Мальтийская илиада 14 page

Тангейзер развернулся, чтобы идти, но услышал дрожащие звуки собирающих войско труб и обернулся. Под леденящие кровь вопли горстки христиан турки снова отступали. Да, всего лишь для того, чтобы перестроиться и снова ринуться в наступление, но все равно отступали. Ле Мас в последний раз сумел удержать пролом в стене. Теперь уже не больше девяноста человек живых остались стоять у стены. Большинство испанцев и мальтийцев погибли, из рыцарей уцелели только те, у кого были самые лучшие доспехи. Когда они выстроились по бокам от кресел де Гуареса и Миранды, дожидаясь конца, Тангейзер сбежал по ступенькам во двор.

Лоб у него шел пятнами от жара, ноги ступали неуверенно, рана в нижней части спины горела раскаленными углями. Тангейзер споткнулся о мертвого рыцаря, так и застывшего на коленях, и сам упал в пыль. Тангейзер потянул мертвеца за руки. Голова трупа запрокинулась: это оказался Августин Виньерон, пораженный в горло. Теоретически все было просто, но выполнить задуманное оказалось гораздо сложнее. Тангейзер подхватил тело под коленки и перебросил на плечо, кирасой содрав кожу с обожженной солнцем спины. Он крепко вцепился в бедра мертвого рыцаря, надежно уперся ногами и рывком поднялся. Он слышал рядом рев битвы, грохот могучих ударов стали о сталь. Река скоро перекатит через стену и растечется по форту. Пошатываясь, он пошел через двор к конюшням.

Вес мертвого тела и надетого на него металла едва не прикончил Тангейзера. Голова была готова разорваться, ноги превратились в желе, он дышал со свистом, желчь подступала к горлу. Только страх придал ему сил и помог добраться до цели. Он предоставил телу самому сползти с его спины на пол конюшни и упал на камни. Отдышавшись, он огляделся.

Внутри конюшни обнаженные мертвые тела были в беспорядке разбросаны по соломе. Жалкая дюжина на фоне тысяч. Но эту безоружную жалкую кучку перебили ради него одного. Тангейзер подавил приступ угрызений совести, ибо предаваться им здесь было чистым безумием. Отвернувшись, он поглядел через двор и увидел конец. Высокие белые шапки янычаров заслонили собой людей в стальных доспехах. В неистовом финальном припадке мелькали клинки и лилась кровь, затем кресла храбрецов обошли со всех сторон — и форт Сент-Эльмо пал.

Бролья. Де Гуарес. Миранда. Гийом. Айгабелла. Люди, с которыми он сражался бок о бок и пил лучшее бренди. Люди, преданные войне до самого конца и канувшие в вечность на ее приливной волне. Ле Маса изрубили на куски, высоко подкидывая его отсеченные конечности. Через миг появилась его великолепная голова, насаженная на наконечник копья.

Тангейзеру не было нужды смотреть дальше. Он опустил взгляд себе на грудь. Он сам тоже был залит кровью и чувствовал, как еще струйка сочится по спине. Посмотрел на Виньерона, лежащего у его коленей, вытащил меч покойника и уронил рядом. Вынул из-за пояса мертвеца кинжал, выковырял из раны в спине припарку и растревожил края, чтобы пошла кровь. Всадил кинжал в шею Виньерона. Затем упал поверх покойника, изображая борьбу.

Он закрыл глаза, рука застыла на рукояти кинжала, и сознание начало ускользать от него. Вместо него пришли образы. Ампаро и мальчика, Карлы и Борса, Бурака, Сабато Сви… Разум начал покидать его, но он вернул его обратно. Открыл глаза, увидел загорелое лицо Августина Виньерона, волоски в его ноздрях, ожоги на подбородке, безжизненно блестящие белки глаз. Вдохнул застарелую вонь нескольких недель тяжких испытаний, мочи, выжатой из тела смертью, тела настолько обезвоженного, что моча была почти черной. Он ощущал неприличное сопротивление тугого мертвого тела, на котором лежала его щека. Тангейзер заполз на самое дно потемок человеческой души и вот теперь лежал в ее экскрементах, борясь с наркотическим сном на теле товарища, пока кровь застывала на коже, окруженный со всех сторон вонью гниющих мертвецов в доме, который стал склепом для уничтоженных пленников, и пытаясь притвориться тем, чем он не был. Но чем же он не был? Всем, чем может надеяться стать человек. Зато пока что он точно был живым. Он велел себе думать по-турецки. Мечтать о Старом Стамбуле. Молиться на языке пророка. Он глубоко вдохнул и запел, и его пересохший хриплый голос был пустым, как само скорбное одиночество.

— Клянусь ветрами, что веют, рассеивая прах. Тучами, несущими бремя дождевой воды. Кораблями, легко над морем скользящими, и ангелами, что по велению Аллаха несут Его повеления. Истинно, обещанное вам сбудется. Истинно, время суда праведного подходит…

Звук шагов прорвался сквозь причитания, грубая рука схватила его за плечо. Он перекатился, захватив с собой кинжал, и из последних сил встал на одно колено, упершись второй ногой, чтобы вскочить, а между тем безумие что-то шептало ему на ухо, скаля зубы и размахивая кинжалом.

Пара янычаров, худощавых и молодых, стояли над ним с поднятыми ятаганами, от них пыхало жаром победы. Но при виде его они отшатнулись назад, а тот, что был помоложе, протянул руку и пригнул к земле меч товарища. Они увидели мертвое тело Виньерона и разбросанных повсюду мертвецов-мусульман. Увидели священное колесо аги Болукса Четвертого, вытатуированное темно-синими чернилами на предплечье Тангейзера. Увидели красный меч с раздвоенным клинком. Увидели его обрезанный член. На бедре прочитали суру аль-Икласа: «Он есть Аллах, единый, Аллах-ас-Самад, вечный, всемогущий, неродящий и нерожденнный. И не был Ему равным ни один». Товарищеское сочувствие отразилось в глазах янычаров.

— Да пребудет с тобой мир, брат, — сказал тот, что был моложе.

Старший добавил:

— По воле Аллаха ты наконец среди друзей.

Они подняли мечи, услышав за спиной какой-то звук, и Тангейзер повернул голову. Старик Стромболи отделился от тени под конюшней. В руке он держал топор. Увидев Тангейзера, он застыл, разинув рот. Тангейзер подскочил как сумасшедший, преодолел расстояние между ними в два волчьих прыжка, пронзил Стромболи сердце и спокойно смотрел, как тот умирает. Потом позволил старику упасть и повернулся к молодым львам. Они смотрели на него с еще большим уважением.

— Аллах акбар, — выговорил Тангейзер. А затем повалился на землю.

* * *

Его завернули в шелковый синий плащ, напоили чаем с медом, накормили вяленой говядиной; он сидел в тени на гигантском каменном ядре и наблюдал, как турки обрушивают свой гнев на тех немногих защитников, которые еще дышали.

Девять рыцарей были захвачены живыми, среди них — Кверси и Ланфредуччи. Всех раздели догола и заставили встать на колени во дворе. Они пели псалом Давида, пока горны и барабаны не возвестили о прибытии Мустафы-паши. Он пересек ров на жемчужно-сером жеребце и лишь раз взглянул на рыцарей, прежде чем приказал обезглавить их. Один за другим умолкали их голоса, пока не остался один Ланфредуччи; меч палача взметнулся, и его тело распласталось посреди багрового озера, растекшегося по двору. Раненых, лежащих на улице под стенами госпиталя, проткнули копьями на месте. Капелланов вытащили из часовни и прирезали на окровавленных ступенях, словно свиней. Бесчисленных раненых внутри, судя по беспорядочным крикам и молитвам, добивали прямо на полу, где они лежали.

Столь вездесущей была смерть на этом клочке земли, столь однообразным было зрелище отвратительной жестокости, что Тангейзер не чувствовал ничего, кроме какого-то смутного стыда. Даже когда на улицу вытащили Жюрьена де Лиона, отрубили ему конечности и половые органы, а потом — голову, его ужас был каким-то абстрактным. Жюрьен, который исцелил лицо Борса, чьи обширные и священные знания в науке исцеления были непревзойденными, по мнению пятидесяти тысяч спасенных им, чьи пальцы обладали умениями, каких не встретишь в целой нации, — все это было истреблено в припадке торжествующей злобы. Когда вершится подобное злодейство — а Тангейзер был свидетелем всего лишь нескольких случаев из огромного множества, переполняющего мир, — видно, как часы цивилизации начинают идти в обратную сторону. Кстати, старик Стромболи тоже был великолепным поваром.

Головы рыцарей были собраны и насажены на колья, торчащие в выходящей на море стене, где их могли бы увидеть наблюдатели из крепости Святого Анджело. Знамя Иоанна Крестителя спустили и затоптали в пыль, залили мочой, а вместо него на флагштоке затрепетал штандарт Сулеймана. Все прошло, все было кончено.

Несмотря на жаркий день, Тангейзера била дрожь, он натянул плащ на плечи. Теперь лихорадка, охватившая его, была самой настоящей, и она усиливалась. Рана в бедре превратилась в горячего красного омара, ползающего под кожей. Кровь была отравлена. Вибрирующий обруч жара охватывал его голову. Ему на ум пришла вдруг мысль, что его удивительное спасение завершится гниением на грязном тюфяке и смертью от чумы. Он выудил из сапога последнюю опиумную пилюлю, запил ее теплой водой — и отдался на волю судьбы. Тут судьба и въехала через ворота Сент-Эльмо, приветствуя его.

— Ибрагим?

Тангейзер оторвал взгляд от каменного ядра, и из-за этого движения небо закружилось над головой. Солнце поднялось над стеной, мешая смотреть, пот катился по лицу, от него щипало глаза. Он прогнал внезапную тьму, растекшуюся в голове, и утер лицо. Поднял руку, заслоняя от света глаза, заморгал, увидев толпу людей на лошадях и желтое знамя Сари Бейрака, старейшего отряда султанской кавалерии. Он поднялся на ноги, пошатнулся и сел обратно. Какой-то человек спешился, и его лицо нависло над Тангейзером. Лицо, сделавшееся более суровым, более аскетическим, изменившееся за десятилетия, прошедшие с тех пор, когда он в последний раз видел его. Но глаза были прежними, в них, как и прежде, светилось благородство и сострадание. Человек протянул руку и откинул с лица Тангейзера волосы.

— Это ты, — произнес Аббас бен-Мюрад.

— Отец, — пробормотал Тангейзер.

Он снова встал, начал валиться на землю, и Аббас подхватил его. Тангейзер услышал, как Аббас отдает приказ. Попытался заговорить, но у него не получилось; чьи-то сильные руки подняли его в седло. Он удержался, сжав лошадь бедрами. Вытянул шею, высматривая Аббаса. Но вместо Аббаса увидел кое-кого другого, смутно, словно во сне. Он увидел отряд алжирцев, вываливающийся из бокового входа на верфи. Один из них держал веревку. Конец веревки был привязан к шее Орланду. Тангейзер смотрел, потом указал рукой, вертя головой в поисках своего спасителя.

Аббас снова появился, верхом, рядом с ним, сильная рука взяла его за плечо.

— Ты болен, — сказал Аббас. Лицо его было серьезно. — Ты поедешь со мной.

— Мальчик, — произнес Тангейзер. — Вон там.

Аббас не обратил внимания на его бред, он приказал двоим своим людям отвезти его в командирский шатер. Тангейзер развернулся в седле и посмотрел назад. Но его надежды были тщетны: Орланду не был наваждением, вызванным опиумом или лихорадкой. Мальчик стоял там, с кровоподтеком под глазом, на веревке у корсаров, словно собака. Тангейзер снова показал рукой и едва не вывалился из седла. Аббас подхватил его под руку. Тангейзер в лихорадочном тумане пытался отыскать слова, которые могли бы ему помочь. И не нашел. Туман сгустился, все вокруг сделалось красным. Он схватился за конскую гриву и сказал:

— Я хотел пить, а мальчик принес мне воды.

Затем солнце померкло, все вокруг сделалось черным и пустым.

* * *

Воскресенье, 24 июня 1565 года

Праздник Святого Иоанна

Оливер Старки молился за Ла Валлетта и собственную запятнанную душу. Причина заключалась в окровавленной волосатой куче, сложенной под кавальером на крыше форта Сент-Анджело. Пока он молился, еще несколько отрубленных голов — человеческих голов — были вывалены из раздутых мешков на вершину кучи, словно плоды некоего омерзительного урожая. Губы истребленных посинели, зубы оскалены в агонии. Выкаченные белки невидящих глаз пересохли на солнце и лишились блеска. Сопровождая процесс грубыми шутками и споря о том, какой заряд пороха подойдет лучше всего, бомбардиры хватали отсеченные головы за бороды и запихивали по четыре, по пять штук разом в дула пушек. Их были дюжины, дюжины голов, больше, чем Старки смог заставить себя сосчитать, он сам не понимал, как приступ стыда заставил его сделаться свидетелем преступления. Конечно же, тот, кто сознает, что происходит преступление, обязан видеть его от начала до конца, и это так же верно, как и то, что сам Христос плакал, глядя на это с небес.

* * *

На заре четыре дощатых плота прибило к берегу Лизолы. И кто знает, сколько их еще унесло в море. На каждом плоту был распят обнаженный и обезглавленный рыцарь ордена. В обескровленную грудь каждого было воткнуто по кресту. Поднялся всеобщий плач, а заодно и волна жгучей ненависти к туркам. Ла Валлетт узнал новость, когда возвращался с ранней мессы. При виде изуродованных тел слезы гнева и горя навернулись ему на глаза. Оставшись глух к советам Старки, он приказал, чтобы всех турецких пленников, захваченных с начала осады, выволокли из казематов и обезглавили.

— Всех пленников? — переспросил Старки.

Ла Валлетт сказал:

— Пусть приговор вынесет сам народ.

Его указ был обнародован, и мальтийцы откликнулись на призыв. Пленников вытащили на берег, и там, с поистине дьявольским усердием, палачи замахали мечами, рубя кость и волосы. Закованные в кандалы турки, взывавшие к Аллаху, были прокляты и обречены после смерти на самый жаркий ад. Некоторые бежали, гремя железом, в море, и там, в приливной волне, их перебили, словно дичь в загоне. Тем, кто отказывался опускаться на колени, перерезали сухожилия на ногах, они падали, и их обезглавливали, лежащих лицом в песок. Стоическая храбрость и мольбы о пощаде встречались с одинаковым презрением, поскольку это были не люди, а мусульмане, это дело было угодно Господу, и никто из убийц не сомневался, что Бог улыбается, глядя на их работу.

Спустя некоторое время все крики затихли, тех, кто сильнее других цеплялся за жизнь, тоже уничтожили, тела бросили в море, а головы похватали за мокрые волосы и рассовали по мешкам, чудовищное черно-багровое пятно растекалось по берегу, и Старки не мог отделаться от ощущения, что и его душа теперь такого цвета.

* * *

Вот батарея на крыше Сент-Анджело взревела у Старки за спиной. Дождь дымящихся голов, у некоторых весь череп и борода были охвачены огнем, вырвался из пушечных дул и полетел через залив к турецким позициям. Злобные насмешки неслись ему вслед. Если Мустафе нравится жестокость, пусть получит урок от настоящих мастеров в этом деле. Ла Валлетт больше не выказывал никаких эмоций. Наблюдая, как канониры прочищают банниками дула, а заряжающие несут новые головы из омерзительной кучи, Старки произнес по-латыни:

— И возрадуются многие в день его рождения.

Ла Валлетт посмотрел на него.

Старки смутился под его взглядом. Он прибавил:

— Так сказал архангел Гавриил об Иоанне Крестителе.

— Многие возрадуются в день смерти последнего мусульманина на острове, — ответил ему Ла Валлетт.

С этими словами Ла Валлетт спустился на главную площадь вместе со своими провожатыми и обратился к толпе с речью, в которой говорилось, что отныне каждый захваченный турок — поскольку палачи покончили со своей работой — будет без малейшего снисхождения отдаваться в руки народа: пусть сами люди рвут его на куски. Старки наблюдал, как население приветствовало его радостными криками, разносящимися эхом, скандировало его имя и восхваляло Бога. Потом Старки ушел. После этого призыва к невероятной жестокости поражение обратилось в некую разновидность победы. Хотя — победы над чем? Старки не осмеливался спросить. Только Ла Валлетт знает, как помочь им выжить, в этом Старки не сомневался. Он лишь благодарил Господа Иисуса Христа, что его собственные обязанности состоят в том, чтобы подчиняться, а не вести за собой.

* * *

Карла видела канонаду и отметила про себя, что снаряды горят. Поняв, что летящие снаряды являются горящими человеческими головами — зрелище, которое в обычной жизни она признала бы невероятным, в которое отказалась бы поверить, — она поймала себя на том, что испытывает отвращение, но не изумление.

Жестокость и уродство сделались теперь обычными составляющими жизни. Если Карлу и беспокоило осознание этого факта, то только потому, что она никогда не жила более полной жизнью, чем теперь. Война сжала ее вселенную до круга забот о других людях, и ее жизнь никогда еще не была более значимой. Хотя ее значимость она не смогла бы описать словами. Она была свободна от упоения собственными мелкими горестями и жалобами. Она поняла наконец, что жизнь — ценная вещь, ценнее всего остального. Гнев и честь были тщетны, точно так же, как победа или поражение. В мире ненависти и скорби она решила не испытывать ни того ни другого. Да будет так. Иисус живет в ее сердце, Он любит ее. Это было все, что ей требовалось знать.

Карла наблюдала за чудовищной бомбардировкой, пока шла из госпиталя в оберж. Отец Лазаро одолжил ей пинцет и скальпель, чтобы снять швы с лица Борса. Последнего она встретила на улице, куда он вывалился, услышав новость о представлении. Он был просто счастлив, когда увидел второй залп, на самом деле он даже вопил от радости, и из опасения пропустить третий залп Борс потребовал вынести стул прямо на улицу, чтобы она могла работать снаружи. Поскольку света на улице было больше, а ей предстояла тонкая работа, Карла не стала возражать.

Швы были скрыты в толстой коросте, которая прорезала лицо Борса коричневой шершавой диагональю. Симметричность, с какой хирург восстановил лицо, была поразительна: по собственному признанию Борса, он не променял бы этот шрам даже на кольцо с рубином. Принявшись снимать швы, Карла сумела перерезать овечьи жилы, но, чтобы вытянуть их, требовалось больше силы, чем ей хотелось бы применить. После нескольких неудачных попыток Борс сказал:

— Дергай как следует.

Она дернула, и первый стежок выскользнул наружу. Борс почти не поморщился.

— Вчера пять мальтийских пловцов вернулись из форта Сент-Эльмо, — сказал он.

Карла выдернула второй стежок. Ее надежды на спасение Матиаса и Орланду, так же как и чувство вины, что они могли погибнуть из-за нее, — все это таилось в самом далеком уголке сердца, который она предпочитала не навещать, во всяком случае сейчас.

— Я переговорил с тремя из них, — продолжал Борс, несколько задетый тем, что она не выказывает особенного интереса. — Никто из них ничего не знает о Матиасе и о твоем сыне. Но и никто из них не видел их мертвыми.

— Значит, остается надежда, — признала она. — Мы будем молиться за их спасение.

— Если и существует в мире человек, который сумел бы выбраться живым из той кровавой бани, то этот человек — Матиас. Он настоящая лиса. Однако девушка принимает все близко к сердцу, — добавил Борс.

Карла кивнула. Ампаро пребывала в смятении. В некоторых своих проявлениях она снова сделалась тем диким сердитым существом, каким Карла нашла ее в лесу, — колючим, порывистым, потерявшим Бога. Карла убедила отца Лазаро позволить Ампаро работать в его аптекарском саду. Она надеялась, что теперь сумеет уговорить и Ампаро.

— Ты знаешь, что она его навещала? — спросил Борс. — Ай!

Струйка крови потекла по его щеке, потому что у Карлы сорвался скальпель. Она переспросила:

— Ампаро была в Сент-Эльмо?

— Переплыла ночью залив в чем мать родила, — подтвердил Борс. — Должен признать, что из множества удивительных событий, свидетелем которых я стал, приехав сюда, это было самым удивительным.

Карла представила, как Матиас и Ампаро занимаются любовью. Внутри ее что-то дрогнуло, несмотря на все ее самые благородные намерения. И, словно чтобы еще больше насытить змею ревности, низ живота сжало вожделение. Она почувствовала, как румянец заливает щеки. Значит, она была не настолько полна милости Божьей, как ей хотелось бы думать. Она хотела прикусить язык, но не успела.

— И ты ее не остановил? — спросила она.

Борс уставился на нее. Он был человек, который не стесняется радоваться виду горящих человеческих голов, летящих по небу. Задавать такому человеку вопрос — это означало получить в ответ правду в самой неприкрытой ее форме. Интересно, заметен ли румянец на ее щеках?

Борс ответил:

— Подобную новость тебе сложно принять. Я понимаю. Но у нас отличные шансы всем вместе умереть на этой скале, и с каждым днем они все увеличиваются. Так у кого хватит духу встать на пути такого прекрасного и удивительного романа?

— Я и не встаю у них на пути, — сказала Карла.

Борс улыбнулся с большой теплотой.

— И это делает тебе честь. Как бы то ни было, Матиас буквально разрывается между двумя своими Любовями. Так что, между нами, игра еще не окончена.

Волнение, мучение — надежды, которые, как она думала, покинули ее, — вернулись мгновенно. Она не хотела состязаться с Ампаро. Она и не станет. Однако же она хотела Матиаса.

— Ты правда веришь, что он жив? — спросила она.

— Даже если бы мне пришлось биться об заклад одному против всех, — сказал Борс, — я бы все равно поставил на это деньги.

Пушки на стене крепости грохнули, и Борс вскочил на ноги, чтобы поглядеть на дымящиеся черепа. Он в восхищении помотал головой, затем сел обратно на стул и поднял обрывок жилы от шва.

— Должен предупредить, — сказал он, — у этой медали есть и черная сторона. Если Матиас и твой мальчик еще живы, они сейчас в руках мусульманских дьяволов.

* * *

Четверг, 5 июля 1565 года

Берег — Калькаракские ворота — совет старейшин

Ампаро ночевала на берегу под звездами. Шум моря успокаивал ее. Этот шум навевал на нее сны о кузнице Тангейзера — о его руках и губах на ее теле, о его дыхании у нее на щеке, о том, как он стонал от наслаждения, — точно так же, как и благоуханный жар ночи и прохладные камни, на которых она лежала.

Днями она ухаживала за лекарственными растениями в саду Лазаро и нашла уголок, где росли дикие розы. Их бутоны вместе с цветками шалфея, мирта и шандры Лазаро использовал для приготовления одной из своих замысловатых мазей. Ампаро, как могла, избегала общества людей. Она проводила много часов, ухаживая за Бураком, выезжала его, неоседланного, по кругу и успокаивала, когда он пугался пушечных выстрелов. Все эти дни она разговаривала в основном с золотистым конем Тангейзера, и не было для нее собеседника более деликатного и приятного, чем он.

Передвижения турецких орудий на высотах Коррадино, грядущие атаки на Эль-Борго и Лизолу, литания смерти и страданий, истории о доблестных подвигах, повторяемые снова и снова, интриги среди рыцарей, неверие в помощь вице-короля, безграничное зло, исходящее от турок, — ничто из всего этого не трогало Ампаро. Люди воображали, будто они что-то значат, но больше всего ее поражало то, что, по их мнению, и их болтовня о себе самих что-то значит и даже может изменить их. Она находила эту болтовню скучной, бесконечные рассказы о несчастьях — бессмысленными, а грубые попытки окружающих вовлечь ее в их жизнь лишали Ампаро энергии и силы духа. Цена за право быть с ними была слишком высока. Не было смысла платить за то, в чем она не нуждалась. Люди высасывали из нее жизнь. Она была счастлива, оставаясь в стороне от их царства. Ее собственный мир, ее общение с розовыми бутонами, красота и привязанность Бурака — все это было гораздо более ценным и придавало ей сил. Но остальные рассматривали ее тягу к уединению как болезнь, словно им было мало своих забот. Итак, Ампаро держалась особняком, совершенно не жалея об этом. Так было всегда. Пусть думают, что она глупая, лишь бы оставили ее в покое.

Ампаро проснулась от шума весел и села. Молочный туман расстилался над водой, подсвеченный, словно изнутри, восковой луной. Она наблюдала, как длинные суда скользят сквозь туман, направляясь одно за другим к Калькаракским воротам. Не меньше дюжины, и все пусты, не считая команд гребцов, похожих на скелеты. Они исчезли в туманной тьме со спокойной деловитостью; их изможденные, худосочные гребцы были безлики и молчаливы, словно перевозчики из пустоты, доставляющие никого в никуда. Затем последнее судно обогнуло мыс и растворилось в тумане, и все следы их исчезли.

Исчезли, оставив след не больше того, который сама она оставит в этом мире, подумала Ампаро, и эта мысль принесла ей утешение. Только в мирах, не похожих на этот, что-то могло длиться вечно. Ее ночь с Тангейзером принадлежала одному из таких миров. Она была и не была и будет всегда. Только мгновения красоты награждались бессмертием. Все остальное, вместе взятое, — все тщеславные устремления, ради которых столь многие трудились и гибли, — не могло претендовать даже на магию грезы. Она снова легла на скалу, лодки были позабыты. Она глядела на небесный свод. Неужели звездам тоже суждено исчезнуть в какой-нибудь из дней? Она спросит об этом Тангейзера, когда они увидятся в следующий раз, потому что, несмотря на мрачные ожидания, она знала, что они увидятся. Как-нибудь. Где-нибудь.

* * *

Борс в эту ночь добровольно вызвался стоять на часах у Калькаракских ворот. Поскольку графиня безжалостно отчитала его за, по общему признанию, недопустимую слабость, он отказался от опиума, и с тех пор сон совершенно покинул его. Даже бренди обеспечивало лишь жалкое подобие сна. И снова удалось доказать, что, если добродетель сама по себе редко является наградой, иногда она служит источником некой иной благости, ведь если бы он валялся одурманенный в своей постели, он пропустил бы последний поворот этого удивительного сюжета.

Горячий сырой ветер из Туниса разогнал туман, и первое, что он увидел, — конвой из почти безлюдных баркасов, скользящих по проливу; баркасы вдруг неожиданно повернули к противоположному берегу, находящемуся всего в шести сотнях футов на другой стороне Калькаракского залива, который был сейчас окутан туманом.

В следующий момент по улицам прошла процессия с зажженными факелами, и возглавлял процессию сам Ла Валлетт. Борс проверил запальный фитиль своего мушкета и раздул уголь. Боковые ворота заскрипели внизу, открываясь. Борс наблюдал, как отряд Ла Валлетта выходит и направляется к берегу. Старки, Ромегас, дель Монте и целая толпа балифов. Можно подумать, будто в любой момент ожидают прибытия самого Папы.

Затем из тумана выскользнули баркасы, словно вернувшиеся из какого-то ближайшего потустороннего мира, расположенного за гранью мира привычного: они оказались битком набиты вооруженными людьми в доспехах. Сотнями людей. Каждый призрачный корабль выгружал своих пассажиров и снова уходил на другой берег залива, чтобы возвратиться с новым отрядом людей и их снаряжением. Новые войска прибывали в Эль-Борго через Калькаракские ворота.

Борс скатился по ступенькам и остановил одного из вновь прибывших воинов, проходившего мимо. Человека из подкрепления звали Гомес. Четыре галеры, присланные доном Гарсией Толедским, прибыли из Мессины и пару дней назад выгрузили долгожданную подмогу, во главе с Мельхиором де Робле, на северо-западном побережье Мальты. Они разместились в Мдине и отправили гонца к Ла Валлетту. Вскоре по счастливой случайности спустился летний туман, под прикрытием которого они добрались до Эль-Борго, обогнув с юга турецкий лагерь и пройдя по склону горы Сан-Сальваторе на дальний берег залива Калькара. Все смелые воины: сорок два рыцаря ордена, двадцать итальянских джентльменов удачи, плюс три германца и два англичанина той же породы, пятьдесят нанятых артиллеристов и шесть сотен испанских императорских пехотинцев. Едва ли это было похоже на те двадцать тысяч, на которые они надеялись, но Ла Валлетт приветствовал их как героев, каковыми они, собственно, и являлись.

Очередной человек прошел в ворота, высокий человек; он остановился на мгновение в свете факела, словно радуясь возвращению. Глаза Борса были прикованы к его исключительного качества доспехам — рифленой кирасе с черной финифтью. Кираса была надета поверх белой монашеской рясы. Но на поясе вместо «розария» висел меч. Что-то в осанке этого человека, в развороте плеч, в том, как этот великан держал голову, заставило Борса похолодеть. На воине был великолепный шлем-салад, защищающий нос и щеки, выкованный в старинном венецианском стиле, украшенный рельефным изображением Христа на кресте. Сейчас он снял шлем, зажал локтем, опустился на колени прямо на булыжники, перекрестился и произнес слова благодарности. Хотя от всех прибывших исходила угроза, этот человек был похож на леопарда, бегущего со стаей волков. Когда он поднялся, черные глаза сверкнули, словно мрамор, освещенный огнем. Он сделал глубокий вдох, огляделся, как человек, осматривающий королевство, которое собирается в скором времени завоевать.

— Стигматы Христовы, — пробормотал себе под нос Борс.

Кто-то еще проскользнул в ворота вслед за великаном — кто-то стройный, более хрупкий, но такой же смертоносный, как готовая атаковать змея. Этот второй тоже снял шлем, открывая порочный рот, внимательные, но пустые глаза, — все это Борс отлично запомнил в доках Мессины. Пока Анаклето рассматривал стены, Борс развернулся и полез вверх по ступенькам к парапету.

Людовико Людовичи вернулся. Настало время мышам сидеть тихо.

* * *

В ту ночь Людовико встретился с Ла Валлеттом и всеми балифами на совете старейшин. Там же присутствовал Мельхиор де Робле, командир подкрепления, который не был членом Религии, он был рыцарем испанского ордена Сантьяго. Людовико удалось завоевать его расположение во время путешествия из Мессины. Именно Робле ясно дал понять совету старейшин, что Людовико лично убедил дона Гарсию прислать подкрепление.

Date: 2015-09-24; view: 259; Нарушение авторских прав