Творчество. безропотно согласно

Эрнсту Неизвестному

Как оживает камень?

Он сначала

не хочет верить

в правоту резца..

Но постепенно

из сплошного чада

плывет лицо.

Верней —

подобие лица.

Оно ничье.

Оно еще безгласно.

Оно еще

почти не наяву.

Оно еще

безропотно согласно

принадлежать

любому существу.

Ребенку,

женщине,

герою,

старцу...

Твк оживает камень.

Он —

в пути.

Лишь одного не хочет он:

остаться

таким, как был.

И дальше

не идти...

Но вот уже

с мгновением великим

решимость Человека

сплетена.

Но вот уже

грудным, просящим криком

вся мастерская

до краев полна:

«Скорей!

Скорей, художник!

Что ж ты медлишь?

Ты не имеешь права

не спешить!

Ты дашь мне жизнь!

Ты должен.

Ты сумеешь.

Я жить хочу!

Я начинаю жить.

Поверь в меня

светло и одержимо.

Узнай!

Как почку майскую,

раскрой.

Узнай меня!

Чтоб по гранитным жилам

пошла

толчками

каменная

кровь...

Поверь в меня!..

Высокая,

живая,

по скошенной щеке

течет слеза..

Смотри!

Скорей смотри!

Я открываю

печальные

гранитные

глаза.

Смотри:

я жду взаправдашнего

ветра.

В меня уже вошла

твоя весна!..»

А человек,

который создал

это,—

стоит и курит

около окна.

Роберт Рождественский.
Радар сердца. Избранные стихи.
Москва, "Художественная литература", 1971.

* * *

Тихо летят паутинные нити.

Солнце горит на оконном стекле.

Что-то я делал не так;

извините:

жил я впервые на этой земле.

Я ее только теперь ощущаю.

К ней припадаю.

И ею клянусь...

И по-другому прожить обещаю.

Если вернусь...

Но ведь я не вернусь.

Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Тишина

В траве — тишина,

Тишина

В траве — тишина,

в камыше — тишина,

в лесу — тишина.

Так тихо,

что стыдно глаза распахнуть

и на землю ступить.

Так тихо,

что страшно.

Так тихо,

что ноет спина.

Так тихо,

что слово любое сказать —

все равно что убить.

Визжащий,

орущий,

разболтанный мир

заболел тишиной.

Лежит он —

спеленут крест-накрест

ее покрывалом тугим.

Так тихо,

как будто все птицы

покинули землю,

одна за одной.

Как будто все люди

оставили землю

один за другим.

Как будто земля превратилась

в беззвучный

музей тишины.

Так тихо,

что музыку надо, как чье-то лицо,

вспоминать,

Так тихо,

что даже тишайшие мысли

далёко

слышны.

Так тихо,

что хочется заново

жизнь

начинать.

Так тихо...

Роберт Рождественский. Избранное.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.

* * *

Ты мне сказала:

«Ночью

Тебя я видела с другой!

Снилось:

на тонкой ноте

в печке гудел огонь.

Снилось, что пахло гарью.

Снилось, метель мела,

Снилось,

что та — другая —

тебя у метро ждала.

И это было началом

и приближеньем конца.

Я где-то ее встречала —

жаль, не помню лица.

Я даже тебя

не помню,

Помню,

что это — ты...

Медленно и небольно

падал снег с высоты,

Сугробы росли неизбежно

возле холодной скамьи.

Мне снилась

твоя усмешка.

Снились слезы мои...

Другая

сидела рядом.

Были щеки бледны...

Если все это — неправда,

Зачем тогда снятся сны?!

Зачем мне —

скажи на милость —

знать запах

ее волос?..»

А мне ничего не снилось.

Мне просто

не спалось...

Роберт Рождественский. Избранное.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.

Утро

В. Соколову

Есть граница между ночью и утром,

между тьмой

и зыбким рассветом,

между призрачной тишью

и мудрым

ветром...

Вот осиновый лист трясется,

до прожилок за ночь промокнув.

Ждет,

когда появится солнце...

В доме стали заметней окна.

Спит,

раскинув улицы,

город,

все в нем —

от проводов антенных

до замков,

до афиш на стенах,—

все полно ожиданием:

скоро,

скоро!

скоро!!—

вы слышите?—

скоро

птицы грянут звонким обвалом,

растворятся,

сгинут туманы...

Темнота заползает

в подвалы,

в подворотни,

в пустые карманы,

наклоняется над часами,

смотрит выцветшими глазами

(ей уже не поможет это),—

и она говорит голосами

тех,

кто не переносит

света.

Говорит спокойно вначале,

а потом клокоча от гнева:

— Люди!

Что ж это?

Ведь при мне вы

тоже кое-что

различали.

Шли,

с моею правдой не ссорясь,

хоть и медленно,

да осторожно...

Я темней становилась нарочно,

чтоб вас не мучила совесть,

чтобы вы не видели грязи,

чтобы вы себя

не корили...

Разве было плохо вам?

Разве

вы об этом тогда

говорили?

Разве вы тогда понимали

в беспокойных красках рассвета?

Вы за солнце

луну принимали.

Разве я

виновата в этом?

Ночь, молчи!

Все равно не перекричать

разрастающейся вполнеба зари.

Замолчи!

Будет утро тебе отвечать.

Будет утро с тобой говорить.

Ты себя оставь

для своих льстецов,

а с такими советами к нам

не лезь —

человек погибает в конце концов,

если он скрывает

свою болезнь.

...Мы хотим оглядеться

и вспомнить теперь

тех,

кто песен своих не допел до утра...

Говоришь,

что грязь не видна при тебе?

Мы хотим ее видеть!

Ты слышишь?

Пора

знать,

в каких притаилась она углах,

в искаженные лица врагов взглянуть,

чтобы руки скрутить им!

Чтоб шеи свернуть!

...Зазвенели будильники на столах.

А за ними

нехотя, как всегда,

коридор наполняется скрипом дверей,

в трубах

с клекотом гулким проснулась вода.

С добрым утром!

Ты спишь еще?

Встань скорей!

Ты сегодня веселое платье надень.

Встань!

Я птицам петь для тебя велю.

Начинается день.

Начинается

день!

Я люблю это время.

Я

жизнь люблю!

Роберт Рождественский. Избранное.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.

* * *

Филологов не понимает физтех,-

Молчит в темноте.

Эти

не понимают тех.

А этих —

те.

Не понимает дочки своей

нервная мать.

Не знает, как и ответить ей

и что понимать.

Отец считает, что сыну к лицу

вовсе не то.

А сын не может сказать отцу:

«Выкинь пальто!..»

Не понимает внуков своих

заслуженный дед...

Для разговора глухонемых

нужен свет.

Роберт Рождественский. Избранное.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1997.