали клевать носами, а ведь речь шла о море огня и серы, и число избранников уменьшалось настолько, что в возможность собственного спасения верилось с трудом». Юному Тому Сойеру это до такой степени надоело (несмотря на всю торжественность темы), что он достал из кармана большого черного жука, который вместе с бродячим пуделем доставил ему веселое развлечение. Наконец проповедь и служба окончились «Когда же это тягостное испытание завершилось и было произнесено благословение, все собравшиеся испытали подлинное облегчение» 27.

Разумеется, сила имеющегося у нас или выраженного нами чувства в значительной степени зависит от нашего природного темперамента. У одних характер более живой, у других более апатичный. Однако было бы непростительным легкомыслием обсуждать вопросы, касающиеся вечной жизни и смерти с той же серьезностью, с какой мы говорим о погоде, делая это равнодушно или мечтательно. «Вы не должны обращаться к прихожанам так, как будто пребываете в полудреме, - говорил Сперджен студентам. - Ваша проповедь не должна быть явным храпом» 28. Несомненно одно: если мы сами дремлем над своим благовестием. то едва ли смогут бодрствовать и наши слушатели.

Казалось бы нет необходимости говорить о пользе серьезности, и, тем не менее, боюсь, что это необходимо. Серьезность является отличительным качеством христиан, имеющих попечение о духовном. Во-первых, они имеют попечение о Боге, о Его славе и Его Сыне Иисусе Христе. Пребывая в Афинах, апостол Павел «возмутился», поскольку увидел город, переполненный идолами; он был возмущен идолопоклонством афинян, чувствуя рвение к почитанию одного, живого и истинного Бога (Деян. 17:16). Он имел попечение о славе Божией; и тогда, когда говорит филиппийцам о тех многих, кто поступает «как враги креста Христова», он мог говорить это только «со слезами» (Филип. 3:18). Его заставляла плакать мысль о том, что люди отвергают цель Христовой смерти, вместо Его праведности полагаясь на свою собственную и вместо святости живя в снисхождении к себе самому. Он имел попечение о славе Христовой, а так надлежит поступать и нам.

Кроме того, нам необходимо иметь попечение о ближних, памятуя о том, что они пребывают во тьме. Иисус плакал о нераскаявшемся Иерусалиме, потому что жители этого города противились Его любви и не знали своего истинного блага (Матф. 23:37; Лук. 19:41-42). И в евангельском служении апостола Павла проповедь и плач шли рука об руку. В течение трех лет он «непрестанно со слезами учил каждого» (Деян. 20:31; см. ст. 19 и 37). Однако мы не должны думать, что слезный дар имел место только в Новом Завете. Конечно, англо-саксонское культурное наследие и современная британская культура сдержанно и даже неодобрительно относятся ко всякому зримому проявлению чувств, Однако как же это соотносится с нашей способностью радеть о духовном? Благовествуя о спасении и страшась, что кто-нибудь может отвергнуть их благовестие и тем самым обречь себя на вечные муки, истинно христианские проповедники всегда были готовы заплакать от сострадания. Хороший пример этому - Джордж Уайтфилд. Люди всегда чувствовали, что он любит их, пишет его биограф Джон Поллок.

«Его слезы, а он редко мог совершать проповедь без слез, были совершенно искренни. «Вы порицаете меня за слезы, - но как я могу сдержать их, если вы сами не плачете по себе, несмотря на то, что ваши бессмертные души на краю гибели, и - откуда мне знать? - быть может вы слушаете вашу последнюю проповедь и больше никогда в этой жизни у вас не будет возможности опять предстать перед явленным вам Христом?»29

Еще более современным примером является Д. Л. Муди. Нам рассказывали, что доктор Р. В. Дэйл. тридцать шесть лет прослуживший пастором в конгрегационалистской церкви Бирмингема, поначалу неодобрительно воспринял Муди. Однако «придя послушать его, он изменил свое мнение. С тех пор он относился к нему с глубоким уважением и считал, что тот имеет право проповедовать евангелие, «потому что он никогда не мог без слез говорить о заблудшей душе»30.

Я постоянно ловлю себя на том, что нам, проповедникам XX в., не мешало бы заново научиться плакать. Однако то ли слезы наши высохли, то ли слезные протоки засорились. Похоже, что все вокруг словно сговорилось, чтобы не дать нам заплакать о заблудших грешниках, заполнивших широкий путь, ведущий к гибели. Некоторые проповедники столь сильно захвачены радостным прославлением дарованного нам спасения, что у них никогда и в мыслях не было плакать о тех, кто отвергает его. Другие введены в заблуждение дьявольской ложью о всеобщем плане спасения. В конце концов все спасутся, говорят они, и никто не погибнет. Их глаза сухи, потому что они закрыли их, чтобы не смотреть на ту ужасную реальность вечной смерти и той «тьмы внешней», о которой говорили Иисус и Его ученики. Третьи верны в своем предостережении грешников от ада, что само по себе едва ли не более ужасно, нежели слепота тех, кто не ведает его реальности или же отрицает ее. Здоровой альтернативой этим совершенно неприемлемым позициям является плач Иисуса и Павла, Уайтфилда и Муди. Эту точку зрения разделяли и пуритане, особенно Ричард Бакстер. Его «ужасная, потрясающая серьезность» (по верному определению Бродуса) была следствием его острого переживания приближающейся смерти и вечности. Он выразил это в стихотворении «Дыхание любви - хвала и благодарность»31.

Пока в земной юдоли день не устал светить,

Я призван был заблудших к спасенью обратить.

Я проповедь поспешно и страстно говорил

И как Амвросий сразу учился и учил,

Я знал, что слишком мало мне остается жить

И я желал всем сердцем их души обратить;

И не сказать мне снова все так, как я сказал,

Как смертный к смертным слово я страстно обращал!

О, как же всем нам надо к раскаянью взывать,

Ведь им, стоящим в церкви, так скоро умирать!

Ведь время торопливо нас к вечности влечет!32

Еще более красноречивыми являются те отрывки из «Преображенного пастора» (1656), в которых Ричард Бакстер сожалеет о недостатке серьезности в себе самом и призывает своих товарищей-пасторов гнать от себя равнодушие. О себе он писал так: «Удивительно, как я могу проповедовать... небрежно и бесстрастно, как я могу оставить людей наедине с их грехами и почему я не иду к ним и не умоляю их покаяться во имя Господа, как бы они ни относились к этому и каких бы страданий и тревог мне это ни стоило. Я редко оставляю кафедру, но моя совесть не дает мне покоя, говоря, что я не был столь серьезен и страстен, как требовалось. Она укоряет меня не в стремлении покрасоваться и пококетничать, не в том, что я нечаянно роняю какие-то неуместные слова; она просто спрашивает меня: «Как ты можешь, имея такое сердце, говорит о жизни и смерти? Разве ты не должен плакать над этими людьми, разве слезы не должны мешать тебе говорить? Разве ты не должен вопиять, указуя им на их прегрешения, и просить, и умолять их задуматься о жизни и смерти?»33

Будучи столь критично настроенным по отношению к своим личным недостаткам, Бакстер знал, о чем ему надо говорить, призывая своих коллег-священников к большей степени серьезности. «Сколько священнослужителей проповедует от всего сердца?.. Увы, мы говорим так мало и мягко, что спящие грешники не могут нас расслышать. Толчки столь легки, что люди, зачерствевшие в сердце своем, не могут их почувствовать... Какими превосходными учениями располагают некоторые священнослужители, однако позволяют им умереть из-за отсутствия непосредственного и живого их применения... Милостивые государи, с какой же прямотой, непосредственностью и серьезностью надлежит вам возглашать благую весть, если она касается вечной жизни или смерти людей... Да разве можно холодно говорить о Боге и спасении человека?.. Ведь такое дело как проповедь о спасении человеческом должно совершаться со всею нашею силою, чтобы, слушая нас, люди в то же время могли прочувствовать то, о чем мы проповедуем»34.

До сих пор я говорил о необходимости наличия глубоких чувств применительно к серьезным темам. Разве можем мы возглашать торжественное благовестие в легкомысленной манере или говорит о вечной участи мужчин и женщин так, как если бы речь шла о том, где им провести свой летний отпуск? Нет, тема и тон, сущность проповеди и манера ее произнесения должны соответствовать друг другу, или, в противном случае, впечатление будет глубоко неприятным. Серьезность благовествования познается посредством той серьезности, с которой проповедует пастор. Однако такая постановка вопроса ведет к следующему аспекту нашей темы, а именно к утверждению того, что серьезность поведения является одним из самых надежных способов пробудить и сохранить внимание общины.

Девятая речь Сперджена в его первом выпуске «Лекций к моим студентам» озаглавлена предостерегающе - «Внимание!» Она качается того, «как добиться внимания слушателей и сохранить его» и содержит то сочетание здравого смысла и доброго юмора, которое было присуще этому гиганту человеческого духа. Что может быть практичнее первой части его совета, который гласит, что «в добавление к благодати Божией самое лучшее для проповедника - это кислород»? «Молитесь, чтобы вам отворились небесные окна, - продолжает он, - однако прежде откройте окна вашего молитвенного дома... Быть может, порыв свежего ветра, проносящийся по зданию, больше всего необходим людям в добавление к благовестию; по крайней мере он настроит их на восприятие истины»35. «Первое золотое правило» после кислорода (которое он утвердил) гласит, что надо «всегда говорить то, что достойно быть услышанным»36, именно то что кажется людям самым важным применительно к ним самим. Присутствующие на похоронах не станут спать, когда зачитывается последняя воля покойного, если они надеются что-то получить по завещанию; подсудимые не заснут, когда судья подводит итог слушанию, и их жизнь и свобода поставлены на карту. «Личная заинтересованность пробуждает внимание. Проповедуйте на темы из жизни, касайтесь неотложных, актуальных, личных проблем - и вас будут слушать со всей серьезностью»37.

Следующий совет Сперджена гласит, что надо заинтересовать себя, и тогда вы заинтересуете других». Он цитирует Вильяма Роумена, евангелического проповедника XVIII в., который говорил, что гораздо важнее знать сердце проповеди, а не ее искусство, посредством которого мы стремимся целиком и полностью завлечь нашего слушателя. «Имейте, что сказать, говорите это серьезно, и община будет у ваших ног»38. И, напротив, «ничто не поможет, если вы засыпаете во время вашей проповеди. Однако возможно ли такое? Еще как возможно! Это происходит каждое воскресенье. Многие священники на протяжении всей своей проповеди пребывают в глубокой дреме; они никогда не просыпались и, наверное, не проснутся, пока над их ухом не выстрелит пушка: банальные фразы, избитые выражения и тоскливая монотонность составляют суть их речей, и после этого они еще удивляются тому, что слушающие их находятся в столь дремотном состоянии; «признаюсь, что у меня это не вызывает удивления»39.

РАЗУМ И СЕРДЦЕ

Сонная проповедь столь смехотворна и противоречива по своей сути, что нам просто необходимо расследовать причины ее происхождения. Почему, например, проповедническая традиция епископальной церкви (особенно в Англии) сводится к проявления сладкоречивого благоразумия и никогда не проявляет никакого чувства? Мне думается, это происходит потому, что англиканство всегда ценило ученость и лелеяло идеал образованного священника. полагая, что любое проявление чувства несовместимо с такими установками.

В качестве примера возьму пастора Джеймса Вудфорда; его пятитомным «Дневником сельского священника» (1758-1802) наслаждалось не одно поколение английских читателей. Около тридцати лет он служил в деревне Вестон В Норфолке, и основной тональностью его жизни было «спокойствие». Он любил спорт, животных, деревенскую жизнь и в довершение всего - хорошую еду и вино. Изучая его пятитомник, я много узнал о его любимых блюдах и винах и совершенно ничего - о его любимых библейских текстах. Однако несколько лет назад профессор Норманн Сайкс получил доступ к сорока неопубликованным проповедям Вудфорда и, таким образом, смог заглянуть, так сказать, за «лаконические заметки» его дневника. Он выяснил, что Джеймс Вудфорд проповедовал на материале Библии и что отличительной чертой его изложения была разумная умеренность. В одной из своих проповедей он предостерегает паству «от пугала современного «энтузиазма», от «религиозного помешательства, которое приводит людей к величайшим и безумнейшим выходкам». Истины ради надо сказать, что далее он предостерегает их и от противоположной опасности, выражающейся в «непростительной вялости и духовном равнодушии в религиозных вопросах». И тем не менее, очевидно, что пастор Вудфорд в большей степени боялся «энтузиазма», нежели бесплодной ортодоксии40.

Нет сомнения в том, что именно такая форма страха преобладала в церковной иерархии ХVIII в., которая делала широкие обобщения относительно эксцессов «методизма», отказывалась признать евангелическое возрождение и с облегчением восприняло отход методистов от официальной церкви, «Энтузиазм» был для них бранным словом, и для тех дней вполне возможно было (как говорят) написать на церковном колоколе парадоксальное славословие типа: «Слава Богу и проклятие фанатикам». Оживление внес Чарльз Саймон, который в 1782 г. стал викарием этой церкви и начал проповедовать с большим чувством. Хью Эван Хопкинс, самый поздний его биограф, пишет следующее: «Эбнер Браун вспоминает, как он, сидя на богослужении в церкви Святой Троицы, неподалеку от одного женатого старшекурсника и его семьи, невольно услышал, как их маленькая дочь, заинтригованная странным поведением экспансивного человека, стоявшего за кафедрой, шепнула матери: «Мама, на что сердится этот джентельмен?» Как писал в своих «Мемуарах» его помощник Карус, «он не пытался сдерживать жара своих чувств, он весь погружался в свою тему, говоря и действуя именно так, как чувствовал»40.

Когда на закате жизни подагра ограничила его деятельность, Саймон писал Томасу Томасону: «Я сравниваю себя со слабым пивом, разлитым по бутылкам. Если меня заткнуть и открывать только дважды в неделю, я буду хоть куда, но если меня открывать каждый день, я вскоре уподоблюсь сточной воде»42. Благостворное служение Саймона в Кембриджском Тринити колледже, продолжавшееся сорок четыре года, дает нам образец того, как в проповеди могут примириться чувство и разум.

Как свидетельствовали те, кто его слушал, он, конечно, говорил с чувством, однако никто не мог обвинить его в «энтузиазме», который очерняет интеллект и презирает теологию. Напротив, при внимательном прочтении его проповедей, собранных в «Horae Homileticae», мы видим усердие и глубину мысли в анализе, толковании и соотнесении всего этого с жизнью. Надо признаться, что сегодня его наброски оставляют впечатление некоторой нечеткости, и иногда возникает вопрос, что же всетаки являлось причиной его беспокойства.

Тем не менее соседство разума и сердца, рационального и эмоционального вне сомнения присутствовало в проповеди Саймона, и достаточный претендент этому мы имеем в Новом Завете. Я уже упоминал о слезах апостола Павла. Однако не пора ли сказать и его мощном интеллекте, с которым столкнулись ученые, едва начав изучать его богословие? Тот же самый апостол, который беседовал в народом о своей вере на основании Писаний и старался убедить его силою аргументации и Святого Духа, - тот же самый апостол плакал о них, как до него это делал его Учитель. Рассмотрим, каким образом толкование и увещевание объединяются в его писаниях. Например, в конце пятой главы второго Послания к коринфянам он дает основное толкование новозаветного учения о примирении. Он касается глобальных тем, говоря, что Бог во Христе примирил с Собой мир, что Он определил не вменять грешникам их прегрешений, но «незнавшего греха Он сделал для нас жертвой за грех, чтобы мы в Нем сделались праведными перед Богом» (2Кор. 5:21). Здесь сконцентрированы мысли о Боге и Его промысле, о Христе и Его крестном подвиге, о грехе, примирении и праведности, - мысли, которые до сих пор комментаторы пытаются истолковать и разъяснить. Однако Павел не довольствуется глубоким богословским изложением. От факта примирения он переходит к служению и слову примирения, от того, что Бог сделал во Христе, к тому, что Он теперь делает в нас, от утверждения Христовых апостолов о том, что «Бог во Христе примирил с Собою мир», к призыву Христовых посланников «примириться с Богом». Он не ограничивается толкованием, но переходит в призыву, однако и призывает он только после того, как дает толкование. В его служении утверждение и призыв неразделимы.

Современная церковь крайне нуждается в том, чтобы усвоить наставление Павла и последовать его примеру. Конечно, некоторый проповедники не страшатся эмоционального накала и в своих благовестных проповедях без конца призывают к принятию решения или обращению. Иногда их проповеди представляют собой не что иное как долгий, затянувшийся призыв, однако слушатели находятся в недоумении, не понимая (даже при посторонней помощи) ни сути, ни основы этого призыва. Призыв к принятию решения, не сопровождаемый необходимым учением, оскорбляет человека, поскольку является просто бессмысленной игрой словами.

Другие проповедники совершают противоположную ошибку. Их изложение основных библейский учений о благовестии безупречно. Они ни в чем не отступают от Писания, ясны в объяснении, их язык адекватен теме, они сообразуются с духом времени. Во всем, что они говорят, трудно найти какую-либо погрешность, однако почему-то все равно они кажутся холодными и отчужденными. В их голосе никогда не слышно настойчивости. а в их глазах нет и намека на слезы. Они как будто никогда и не думали склониться над кафедрой, чтобы просить грешников покаяться во имя Христово, прийти к Нему и примириться с Богом. Они напоминают проповедников, о которых Сперджен писал следующее: «Ужасно слушать проповедь и все время чувствовать, что попал в снежную бурю или поселился в ледяном доме, чистом, но холодном, опрятном, но мертвящем...»43 Нет ничего удивительного, что вместо этого он выступает за то, чтобы было «больше небесного огня», заявляя, что «даже фанатизм лучше, чем равнодушие»44. «Дай нам больше речей, идущих от горящего сердца, - восклицает он, - похожих на лаву, извергающуюся из бьющего через край жерла вулкана...»45

Сегодня необходим все тот же синтез разума и чувства, толкования и увещевания, который был достигнут Павлом. Вспоминая об Исааке Бэрроу, преподавателе греческого языка в Кембриджском университете (жившем в XVII в.), Дж. В. Александр характеризует его как «путешественника, математика и богослова» и далее называет его «красноречивым логиком», добавляя, что «он был преисполнен высокой аргументации, которая... воспламенялась страстностью его натуры»46. Несколько ранее в этой же книге Александр призывает к «богословской проповеди». Людей интересует «страстная аргументация», так как «она допускает наличие большой силы и огня»47.

Проповедником уже нашего столетия, тоже призывавшим к сочетанию чувства и разума, был англичанин Джордж Кэмпбелл Морган, который сначала с 1904 по 1917 и затем с 1933 по 1943 гг. служил в Вестминстерской церкви. С 1911 по 1914 г. он был ректором Кембриджского университетского колледжа, готовившего священнослужителей-конгрегационалистов, где читал курс лекций об искусстве проповеди. Он говорил, что есть три необходимых условия проповеди - это «истина, ясность и страсть»48. Что касается «страсти», то здесь он поведал историю с известным английским актером Макреди. Однажды проповедник спросил его, как ему удается своим вымыслом привлекать таким толпы людей в то время как он, проповедник, возглашает истину, а к нему вообще никто не приходит. «Это очень просто, - ответил актер, - я объясню вам, в чем наше различие. Свой вымысел я подаю как истину, а вы свою истину - как вымысел»49. И далее Кэмпбелл Морган добавляет, что если представить проповедника с Библией в руках, то он лично не в силах понять, «как этот человек хотя бы иногда не может позабыть о себе, вдохновленный силою и жаром того, что он совершает»50.

Мартин Ллойд-Джонс, сменивший Моргана на кафедре Вестминстерской церкви, разделял его убеждение в том, что истина и страстность являются необходимыми компонентами христианской проповеди. В своей волнующей книге «Проповедь и проповедники»51 он задается вопросом о том, что же такое проповедь, и дает следующее определение: «зажечь логику! Рассуждение наделить красноречием! Однако не противоречит ли здесь одно другому? Конечно, нет. Размышление, касающееся этой истины, должно быть особенно выразительным, как это видно в случае с апостолом Павлом и другими. Надо зажечь богословие. Если же оно, так сказать не воспламеняется, то мне думается что такое богословие несовершенно или, по меньшей мере, несовершенно человеческое его понимание. Проповедь - это богословие, которое проникает человека, горящего воодушевлением»52.

Эту тему развивает и в «Христианской брани», своем толковании 10-13-го стихов 6-й главы Послания к ефесянам, где говорит о благотворном деле Святого Духа. «Не гасите огонь, не гасите Дух... Христианство - это теплота, это жар... «Да, конечно, - скажете вы, - однако вы обладаете истинной ученостью, вы не будете суетиться, чувствуя собственное достоинство. Вы будете читать какой-нибудь большой трактат спокойно и бесстрастно». Нет, это совсем не так! Это украшение Духа! Апостол Павел нарушал некоторые правила грамматики, прерывал свою собственную аргументацию ибо он горел! Мы же настолько соблюдаем приличия, настолько следим за собой, людей дело делает с такой благопристойностью и упорядоченностью, что в них, наших делах, нет жизни, нет тепла, нет силы! Но ведь все это - не новозаветное христианство... Плавит ли ваша вера ваше сердце и движет ли она его? Избавляет ли она ото льда, который в вас, от холода, царящего в вашем сердце, и окаменелости его? Сущность новозаветного христианства в его теплоте, которая всегда является результатом присутствия Духа...»52

Мне думается, что здесь Ллойд-Джонс коснулся самой сути вопроса. Горение проповеди зависит от горения проповедника, а оно, в свою очередь, дается Святым Духом. Наши проповеди не преисполнятся огня, пока огонь Святого Духа не возгорится в наших сердцах, и мы не «воспламенеем Духом» (Рим. 12:11).

История, рассказанная о В. Е. Сэнгстере относится к той поре, когда он еще не был доктором Сэнгстером, и представляет собой биографический очерк, который был написан его сыном Полем и который, я надеюсь, правдив. Однажды Сэнгстеру довелось участвовать в опросе кандидатов на служение в методистской церкви, и вот пред ним предстал молодой, немного нервный человек. Когда речь дошла до него, этот кандидат сказал, что он несколько робок и не принадлежит к тому типу людей, которые могут зажечь Темзу, то есть внести оживление в жизнь города. «Мой дорогой юный брат, - ответил умудренный жизнью Сэнгстер, - мне не важно можете ли вы зажечь Темзу или нет. Я хочу знать только одно: если я схвачу вас за шиворот и погружу в эту самую Темзу, раздастся ли хотя бы шипение?» Иными словами. горит ли сам молодой человек? И это очень важный вопрос.

Как мы можем заново поженить тех, кто никогда не разводился, то есть истину и красноречие, разум и страстность, свет и огонь? Некоторые проповедники окормляют паству превосходной теологией, однако создается впечатление, что она только что из холодильника. Нет тепла, нет жара, нет огня. Другие сразу бросаются в огонь, однако богословия у них при этом почти нет. Сочетание пламенного богословия, страстной истины и рассудительного красноречия почти неотразимо в своем воздействии, однако как же его достичь? В чем секрет всего этого - Святой Дух. Иисус назвал его «Духом истины», и, как известно, на день Пятидесятницы Он явился в виде «огненных языков». Поскольку обе стороны присутствовали в Нем неразделимо, неразделимыми должны они оставаться и в преисполненном Духа христианине. Как только мы позволим Ему свободно действовать в подготовке и чтении наших проповедей, свет и огонь, истина и страстность вновь сольются воедино.

Второй секрет успеха нам помогут разгадать те два ученика, вместе с которыми Христос направляется в Еммаус в полдень после первой Пасхи. Когда Он стал невидим для них, они сказали друг другу: «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам по дороге и когда изъяснял нам Писание?» (Лук. 24:32). Нет сомнения в том, что горение сердца, пережитое ими, было эмоциональным переживанием, глубоко взволновавшим их. Однако когда это началось? Это началось тогда, когда Он заговорил с ними, изъясняя им Писание, когда перед ними блеснули новые грани истины, зажженной огнем, - той библейской, благовествующей Христа истины, которая воспламеняет сердце.

ЮМОР И ПРОПОВЕДЬ

После того как мы признали необходимость наличия серьезности в наших проповедях, с неизбежностью возникает вопрос о том, уместно ли проповеднику иногда вызывать смех у собравшихся. На первый взгляд серьезность и смех кажутся чем-то несовместимым, и мы соглашаемся с Ричардом Бакстером, который писал так: «Что бы вы ни делали, люди должны видеть, что вы пребываете в добром строгомыслии... Вы не должны смущать сердца человеческие своими шутками...»54 Однако в действительности проблема столь просто не решается, ибо «время плакать и время смеяться» (Ек. 3:4). Мы видели, что нет необходимости непременно изгонять слезы с кафедры, но, быть может. именно поэтому не надо изгонять оттуда смех? Начнем наше исследование с учения Христа. ибо многие как будто сходятся в том, что юмор был одним из видов оружия в арсенале Учителя. В 1965 г. Элтон Трублад, преподаватель философии в Эрламском колледже и известный американский квакер, написал книгу «Юмор Христа». Он рассказывает нам что мысль о книге зародилась у него во время чтения 7-й главы Евангелия от Матфея, где речь идет о сучке и бревне в глазу грешника: во время чтения этой главы на семейной молитве его четырехлетний сын неожиданно рассмеялся. В дальнейшем Трублад насчитал тридцать смешных отрывков в синоптических Евангелиях и поставил под сомнение «надуманный образ Христа, который якобы никогда не смеялся»55, но, напротив, всегда был мрачен, угрюм и печален. В тоже время он стремился показать, что наиболее типичной формой юмора, используемой Христом, была ирония («высмеивающая перед людьми порок или безрассудство»), а не сарказм (который жесток и ранит свои жертвы).

«Очень важно понять, - пишет Трублад, - что очевидная цель Христова юмора сводится к тому, чтобы прояснить и углубить понимание истины, а не причинить боль. Вероятно, некоторая доля обиды неизбежна, особенно когда... высмеивается человеческая гордость, однако принципиальное устремление заключается не в том, чтобы обидеть... Истина и только истина - вот какова цель... Разоблачение ошибок, и благодаря этому выявление истины»56.

Другим ученым, ясно показавшим наличие элементов юмора в учении Иисуса был Т. Р. Главер, выпустивший популярную книгу «Иисус в истории»57. Хорошим примером является карикатурное описание Иисусом книжников и фарисеев, которые добросовестно выполняют мелкие предписания, пренебрегая «важнейшим в законе». Несогласованность в соблюдении норм закона уподобляет из возжаждавшей толпе, которая «оцеживает комара, а верблюда поглощает» (Матф. 23:23-24). Главер заставляет нас смеяться, рисуя образ человека, пытающегося поглотить верблюда: «Многие из нас когда либо представляли себе этот процесс и ряд тех ощущения, когда длинная волосатая шея проскользнула в горло фарисея, - и далее вся повисшая в воздухе масса, - один горб, затем второй - оба проскользнули туда же, а он и не заметил, - затем ноги, все четыре, вместе с узловатыми коленями и большими мягкими ступнями, Фарисей поглотил верблюда, даже не заметив этого»58.

Даже если Иисус только использовал это выражение, не пытаясь его описывать, все равно его слушатели уже готовы были рассмеяться. Принимая во внимание положенное Иисусом начало, вряд ли стоит удивляться тому, что использование юмора в проповеди и наставлении имело долгую и почтенную традицию. Особого расцвета она достигла во время Реформации XVI в., когда Мартин Лютер в Европе и Хью Лэтимер в Англии использовали грубоватую изобразительную мощь своих проповедей. Они рисовали карикатуры, поясняя их словами до сих пор вызывают у нас смех.

Таким образом, юмор - вещь законная, однако в его использовании нам необходимо знать меру и благоразумно относиться к выбору тем, над которыми мы хотим посмеяться. Смертному и падшему человеку всегда не подобает смеяться над Богом, будь то Отец, Сын или Святой Дух. В равной мере грешникам не подобает смеяться над распятием и воскресением Иисуса, благодаря которым совершено их спасение, или же над серьезным содержанием последних свершений, то есть над смертью, судом, раем и адом. Эти темы как таковые смеха не вызывают, и пытаясь сделать их смешными, мы опошляем их. Люди могут перестать всерьез относиться к нам, и тогда наше служение в своей невыразительности уподобится Лоту, который побуждал своих зятьев бежать из Содома, поскольку Господь задумал разрушить его, однако «зятьям показалось, что он шутит» (Быт. 19:14). Читая лекции в Йельском университете, Филиппс Брукс был совершенно прав, выражая презрение к «духовному шуту», который, «возлагая свои руки на множество священных вещей, пятнает все, к чему ни прикоснется»59. Такой безответственный фигляр, продолжает он, совершенно не понимает, что «юмор - нечто весьма отличное от легкомыслия»60.

Какова же ценность юмора, если прибегать к нему в должном месте и должным образом? Во-Первых, он снимает напряжение. Многим трудно сохранить умственное сосредоточение или вынести эмоциональное нарастание в течение длительного периода времени. Им надо расслабиться на несколько минут, и одним из самых простых, быстрых и здоровых способов помочь сделать это состоит в том, чтобы рассказать им какую-либо шутку и рассмешить их.

Во-вторых, смех обладает исключительной силой, способной разрушить оборонительную установку человеческой психики. Представим, что человек приходит в церковь в упрямом и непокорном расположении духа. Он не намерен отвечать на благовестие или менять свою точку зрения на ту или иную проблему. Вы видите это по его лицу: складка у рта и нахмуренные брови - все свидетельствует о его непреклонности. Однако, когда неожиданно для себя он вдруг рассмеется, его сопротивление рушится. Эту силу юмора хорошо знал Джеймс Эггри (1875-1927). Родившись на Золотом Береге, он получил образование в Соединенных Штатах, был первым проректором Эчимот-колледжа и глубоко интересовался проблемой расовой гармонии. Когда он содействовал инспектированию образовательного уровня жителей западной, южной и восточной Африки, люди боялись, что его искренность приведет к обострению ситуации. Однако бояться не было нужды. «Сначала я заставляю их хохотать, - говорил он, - а потом вбиваю в них истину»61. Или, как точно выразился Кристофер Мэрли: «После веселья - тихий, кроткий голос»62.

И, наконец, третье и самое большое преимущество юмора состоит в том, что он смиряет нас, высмеивая издержки нашего самомнения. Я не знаю лучшей разработки этой темы, чем та, которая представлена в первой главе книги Рональда Кникса «Очерки о сатире»63. Названный Хортоном Дэйвсом «Его величеством Смехом, фонтаном веселья и изящества»64, он во введении к своей книге стремится провести различие между остроумием, юмором, сатирой и иронией. «Сферу юмора, - пишет Кнокс, - преимущественно составляет человек и его дела, представленные в весьма неподобающих, весьма неожиданных и нелепых обстоятельствах, умаляющих человеческое достоинство... Человек, поскользнувшийся на гололеде, выглядит смешно, поскольку он неожиданно утратил свою вертикальную походку, возвышавшую его над другими как существо двуногое. Нет ничего смешного, когда падает лошадь... Только человек обладает достоинством и поэтому только он и может быть смешон... Во всяком юморе так или иначе речь идет об утрате достоинства, о потере благородства. Предметному миру юмор несвойственен, и везде, где имеет место шутка, в основе ее так или иначе замешан человек, будь то полуангел или полузверь»65.

Смеяться над чьими-то слабостями значит делать кому-то комплимент, так как этот смех признает природное достоинство человека и не принимает всерьез отклонений от подлинно человеческого поведения, выражающихся в гордости, самомнении и мелочности. Все это смешно потому, что оно не подобает истинному статусу человека. Кроме того, юмор может быть направлен против себя самого: можно смеяться над своими собственными манерами, над своим смешным несоответствием истинно человеческим качествам. «Сатира, - продолжает Рональд Кнокс, - рождена для того, чтобы бичевать постоянные или даже временные безрассудства человека как такового... Смех - это смертоносный динамит, который упрятан в заряд сатиры и который, будучи безошибочно направлен на выбранную цель, наносит ей целительные раны»66. Резюмируя точку зрения Кнокса, можно сказать, что смех (особенно сатирического толка), вышучивая наше человеческое безрассудство, свидетельствует в нашем падении и стыдит нас вплоть до раскаяния. Поэтому мы, проповедники, должны искуснее и чаще пользоваться сатирой, никогда не забывая о том, что, смеясь над другими, мы, учитывая всеобщую склонность человека к напыщенности и безрассудству, смеемся и над собой. В «Таинственном страннике» Марка Твена сам сатана напоминает роду человеческому67, что при всей его бедности он, «несомненно, обладает одним действительно эффективным оружием - смехом». Как, например, можно разрушить какой-нибудь «колоссальный обман»? «Только смех может разбить его вдребезги и разметать на куски. Ничто не в силах устоять против атаки разума»68.

Одним из наших современников, который с большим эффектом пользуется оружием, является Малькольм Маггеридж. Как бывший издатель журнала, который он шутливо называет «якобы юмористическим журналом по прозванию «Панч», он имел серьезное основание поразмышлять над смыслом смеха, который «наряду с мистическим просветлением является самым ценным даром и благословением, нисходящим к нам на землю». Более того, он склонен рассматривать смех как «изнанку мистицизма», поскольку мистик устремляется вверх к Богу, в то время как юморист признает нашу неспособность найти Его. Он считает, что этот парадокс проиллюстрирован в знаменитых соборах средневековой Европы, которые имели как «устремляющийся в небо шпиль», так и «ухмыляющуюся и льнущую к земле гаргулью». То и другое представляло собой не безвкусное сочетание, а взаимодополнение: «шпиль, возносящийся к вечной небесной славе» и «гаргулья, смеющаяся над причудами смертных людей». Вместе они помогают нам определить юмор как «гротескное выражение непреодолимого неравенства между человеческим устремлением и его реализацией»69. Некоторые читатели Малколма Маггериджа считали, что он склонен только к едкой критике чужих неудач, однако мы хотим напомнить, что он не щадил и себя самого. Шпиль и гаргулья олицетворяли его собственную жизнь, и он признается, что существует пропасть между его небесными образами и его земными достижениями. Он стремится сохранить верность реальности Христа, которого он постиг, однако с грустью добавляет: «Мне ненавистно думать как много тысяч миль эта бренная плоть по той или иной причине таскалась по миру»70.

Такой юмор, разумеется, не следует изгонять из проповеди. Напротив, Если мы смеемся над положением человека и тем самым над собой, юмор помогает нам сохранить реальный взгляд на вещи. Нередко именно благодаря смеху мы ясно улавливаем проблески тех высот, с которых пали, и тех глубин, в которые мы погрузились, первоначально влекомые томительным желанием «искупления, исцеления, обновления и прощения». Таким образом юмор может быть настоящей подготовкой к благовествованию и поскольку он пробуждает в сердцах чувство стыда за то, что мы есть, и стремление к тому, чем мы могли бы стать, нам с радостью надо привносить его в богослужение, делая это в интересах проповеди.

ВРЕМЯ ПРОПОВЕДИ

У меня часто спрашивали, сколько времени, на мой взгляд, должна занимать проповедь, однако на этот вопрос невозможно ответить, так как здесь существует много привходящих фактором. Это зависит от обстановки и темы, от таланта проповедника и степени зрелости общины. Однако, мне кажется, было бы справедливо поднять эту проблему именно в главе, посвященной искренности и серьезности, так как я считаю, что, в конечном счете, любая проповедь должна длиться ровно столько, сколько необходимо проповеднику, чтобы высказать все, что он хочет высказать. В основном община начинает проявлять нетерпение не потому, что проповедь длится долго, а потому, что она скучна и порой кажется, что и сам проповедник почти не заинтересован в том, что он делает. Как сказал Х. В. Бичер, «верный путь сократить проповедь - это сделать ее интереснее»71.

Апостол Павел постоянно предостерегает проповедников от многословия, памятуя о судьбе бедного юноши по имени Евтих, который во время продолжительной проповеди уснул, выпал из окна и был поднят замертво. Проповедь Павла состояла из двух частей: первая длилась от заката до полуночи, а вторая - от полуночи до рассвета (Деян. 20:7-12). Однако это не рекорд. Согласно книге рекордов Гиннеса72 за 1980 г. самая долгая из когда-либо читанных проповедей длилась двадцать три часа. Она была произнесена преподобным Дональдом Томасом Бруклинским и длилась в промежутке с 18 по 22-е сентября 1978 г. Оставив в стороне эту проповедь, которая скорее похожа на бессмысленное состязание, отметим, что существует множество примеров проповеде

Date: 2015-10-21; view: 294; Нарушение авторских прав