Глава 26. Николас задернул шторы на окнах и подкрутил фитили ламп, потом прошелся по комнате, посматривая на картины в позолоченных рамах

Николас задернул шторы на окнах и подкрутил фитили ламп, потом прошелся по комнате, посматривая на картины в позолоченных рамах, на вазу с цветами; переставил с места на место стеклянные флаконы, стоявшие на туалетном столике. Сам не зная зачем, просто чтобы чем‑то заняться. Чем‑то отвлечь себя и не смотреть с тупой болью на женщину, спящую на кровати.

Остановившись перед камином, он уставился на тлеющие угольки, не чувствуя распространяющегося от них тепла. Он уже давно не мог толком ни думать, ни чувствовать.

В ушах его все еще звучал ее голос. Она сказала, что ненавидит его. Он всегда знал, что она его, в конце концов, возненавидит, если узнает, кто он такой на самом деле, но оттого, что он все знал заранее, сейчас ему было не легче.

Спать он не мог, и ноги сами привели его сюда — к ней, к источнику своей боли. Он не понимал, почему она имеет над ним такую власть и почему его так тянет к ней. Его тянуло сюда как магнитом, будто он был стрелкой компаса, а она — северным магнитным полюсом.

Выпрямившись, Николас оглянулся на нее. Разве не странно, что, освободившись от связывавшей их цепи, он чувствовал себя прикованным к ней еще прочнее, чем раньше.

Кто‑то развязал ей руки. Без сомнения, это сделала Клэрис. Вон на столике возле кровати и тарелка с едой стоит. Саманта заснула, не раздеваясь, в блузке и юбке от дорожного костюма. Только туфли с ног сняла… Он заметил отметину вокруг щиколотки. Похоже, что кандалы навсегда оставят на ноге шрам.

Сердце у него гулко колотилось, он сел в кресло, стоящее рядом с кроватью. На огромной кровати с пологом ее хрупкая фигурка казалась такой маленькой, такой… одинокой.

Он прислушивался к ее легкому дыханию и наблюдал, как она спит. Так же, как он это делал долгими ночами в Каннок‑Чейз. А боль, сжимавшая сердце, становилась все острее, все настойчивее.

Николас положил руку на одеяло рядом с ней, но прикоснуться к ней не посмел. Он собирался прийти сюда утром, чтобы объявить о принятом решении, которое, несомненно, приведет ее в ярость.

А сейчас он просто хотел смотреть на нее, наслаждаясь последним мирным мгновением.

Он припоминал каждую милую черточку ее лица, ее привычку держать во сне в одной руке угол подушки, вытянув другую поверх смятой простыни. Ее пальцы были такими нежными по сравнению с его грубой рукой.

То, что их теперь не связывает цепь, ничего не изменило, подумал он. Время и расстояние лишь помогли ему понять, как она нужна ему, лишь усилили его чувство к ней, и Саманта Делафилд была самым драгоценным сокровищем из всех, которые бывали у него в руках, и единственным, которое было ему небезразлично. Но это сокровище никогда не будет принадлежать ему.

Она пошевелилась и открыла глаза. Взгляды их встретились. Они не двигались, не говорили и даже не дышали.

Саманта перевела взгляд на его руку, лежавшую совсем близко, и настороженно села в постели, отодвинувшись подальше от его руки, словно боясь ожечься.

— Что ты здесь делаешь?

Он не сразу сообразил, что ответить, и сказал то, что пришло в голову:

— Мне не спалось.

Она подобрала под себя ноги, передвинувшись поближе к середине кровати, будто готовясь в любой момент броситься к двери.

Но не бросилась а наоборот, мгновение спустя она, как ни странно, немного расслабилась. В ее взгляде уже не было ярости, которую он видел раньше.

Он взглянул на свою руку, все еще лежавшую на одеяле, и, смирившись с неизбежным, решил, что нет смысла оттягивать разговор.

— Я принял решение.

— Вот как? — настороженно произнесла она. — О чем это?

— О тебе.

Она ответила не сразу.

— Я и не знала, что обо мне надо принимать решение, — тихо сказала она. — Клянусь, я не представляю для тебя угрозы.

— Если я тебя отпущу, — спокойно сказал Николас, готовясь к неизбежной вспышке гнева, — ты когда‑нибудь можешь передумать. Скажем, через год. Или через два года. Можешь просто проболтаться относительно моего настоящего имени.

Она не ответила, и он, заглянув ей в глаза, заметил в них незнакомое выражение, которое не мог определить.

Она была по‑прежнему спокойна и терпеливо ждала, когда он продолжит свое объяснение. Это сбило его с толку. Он приготовился выдержать яростные возражения, но не был готов к такому… такому… он не знал, как это назвать.

— Как я понимаю, — продолжал он, с опаской поглядывая на нее, — у меня есть два варианта на выбор: либо убить тебя…

— Это мне не подходит.

— Либо… держать тебя при себе.

Она, не понимая, поморгала глазами.

— Держать меня? — повторила она, словно он говорил на каком‑то иностранном языке. — Что ты хочешь этим сказать, а?

Холодный тон, каким был задан вопрос, еще больше насторожил его. Поднявшись с кресла, он подошел к кровати, ожидая, что на него сию же минуту обрушится волна гнева и ненависти.

— Мне самому это не по душе, но, по‑видимому, иного выбора нет, — сказал он, терзая пальцами изящную золотую кисть, удерживающую полог. — Если ты будешь рядом со мной, я буду знать, что ты не проболтаешься.

— Понятно.

— Это единственный выход.

— Но это похищение.

То, как спокойно она это произнесла, вызвало у него нервный резкий смешок, от которого стало больно в горле.

— Это не самое тяжкое преступление из тех, в совершении которых меня обвиняют.

— Хорошо, я еду с тобой.

— У тебя нет выбора. Тебе небезопасно оставаться в Англии, особенно сейчас, когда твой портрет помещен в каждой газете.

— Я сказала: хорошо. Я еду с тобой.

Он смотрел на нее, ошеломленный тем, что она так быстро согласилась. В ее голосе он не заметил язвительной насмешки. В выражении лица не было гнева. Не было ненависти в золотистом взгляде.

Удивление сразу же сменилось подозрением.

— Не надейся, что у тебя будет шанс улизнуть, — хрипло сказал он. — Утром ты уедешь вместе с Ману. Он проводит тебя на борт нашего судна и доставит в Южную Каролину.

— Постой, постой, ты, кажется, сказал, что я уеду? — спросила она, и в ее голосе впервые за весь разговор появилась задиристая нотка. — А как же ты?

— Я остаюсь в Лондоне.

— Ты не можешь остаться здесь. — Ее спокойствия как не бывало. — Если ты обратил внимание, здесь есть немало людей, желающих твоей смерти.

Он остановился возле камина, повернувшись к ней спиной.

— Именно поэтому я и остаюсь. Я не уеду, пока раз и навсегда не разделаюсь с вымогателем. На сей раз я не буду никому передоверять это дело.

— Но он, возможно, уже донес на тебя. Ведь он собирался получить вознаграждение за твою голову.

— Вот именно. Потому‑то я и хочу выйти из укрытия, чтобы ему было проще найти меня.

— Ты что, хочешь, чтобы тебя убили?

Вопрос прозвучал так, как будто ей это было небезразлично. Он заглянул ей в глаза, но она отвела взгляд в сторону.

Тут он неожиданно понял. Меньше всего ему хотелось, чтобы за его спиной затевали интриги шушукающие особы женского пола.

— Меня почему‑то не покидает чувство, что здесь происходит что‑то такое, о чем я не знаю. Тебе что‑нибудь рассказала Клэрис?

— Да. — Саманта не поднимала глаз, уставившись на покрывало. — Она мне много чего рассказала о бродягах, и замках на сейфах, и о волшебных сказках.

— О чем, о чем?

— И еще сказала, что ты не стоишь того, чтобы я из‑за тебя теряла аппетит.

Это уж была полная бессмыслица.

— Но мне все равно. — Она подняла голову, глаза ее сверкали. — Почему ты не хочешь уехать вместе со мной и Ману?

Он сложил руки на груди, понимая, что вот сейчас‑то и начнется тот самый спор, которого он давно ожидал.

— Потому что я не хочу всю оставшуюся жизнь скрываться.

— Если ты сделаешь то, что задумал, у тебя не будет никакой «оставшейся жизни».

— Я не спрашиваю твоего мнения. Я просто говорю, куда я тебя намерен отправить. — Он все‑таки вышел из себя.

— Ну что ж, позволь и мне сказать, куда я тебя намерена отправить, капитан. — Саманта кинула в него подушку, сопроводив это действие весьма выразительными ругательствами.

Николас ловко увернулся, и подушка оказалась в камине.

— Нет смысла посылать меня ко всем чертям, ангелочек, я и так уже на полпути туда.

— Пропади ты пропадом! — крикнула она и, добавив еще парочку ругательств, оглянулась вокруг, подыскивая, чем бы еще запустить в его голову. — Будь проклят тот день, когда я в тебя влюбилась!

— Пока ты не расколотила тут еще что‑нибудь из вещей Клэрис… Что?! — вдруг воскликнул он.

Сэм замерла в странной позе: свесив голову с кровати, одной рукой она шарила под кроватью в поисках туфли и, не меняя положения, взглянула на него снизу вверх.

— Гм‑м… я сказала… то есть… я имела в виду… — Волосы упали ей на лицо. — Я сказала, что проклинаю тот день, когда влюбилась в тебя.

— Ты не можешь любить меня…

— Тем не менее, люблю, — сказала она из‑под каскада золотистых волос.

— Ты не должна.

Она наконец выпрямилась и села на кровати! Копна золотистых волос поблескивала при свете лампы.

— А мне все равно. — Она вздернула подбородок знакомым решительным движением, к которому он уже успел привыкнуть. — Я тебя люблю.

Он молчал, ошеломленный переполнявшей его радостью. Ненависть он, наверное, смог бы пережить. Боль он смог бы перенести. Но не это…

Больше всего на свете он хотел сейчас покрыть за два шага разделявшее их расстояние, схватить ее на руки и закружить по комнате. Но он не сделал этого, потому что знал, что принесет ей только несчастье. Ее любовь не может продолжаться долго, потому что Бог сотворил ее не для такого человека, как Николас Броган.

— Николас, — пробормотала она, — мне кажется, подушка тлеет.

— Черт с ней, с подушкой, — охрипшим голосом ответил он. — Пусть горит.

Он не мог подойти к ней, не мог заставить себя отойти подальше и не мог оторвать от нее взгляд. Он наслаждался этим моментом, впитывал в себя ее улыбку, выражение ее глаз, как осужденный на смерть наслаждается последним обедом. Потом он закрыл глаза, чтобы навсегда запечатлеть ее взгляд в памяти. И повернулся к ней спиной.

— Все мы в течение жизни совершаем ошибки, ангелочек. — Он пытался говорить безразличным, холодным тоном, но голос его дрожал. — Полюбив, ты сделала ошибку, но у тебя это со временем пройдет.

Она чуть не набросилась на него с кулаками.

— Послушай, ты, упрямый… невозможный тип… — Ей не хватало слов, чтобы наградить его еще каким‑нибудь эпитетом, но тут всплыло в памяти старое прозвище, которое она ему дала, бродяга. — Клэрис сказала, что ты не стоишь того, чтобы я теряла из‑за тебя аппетит. Фостер сказал, что ты не стоишь того, чтобы за тебя отдать жизнь. Кажется, любой человек, с которым ты встречался; о тебе весьма невысокого мнения.

— Тем более тебе надо быть благоразумнее, — ответил он.

— Это мне ни к чему. Ты сказал, что не все слухи соответствуют действительности. — Она остановилась в нескольких шагах позади него.

Он слышал ее дыхание, мог поклясться, что слышит даже биение ее сердца. Или, может быть, это его сердце бьется так гулко?

— Николас, — тихо сказала она, — мне кажется, что никто из них как следует тебя не знает. Ты никогда никому не позволял узнать себя так, как узнала тебя я.

Ее слова хлестали его больнее, чем любая плеть, а имя, произнесенное ее губами с такой нежностью — его настоящее имя, — жгло сильнее, чем раскаленный прут, которым клеймили его тело.

— Ты меня не так хорошо знаешь, как тебе кажется, Саманта, — резко сказал он. — Ты не знаешь всей правды.

— Клэрис сказала, что ты оставил морской разбой, что ты уже не пират. Ведь именно тогда ты уехал в колонии? Ведь ты мне не лгал об этом?

— Нет. — Он поднял глаза к потолку. — Я не лгал.

Тысяча чертей! Как ему хотелось солгать! Хотелось скрыть, как‑то увернуться и не сказать правды. Сделать что угодно, лишь бы не говорить ей то, что она вынуждала его рассказать. Он никогда и никому еще не говорил всю правду. Но больше он не мог лгать. Особенно ей. Больше не было смысла спасать себя, не было смысла откладывать неизбежное.

— В таком случае я не понимаю, — проговорила она все тем же спокойным, ласковым голосом, разрывающим ему душу, — как можешь ты говорить…

— Она не сказала тебе, почему я бросил пиратскую жизнь? — прервал он ее. Лучше уж покончить со всем этим поскорее. Раз и навсегда. Признаться в том, кто он есть на самом деле. Пусть сама поймет, почему ей не следует любить его.

— Нет, она…

— Ну конечно, не сказала. Потому что Клэрис об этом не знает. — Он обернулся так неожиданно, что она вздрогнула. — Ты хочешь правду? Хорошо, я расскажу тебе правду.

И он сделал это — молниеносно, внезапно, бесповоротно, как будто одним точным ударом абордажной сабли разрезал все, что было между ними.

— Я убил ребенка, Саманта. Вот почему я бросил все и уехал. Я убил ребенка.

Саманта смотрела на него не отрываясь, голова у нее кружилась, сердце учащенно билось. Она была потрясена и тем, что он сказал, и тем, как он это сказал — резко, грубо.

— Совсем еще мальчик, — продолжал он, — лет десять‑двенадцать от роду. И я лишил его жизни, даже не раздумывая. — Он шагнул к ней, словно напрашиваясь на то, чтобы она либо ударила его, либо отшатнулась в ужасе.

— Я его застрелил, — продолжал Николас, увидев, что она не двинулась с места. Он говорил резко, отрывисто. — И убил его потому, что он оказался между мною и тем, кому я двадцать лет мечтал отомстить. Я думал только о мести. Остальное было мне безразлично. Я столько лет ждал возможности отомстить, что утратил в себе все человеческое. Я стал именно тем, чем они меня сделали. Зверем. Я не желал ничего видеть, кроме крови и насилия, и не понимал этого, пока не… — у него прервался голос, — пока не увидел, как надает этот мальчик, — он закрыл глаза, будто ясно увидел перед глазами ту давнюю картину, — и пока не увидел в нем себя.

— О Николас! — прошептала Сэм. Ей хотелось прикоснуться к нему, но она не осмеливалась. Ей было больно и за то, что он сделал, и за то, что сделали с ним.

— Вот она, чистая правда обо мне, — все так же резко закончил он, снова пристально вглядевшись в ее глаза. — Вот кого, как тебе показалось, ты полюбила.

— Но, Николас, — робко спросила она, — почему ты так стремился к мести?

— Я охотился за людьми, которые убили моего отца, — отрывисто ответил он.

— А я думала, что твоего отца казнили за какое‑то преступление. Я думала…

— Что он был преступником, а я невинной жертвой? — насмешливо спросил он. — И в этом ты ошиблась. Мой отец был ни в чем не повинен, он был порядочным человеком. — У Николаса сорвался голос, он сердито откашлялся и продолжал: — Его предали его же друзья, люди, которым он доверял.

Сэм молчала, давая ему возможность выговориться, выплеснуть боль, накопившуюся за долгие годы в душе.

— Во время войны с Испанией мой отец был капером, — коротко пояснил он. — Его обязанностью было наводить страх на испанские корабли и грабить их. Он выполнял задания трижды проклятого адмиралтейства и называл морских офицеров своими друзьями. Он брал на себя весь риск, а от его набегов пополнялась королевская казна и появились средства на строительство королевского военно‑морского флота. Когда война закончилась, Корона решила, что каперы больше не нужны. Некоторые из них перестали подчиняться властям и стали пиратами, а поэтому адмиралтейство приказало отлавливать всех без разбора. Было решено, что они стали слишком опасны и им нельзя больше позволять скитаться по морям. Моего отца арестовали по ложному обвинению в пиратстве и…

— Казнили, — прошептала Сэм, закрывая глаза. Она помнила, как он вскрикивал в бреду, когда его мучили кошмарные воспоминания о казни отца.

— Казнили, — подтвердил он, отворачиваясь от нее. — Остальных членов экипажа оставили в живых…

— Но что ты делал на корабле? — с недоумением спросила она, — тебе тогда было, наверное, не больше…

— Десяти лет. — Он остановился возле камина и взял статуэтку танцовщицы. — Да, мне было десять лет. — Он помолчал, вертя в грубых пальцах изящную фарфоровую фигурку, затем осторожно поставил статуэтку на место. А когда заговорил снова, ярость в его голосе уступила место печали: — Мать умерла, когда мне было восемь лет. Отец хотел, чтобы я пожил какое‑то время у родственников, но я и слышать от этом не желал. На следующее же утро я улизнул от них и пробрался на борт его корабля. — Он опустил голову, глядя на угли в камине. — К тому времени, как отец меня обнаружил, мы были в открытом море. Отец здорово рассердился. Он все грозился высадить меня на берег… но ему не хотелось расставаться со мной, так же, как и мне с ним.

Когда он заговорил о своей семье, Сэм почувствовала в его голосе то, чего не ждала — он говорил с нежностью. В его словах, особенно когда он говорил об отце, звучала любовь — чистая и сильная, не потускневшая за давностью лет.

— Значит, когда арестовали твоего отца, ты был еще мальчиком, — сказала она тихо, впервые поняв до конца, как все это было, — и поэтому тебя приговорили к заключению в плавучей тюрьме?

— Да, они «пощадили» меня, потому что я был слишком мал, и отправили на борт «Молоха». Именно там я провел следующие восемь лет, пока не бежал во время бунта. К тому времени я хотел одного — убивать. Я хотел отплатить морякам за то, что они сделали со мной и с моим отцом.

— И тогда ты стал пиратом.

— И тогда я стал тем, кем они меня сделали, — поправил он. — И я неплохо делал свое дело….

— Потому что ты не дорожил собственной жизнью, — тихо сказала она, бесшумно подойдя к нему.

Он не обернулся к ней, лишь передернул широкими плечами, но тело его напряглось, дыхание участилось, как будто он чего‑то ждал.

— Я выходил в море то с одним пиратским экипажем, то с другим, и цена за мою голову росла с каждым годом. Но меня заботило одно — создать как можно больше проблем для королевского флота. И я в течение четырнадцати лет был для них бельмом на глазу, — с удовлетворением сказал он.

— Значит, все легенды о твоей жадности и…

— Богатстве и о сундуках с сокровищами, зарытых на каждом островке Карибского моря? Чушь, выдуманная адмиралтейством. Я никогда не откладывал впрок ни шиллинга. Я, черт возьми, не заботился о будущем. Я не знал, да и не хотел знать, есть ли у меня вообще будущее.

Она остановилась в нескольких дюймах от него.

— Но тебе, в конце концов, удалось отомстить?

Он хотел было ответить, но вдруг напрягся, почувствовав, что она находится совсем близко от него. Он застыл, не двигаясь, но даже не обернулся к ней.

Она хотела прикоснуться к нему, ободрить, утешить, как он некогда утешил ее, но сдержалась, не уверенная, что он примет ее ласку.

Прошла секунда. Потом другая.

Он заговорил снова.

— Да, мне удалось отомстить. Я даже не помню отчетливо этих четырнадцати лет — только кровь, мечи, пистолеты. — Он покачал головой. — И еще лица. Иногда я все еще их вижу. Лица людей, которым я причинил боль. — Он запнулся на слове «боль», тяжело дыша, как будто пробежал большое расстояние, потом заговорил снова: — В ту последнюю ночь, когда я наконец отыскал Элдриджа — человека, предавшего моего отца, — когда я был близок к тому, к чему давно стремился, я понял, что потерял…

Себя, подумала она. Единственное, что имеет ценность. Не и силах больше сдерживаться, Сэм нежно коснулась дрожащими руками его спины.

Он был так поглощен воспоминаниями о той ночи, что, казалось, даже не почувствовал ее прикосновения.

— Корабль был объят пламенем, а я — Боже! — я был ослеплен яростью. — Голос у него задрожал. — Я видел, что тот, который мне нужен, ускользает от меня. И тогда я обернулся и выстрелил в первую попавшуюся на глаза синюю униформу… а это был мальчонка. Корабельный юнга.

— Николас. — Она подошла совсем близко, обняла его, хотела что‑то сказать, но голос сорвался.

— Я видел, как он упал, — прошептал Николас, — я смотрел прямо ему в глаза и видел, как он надает… — Он вздрогнул всем телом. — И я слышал голос матери, которая читала мне Библию, когда я был в его возрасте. Даже шум битвы не мог заглушить ее голос…

Он замер, неожиданно ощутив близость Сэм, ее руки. Он не напрягся, не отпрянул от нее, а повернулся и, зарывшись лицом в ее волосы, прошептал:

— Не убий.

Не убий. Не убий.

Сэм прижалась к нему, крепко обняла, и по щекам у нее покатились слезы. Она понимала, что вина раздирает его душу. Он жил с этим чувством долгие годы, отгородился от всего мира, от людей, от всего нежного и любящего. Он обрек себя на пожизненное заключение в созданной своими руками одиночной камере.

— Николас, — всхлипывая, шептала она. — О Николас!

— Ну вот, теперь ты знаешь правду, — сказал он мгновение спустя, все еще не совсем твердым голосом, хотя в объятиях ее держал очень крепко. — Истинную правду о том, кто я такой и что за человек на самом деле.

Она лишь обняла его еще крепче.

— А твое имя, под которым ты жил в Южной Каролине? — спросила она сквозь слезы. — «Джеймс» — это ведь имя твоего отца?

Он кивнул.

— Его звали Джеймс Броган.

Сэм закрыла глаза. Ей показалось, что она встретилась с Николасом впервые и стала, может быть, первым человеком, который действительно знает и понимает его.

Годы зла и насилия не могли вытравить из его сердца доброту. Его мучило чувство вины за все содеянное за эти годы, вины такой страшной, что он не мог простить себя.

Она подняла голову и дрожащей рукой смахнула слезы.

— Значит, в ту ночь ты отказался от пиратства и с тех пор жил под именем Ника Джеймса, плантатора, в Южной Каролине.

— Думал, что смогу оставить свое прошлое позади, — глухим голосом произнес он, опуская обнимавшие ее руки. — И по прошествии шести лет чуть было не поверил, что мне это действительно удалось.

Уловив обреченность в его голосе, Саманта встрепенулась.

«Чуть было не поверил», — сказал он, она не отодвинулась, когда он опустил руки; не собираясь отступать с завоеванной позиции, она посмотрела ему в глаза.

— Но ты действительно жил мирной жизнью все эти годы. Ты старался быть законопослушным человеком, и тебе это удавалось, пока Фостер не заставил тебя покинуть Южную Каролину.

— Он не виноват в том, что я был тем, кем был.

— Но ведь сейчас ты совсем не тот, кем был в те далекие годы, — настойчиво убеждала она. — Ты стал другим человеком. Пусть даже об этом пока никто, кроме меня, не знает. Даже ты сам….

— Саманта…

— Ты переменился, — упрямо твердила она. — То хорошее и порядочное, что в тебе было заложено и что безуспешно пытались из тебя выбить надсмотрщики в плавучей тюрьме, осталось с тобой. Они тебя не сломали. Добро… нет, любовь, — быстро исправилась она, — жила в тебе все эти годы, спрятанная глубоко внутри, и ждала своего часа.

Он смотрел на нее с удивлением, близким к благоговению.

— А теперь этот час настал, — прошептала она, снова обнимая его. — Ты стал действительно хорошим человеком и заслуживаешь прощения. И любви.

Он обнял ее.

— И ты сможешь простить мне то, что я сделал? — задыхаясь, спросил он, — Даже зная правду?

— Правда заключается в том, что ты не мирный плантатор, но и не опасный пират. В тебе есть понемногу того и другого. — Голос ее становился все тише, мягче. — Как и во мне. — Правда заключается в том, — прошептала она, — что все остальные люди совсем не знали Николаса Брогана, а я к их числу не принадлежу. Я тебя очень хорошо знаю. — Она наклонила вниз его голову я подставила губы для поцелуя. — И я очень тебя люблю.

Date: 2015-09-22; view: 264; Нарушение авторских прав