Ветры, что веют, рассеивая прах 1 page

Воскресенье, 15 июля 1565 года

Крепость Святого Михаила — Лизола

Людовико стоял на бастионе форта Святого Михаила и слушал грешные голоса, призывающие к молитве. Дьяволы трудятся не покладая рук, дабы соблазнить напыщенными речами сердце безумца, обитателя пустыни. По меркам собственной эрудиции, Людовико мало знал об исламе, но более чем достаточно, чтобы угадать в нем вероисповедание, прямо противоположное высшему разуму, созданное для возбуждения и обмана самых примитивных душ, которые, вне всякого сомнения, оно продолжает обретать в огромных количествах среди низших рас. Правда, до тех пор, пока это суеверие ограничивалось в своем распространении пустынями, где оно расцвело, история не придавала ему большого значения; в худшем случае оно служило оковами для части человечества.

Соглядатаи Людовико рассказали ему обо всем, что произошло за время его отсутствия. Матиас Тангейзер погиб в форте Сент-Эльмо. Борс, неуклюжий соратник Тангейзера, был тем спящим псом, которого не стоит будить. История о мальчике, которого искал Тангейзер и который погиб вместе с ним, вызвала в Людовико волнение. Большее, чем он мог вообразить. Значит, он зачал сына. Но вместо стыда он ощущал гордость. Вместо безразличия — пронзительную тоску. Мальчик был абстракцией, однако же он занимал разум Людовико. Так же, как и Карла. Людовико не делал попыток отыскать ее. Он боялся той власти, какую она имела над его сердцем, а заодно и над его волей, к тому же прямо сейчас его ожидают дела поважнее. Из непроницаемо черной тени от Санта-Маргариты, в четверти мили отсюда, доносилось звяканье металла и топот тысяч шагов. Багряный зверь ислама проснулся и жаждет крови.

Рядом с Людовико на стене стоял Анаклето. Огоньки запальных фитилей горели вдоль парапетов, словно глаза, тайком наблюдающие за запретными ритуалами. Кое-где между мушкетерами видны были рыцари-иоанниты, напряженные, молчаливые, сумрачные, словно часовые форпоста в неведомой земле, вход куда был запрещен всем, кроме проклятых. Людовико обернулся, чтобы посмотреть на восходящее солнце. На фоне восточного неба, прорезанного похожими на ножи багровыми перистыми облаками, он увидел несколько человеческих силуэтов. Там завязалась какая-то борьба. Затем чахлая фигура закачалась под виселицей на выступе Провансальского бастиона.

И, словно в сознании невидимого врага что-то сломалось от созерцания этого мрачного спектакля, темнота на высотах взорвалась пушечными выстрелами, и град камней и металла обрушился на форт. Угол каменной кладки и нескольких защитников сбросило в облаке острых каменных осколков во двор крепости. Что-то сердито зажужжало в ушах Людовико; поскольку в него никогда еще не стреляли, он с опозданием понял, что это свистят рядом турецкие пули. В разгорающемся свете он наблюдал, как одинокий и испуганный заяц вылетел из своей потревоженной норы на руинах Бормулы. Он помчался к крепостным воротам, словно они могли бы вдруг открыться и предоставить ему убежище. И не успела еще осесть взбитая зайцем пыль, как почти с той же поспешностью ринулись по багряной каменистой земле сумасшедшие завывающие орды, воздев знамена и оружие, гавкая, словно псы, слова, прославляющие их обманного бога и их лжепророка.

Грянул залп, картечь и ядра вылетели из дул христианских орудий. Но карающие снаряды, оставившие бреши в мусульманских рядах, не могли ни на миг замедлить их продвижение. Они рвались к форту Святого Михаила, как к дверям рая, тащили с собой огромные штурмовые лестницы, «кошки» свисали с их плеч, они были обвешаны оружием всех видов и размеров. Их радушно встретили горшками с кипящим свиным салом, которые понеслись с навесных бойниц. Мальтийские носильщики сыпали проклятиями на своем странном языке, не только в адрес едкого дыма, от которого жгло глаза, но и в адрес своих окровавленных и лишившихся рук-ног товарищей, которые корчились на земле и на чьи превратившиеся в куски сырого мяса тела теперь проливалась шипящая жидкость. Шумная многоголосица, серный дым и страшная агония покалеченных скоро царили на всех участках стены, словно сам ад хлынул через некую щель в ткани Творения и именно здесь сбежавшие из него наконец-то нашли пристанище. Людовико изучал науку силы и страха. И в своей первой битве он стал свидетелем их союза в его высшем проявлении.

Военная машина Мустафы-паши без остановки работала с самого дня падения форта Сент-Эльмо. Сложная конструкция из множества осадных орудий и габионов была разобрана по кусочкам и перенесена со склонов холма Скиберрас на склоны Санта-Маргарита, высот Коррадино и Сан-Сальваторе. Траншеи, вырубленные в песчанике передовыми инженерами Мустафы, змеились через Бормулу к стенам Лизолы, а из них вглубь уходили шахты, прокопанные к самому фундаменту цитадели.

Поскольку вход в Большую гавань был закрыт для флота батареями форта Святого Анджело, Мустафа выстроил настил из смазанных салом бревен, перекинутый через склон холма Скиберрас. После чего его рабы-арапы три дня трудились под бичами надсмотрщиков и — подвиг, преисполнивший наблюдавших за ними рыцарей изумлением и страхом, — перетащили десятки военных галер Пиали одну за другой прямо через гору из залива Марсамшетт. Когда они переваливали через гребень, корабли загоняли на смазанный салом настил, словно животных, гонимых стрекалами на бойню. Веревки и цепи, тормозившие их спуск, гудели от чудовищного напряжения, некоторые из них срывались, с убийственной силой обрушиваясь на рабочих. И когда массивные суда скользили вниз по склону к водам, омывающим Лизолу, из-под их килей вырывался черный дым, сало раскалялось, вспыхивали языки пламени, словно это был конвой из Гадеса, только его капитанам так не терпелось доставить груз, что они забирали живых вместо мертвых. И вот теперь восемьдесят этих кораблей, разумеется со всеми своими корабельными пушками, угрожали фортификациям, растянувшимся вдоль берега.

Со всех сторон света, с высот и из залива, с мыса Виселиц, оба христианских полуострова — и Эль-Борго, и Лизола — были плотно окружены турецкой артиллерией, и последние десять дней их бомбардировали от зари до зари. Десятки женщин и детей в перенаселенном городе были перебиты. Десятки домов уничтожены. И вот теперь каждая турецкая пушка осыпала ядрами форт Святого Михаила.

Людовико не обращал внимания на турецкие пули и наблюдал, как редеют толпы мусульман. Он вел себя точно так же, как адмирал дель Монте, Заногерра и Мельхиор де Робле, которые наблюдали за полетом пушечных ядер и за остающейся у них в кильватере кровавой бороздой с мрачным хладнокровием людей, участвующих в погребальной процессии. Их бастион был обращен к заливу и к Бормуле, с него открывалась полная панорама стремительной атаки одновременно с моря и с суши. Во главе атакующего клина стояли алжирцы.

Хассем, вице-король Алжира и победитель в осаде Орана и Мерс-эль-Кебира, прибыл неделю назад с пятью тысячами гази и корсарами Эль Люка Али. Хассем возглавлял атаку с высот Маргариты на выходящие на сушу стены форта Святого Михаила. Его лейтенант, Канделисса, вел доставленные по морю войска от побережья Марса на запад. Эти войска прибыли на десятках взбивающих пену баркасов, весла и оружие сверкали в лучах солнца, а сидящие на носах имамы скандировали суры Корана.

Побережье Лизолы было защищено частоколом, колья были забиты прямо в морское дно и соединены друг с другом цепями. Баркасы протаранили частокол на полной скорости, колья выдернуло из грунта, цепи взвизгнули, опутывая несчастные суда смертоносной паутиной. Христианские аркебузиры с выходящих на море стен встречали выгружающиеся войска залпами — один за другим! — но фанатики брели по грудь в кровавых волнах, пробираясь между выброшенными веслами и мертвыми телами со спокойствием, которое показалось Людовико поразительным. Они вытащили за собой свои лестницы из взбитой пулями пены, перестроились на берегу, закрылись сверху щитами от града пуль и огненных снарядов и здесь, на берегу, развернули флаг со звездой и полумесяцем. Канделисса повел за собой верных, и черный дождь стрел дугой взлетел в рассветное небо. Подчиняясь его слову, восхваляя величие Аллаха, алжирцы начали карабкаться на стены Лизолы.

Людовико был одет в полудоспех с набедренниками, этот угольно-черный доспех — подарок от Микеле Гислери, равный по стоимости выкупу за барона, — был сделан мастером Филиппо Негроли из Милана. Он был подогнан так точно, что двигаться в нем было не сложнее, чем ходить в одной рясе. Будучи священником, Людовико не имел права проливать кровь, однако Папа Пий даровал ему разрешение in foro interno[89]сражаться в этом Крестовом походе. Словно нашествие гигантских червей, алжирцы сумели преодолеть ров и полезли на стены. Кипящее масло лилось, оставляя дымящиеся дорожки в рядах неверных, крики которых затихали где-то внизу. Горшки с греческим огнем взрывались, запах горящей плоти поднимался, вызывая удушье у осажденных. Когда солнце добралось до зенита и раскаленную долину затянуло дрожащей дымкой, боевое знамя алжирцев уже заколыхалось над стенами, и Бог повел Людовико к его моменту истины.

* * *

Людовико был приписан к отряду командующего Заногерры, который возглавлял летучее подразделение из четырех десятков испанцев и итальянцев, оставленных в резерве на случай осложнения. Среди них было три брата, которые получили особый приказ от дель Монте оберегать Людовико. Двое были итальянцами, Бруно Марра из Умбрии и юный послушник из Сиены по имени Пандольфо. Третьим был неистовый кастилец Эскобар де Корро, присланный в помощь от кавалерии Мдины. Сейчас все они стояли, развернувшись к стене.

За вращающимися крыльями мельниц, прямо на севере, прогремел мощный взрыв, взлетел фонтан конечностей, языки пламени охватили выходящую на море часть стены Лизолы. Даже сюда, на противоположную сторону полуострова, где фортификации тянулись от моря на сушу и выходили на холмы, долетели осколки и ошметки и загрохотали по доспехам братьев. Только взрывом погреба с порохом можно было объяснить такие обширные разрушения. Они наблюдали, как бастион и кусок куртины осели в туче пыли и сползли в воду. Знамена алжирцев Канделиссы ринулись вверх по склону к дымящимся руинам. Заногерра повернулся к своему подразделению.

— Пришло время умереть за нашу святую веру.

Заногерра повел их бегом вдоль обращенной к морю части стены. Путь их лежал через хаос, а стена была столь же скользкой, как пол на скотобойне. Угол, под которым были прислонены вражеские штурмовые лестницы, и их вес — особенно с сидящими на них дюжинами людей — не оставляли возможности сбросить их, и по всему периметру вдоль парапета мусульмане и христиане задыхались в потных объятиях, пытаясь овладеть стеной.

В нескольких шагах впереди мальтийский ополченец, копьем спихивающий мусульманина с парапета, сделал паузу — проткнул мусульманину грудь, и тот кашлял кровью, пока его товарищи, последователи Магомета, вопили что-то со своих ступенек лестницы у него за спиной. Мальтиец одной рукой спустил штаны, присел на корточки и с быстротой и самообладанием человека, прочищающего горло, выдавил из себя большую дымящуюся какашку. Затем он натянул обратно штаны и вернулся к своему занятию: принялся глубже загонять наконечник копья в легкие своей жертвы. Когда Людовико подошел ближе, другой алжирец вскарабкался на плечи своему раненому товарищу, который упрямо цеплялся обеими руками за древко копья, не давая вытащить его из своей груди. Мальтиец выдернул копье, но слишком поздно: когда он потянулся к кинжалу, алжирец уже добрался до амбразуры и полоснул его ятаганом по шее. Мальтиец принялся колоть его кинжалом над коленями, загоняя клинок в бедра, мошонку, низ живота, сбросил его на стену, заполз на него между зубцами стены… Головы их мелькали в просвете над пропастью, оба они тяжело дышали, хрипели, каждый был залит кровью, своей и противника, а тем временем первый алжирец, все еще пронзенный копьем, все еще сидящий на скользкой перекладине лестницы, все еще кашляющий красными сгустками, все еще сражающийся, сбил с мальтийца шлем, дернул за волосы, ткнул в глаза, сунул большие пальцы в зияющую рану на шее и принялся разрывать ее дальше.

Людовико бросился мимо умирающего мальтийца и ударил мечом в разинутый рот пронзенного копьем человека. Он ощутил скрежет ломающихся зубов, толчок меча, когда тот пронзил череп или позвоночник. По его собственному позвоночнику прошла дрожь от этого ощущения. Он выдернул клинок в брызгах кровавой блевотины, сунул его замаранное кровью лезвие под тело мальтийца и глубоко проткнул подмятую ополченцем мусульманскую плоть. Анаклето присоединился к нему, бросившись со своим мечом в общую свалку. Клубок из орущих мужчин содрогнулся в нелепом и диком спазме, Людовико шагнул назад, ощутив, как под ногой чавкнула какашка, а затем три человека, алжирцы и мальтиец, перевалились через край стены, покатились в пространство и понеслись вниз, увлекая за собой людей, сидящих на нижних перекладинах лестницы.

Людовико восстановил дыхание. У него в груди — и конечностях, и глотке — с безудержностью Откровения поднималась волна безымянного экстаза. Он поглядел на Анаклето, который разок кивнул и отвернулся. Людовико стал убийцей. Осознание этого воодушевляло его.

Он поднял лицо к слепящему свету и возблагодарил Господа.

Они бросились в бой.

Элитный отряд Заногерры сошелся с алжирцами в проломе стены, оставляя после себя гнусное месиво из гниющих мозгов, конечностей и кишок. Крылья ветряных мельниц через равные промежутки времени отбрасывали на сражающихся тень. Людовико тоже бросился в битву. Не обращая внимания на звон клинков о его нагрудник и салад, он рубил и крошил двуручным мечом, бил одетыми в железо локтями в узкие коричневые лица, со всей силы опускал ноги на тела упавших, ползающих внизу. Он хватал затянутый пылью воздух и просил у святого Доминика силы. Анаклето, кажется, был со всех сторон сразу, он метался между ятаганами, нанося удары исподтишка тем, кто был занят в поединках с другими воинами, и спасал жизнь своего хозяина бесчисленное количество раз.

Заногерра отвел перепуганных ополченцев от руин стены, подбадривая их дух обращениями к Господу и призывая их сложить головы за Священную Религию. Затем мушкетная пуля пронзила ему грудь, и он упал замертво. Когда шакалы пророка всей толпой ринулись к его телу, паника снова охватила ополченцев, они бежали с залитой кровью площадки, ища укрытия среди мельниц. Громогласный победный крик вырвался у мусульман, они опять сплотили свои ряды и развернулись, идя на приступ. Людовико, Анаклето и несколько кастильцев выстроили кордон вокруг тела павшего командира, не поддавшаяся панике горстка мальтийских ополченцев присоединилась к их отряду, стоявшему среди развалин, и они принялись читать «Отче наш» в ожидании конца:

Pater noster, qui es in caelis…

…sanctificetur nomen tuum.

Да придет царствие Твое:

Да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

…остави нам долги наша,

яко же и мы оставляем должникам нашим…

Et ne nos inducas in tentationem.

…избави нас от лукавого.

Аминь.

Pater noster, qui es in caelis…

Алжирцы лезли вверх по каменистому склону, а Людовико немного огляделся. Первый раз он заметил, что у него из бедра торчит стрела. Он не помнил, как получил ее. Анаклето прорезал в древке бороздку своим мечом и срезал стрелу. Людовико поблагодарил его.

— Мой бог! — произнес Анаклето. — Смотрите!

Людовико развернулся. Оставшиеся без своих домов женщины из палаточного городка большой толпой лезли по осыпающейся круче. Юбки у них были подоткнуты, на ходу они подбирали оружие павших, и, когда женщины добрались до парапетов и вступили в рукопашную схватку с дьяволами, Людовико ощутил, как слезы навернулись ему на глаза. Вслед за этими мальтийскими амазонками по понтонному мосту, протянутому через Галерный пролив, пришел Овернский ланг под командованием Сьерра де Квине, а с ним — отряд испанских пехотинцев. Людовико снова ринулся в драку. Страшнейшая битва шла теперь вдоль всего побережья.

Потребовалось два часа, чтобы отбросить Канделиссу и его гази обратно к их баркасам. Те из мусульман, кто предпочел сдаться, были перебиты на берегу. Тех, кто наполовину захлебнулся в волнах, перерезали на отмелях ножами мальтийские женщины. При известии, что атака с моря не удалась, нападавшие с суши лишились боевого духа. Итальянцы дель Монте отбросили Хассема и его алжирцев от стен, сделали вылазку из ворот и перебили тех, кто замешкался на руинах Бормулы. Солнце садилось за холмом Скиберрас в фантастических оттенках шафранного и розового цветов, пока Людовико наблюдал, как последние лодки мусульман вытягиваются в ряд и стаи стервятников собрались над заваленным трупами проломом в стене. В водах, окружающих полуостров, поднялись на волнах бесчисленные распухшие мертвецы, и пловцы бросались в море, чтобы собрать с утопленников урожай драгоценных камней, золота и серебра. Тысячи алжирцев никогда не увидят больше свой дом. Но Религии пришлось заплатить за это высокую цену. Дель Монте, охваченный скорбной усталостью, обычной после битвы, появился перед Людовико.

— Сражение — дело страшное. — Дель Монте пожал плечами. — Но оно проникает в плоть и кровь.

Людовико поднял на него глаза. Голова у него шла кругом, моменты просветления перемежались моментами непроницаемой тьмы. Он возвысил свой сорванный голос до слышного хрипа.

— С вашего благословения, я хотел бы служить дальше в качестве рыцаря Святого Иоанна.

Ноги у него подкосились, и дель Монте подхватил его. Людовико собрался с силами. Он проследил за взглядом дель Монте и увидел, что его сапоги до самого верха заляпаны мутной жидкостью и свернувшейся кровью. Дель Монте позвал одного молодого рыцаря и велел ему вместе с Анаклето отвести Людовико в госпиталь.

— Что касается вашего введения в Конвент, — сказал дель Монте, — предоставьте это мне.

* * *

Дорогу в госпиталь, переход по понтонному мосту, который дрожал и раскачивался от исхода хромых и искалеченных, — все это он мало помнил. Чтобы быстрее пробраться через толчею, его провожатые колотили налево и направо мечами плашмя. Какая-то неизвестная крестьянка дала Людовико вина из кожаной фляги, он не понял почему. Добравшись до госпиталя «Сакра Инфермерия», они обнаружили там такое смятение и суматоху, что отказались оставлять Людовико одного. Они хотели отвести Людовико в Итальянский оберж, до которого оставалось несколько сотен метров, или еще куда-то — в полубреду он плохо понял. Но когда они развернулись, чтобы уйти, Людовико остановился и высвободился из их рук.

Там, из залитого запекшейся кровью преддверия, он увидел женщину, склонившуюся над содрогающейся окровавленной массой (он понял, что это обнаженный мужчина, которого она прижимает к столу). Ее руки были багровыми до самых плеч. Волосы у нее растрепались и прилипли к подтекам засохшей крови, которыми было испачкано лицо. Но ни это, ни морщинки, прорезавшие от усталости ее лоб, не могли затмить ее красоты или тем более лишить нежности ее лицо. Людовико попытался окликнуть ее, но голос его подвел. Он позавидовал человеку, лежащему на столе. Ревность пронзила его до кишок. И не столько смертельная усталость, не столько его раны, не экстаз и не пережитый его душой ужас, а вид этой женщины заставил Людовико опуститься на колени.

Это была Карла.

Когда последний проблеск сознания ускользал от него и провожатые уронили его на пол, Людовико понял, что до сих пор ее любит, и пропасть, огромная, словно вечность, разверзлась в его душе. Он любил ее, несмотря на годы благочестия и суровой дисциплины. Он любил ее — какую бы опасность это ни представляло для его миссии. Он любил ее с тем же темным отчаянием, которое однажды уже околдовало его разум.

* * *

Среда, 1 августа 1565 года

Эль-Борго — госпиталь — Английский оберж

В свете звезд Млечного Пути улицы Эль-Борго казались молчаливыми, пустыми и бледными, словно выцветший призрак останков цивилизации, уничтоженной давным-давно. Была уже почти полночь, когда Карла ушла из «Сакра Инфермерии» и пересекла площадь. От каменных плит разило уксусом, которым их отмывали от крови и грязи, и от этого запаха головокружение, вызванное смертельной усталостью, еще усиливалось. Поскольку две последние недели турки бомбили и по ночам, Карла шла по улицам, высматривая места возможных укрытий. Все кругом — включая спящие улицы — было припудрено крошкой песчаника. Каменные ядра без всякого предупреждения обрушивались на крыши забитых народом домов. В «Сакра Инфермерию» попадали несколько раз. Пушечные ядра скакали по узким, мощенным булыжниками переулкам, словно шары из какой-то чудовищной игры. Даже просто катясь по земле, они запросто могли раздробить конечность, и потребовалось несколько несчастных случаев, чтобы городские дети больше не пытались их ловить.

Если бы не религия, которая утешала их, связывала вместе и, прежде всего, не давала оставаться в праздности, дух жителей города и солдат давно бы уже сломался. По приказу Ла Валлетта религиозные обряды отправлялись более или менее постоянно. Похороны и массовые погребения обставлялись с большой торжественностью. Заупокойные мессы, благодарения, девятидневные молитвы, всенощные бдения и крестные ходы совершались постоянно. Ценные иконы и реликвии выставлялись для всеобщего поклонения, а затем убирались. О днях тех святых, которых мало знали даже самые набожные горожане, объявляли и напоминали отдельно. Редкие церемонии крещения и три вроде бы совсем уж неуместные свадьбы праздновали особенно радостно. В эти дни, своей силой духа и храбростью, добрым отношением друг к другу, люди доказывали самим себе, что они достойны защиты Господа.

Однако и другие узы связывали их — неистовая ненависть к мусульманам, которых они считали прирожденными убийцами, предателями, жестокими негодяями. Большинство разговоров вертелось вокруг бесчеловечности мусульман. И многие из галерных рабов ордена, две тысячи человек, которые под огнем турок занимались починкой стен, испытали на себе силу этой ненависти. Время от времени они подвергались злобным нападениям, за которые никого не наказывали. Когда очередь женщин, стоящих у продовольственного склада, была превращена турецким ядром в кровавое месиво, несколько десятков рабов убили с поразительной жестокостью. С Никодимом, когда он отваживался выходить — а он делал это все реже и реже, — обращались так, словно он был болен какой-то заразной болезнью, даже в церкви. Карла, сгорая от стыда, проходила мимо отрядов рабов: похожие на скелеты тела, гноящиеся раны, испуганные лица.

— Вы ничего не можете сделать, — говорил ей отец Лазаро. — Война всех нас превращает в дикарей.

Семьдесят два дня прошло с тех пор, как повесили старого кукольника. Каждый человек лишился какой-то части своей чистоты и своей души. Испуганные и изможденные, укрывающиеся по ночам в погребах и тоннелях, прячущиеся в развалинах от мушкетных пуль и стрел днем, горожане все сильнее приближались к краю отчаяния. Некоторые даже с надеждой ждали следующей атаки турок: тогда хотя бы нарушится изматывающее монотонное ожидание и, может быть, придет конец их испытаниям. Карла не входила в число этих последних. Она не забыла — и никогда не сможет забыть — последствий нападения на форт Святого Михаила.

* * *

Раненые начали поступать по окончании битвы, когда наконец-то устроили понтонный мост для несчастных. До тех пор раненых, которые с раннего утра превратились в иссушенную солнцем, истерзанную толпу, охраняли вооруженные стражники на дальнем берегу пролива. Отец Лазаро послал туда трех городских лекарей-евреев с просьбой сделать все, что в их силах, и, всего в трех сотнях футов от бушующей канонады, они трудились не покладая рук, словно ангелы среди испепеляющего кровавого хаоса. Карла была не одинока в своем желании помогать, но Лазаро словно знал, что должно произойти, и запретил своим работникам рисковать жизнью.

Но даже Лазаро был поражен тем, что началось потом. Исход раненых по скользким шатающимся доскам был настолько кошмарным, что не поддавался описанию. Рыцарей провели первыми, эта несправедливость воспринималась всеми остальными как нечто само собой разумеющееся. А затем прорвало поток, который военные полицейские пытались и не сумели сдержать. Люди соскальзывали между веревками в воду пролива и тонули. Некоторые падали в лодки и умирали там в беспорядочных, задыхающихся кучах тел. Некоторых просто затоптали насмерть. У понтонного моста на берегу Эль-Борго горожане укладывали раненых на одеяла и носилки и тащили в госпиталь, те, у кого еще оставались силы, ковылял или полз сам, среди и тех и других дорогу пережили не все. К тому времени, когда эвакуация завершилась, улицы по всему пути до госпиталя были от дома до дома залиты красновато-коричневой жижей.

Госпиталь «Сакра Инфермерия» обладал лучшими лечебными средствами и лучшим персоналом в мире — рыцари Иоанна Крестителя позаботились об этом, — а при наличии двухсот кроватей был еще и одним из самых больших. В самой по себе многочисленности жертв не было ничего нового, хотя чаще всего человеческие обломки оставляли умирать на полях сражений. Ни одно лечебное заведение до сих пор не пыталось принять такое количество увечных. Попытка спасти их всех уже являлась актом безумия, вдохновленным верой. Но они все равно пытались — и не преуспели.

Стены и полы операционной были сплошь заляпаны кровью, свежей и запекшейся. Отряды мальтийских женщин сновали взад и вперед, смывая багровую пленку швабрами, намоченными в уксусе. Затем швабры перестали справляться, и им пришлось орудовать совками, счищая жирные почерневшие пятна, которые множились на плитках пола, словно какая-то омерзительная форма жизни. Залитые потом хирурги били лишившихся сознания пациентов деревянными молотками, приводя в чувство. Они изводили овечьи жилы целыми мотками и постоянно требовали заново заточить инструменты. Гнилые зубы крошились о деревянные кляпы, поскольку драгоценные, пропитанные наркотическими средствами губки быстро закончились. Наконечники стрел, мушкетные пули и осколки окровавленных камней, выдернутые и выкопанные из недр стонущей плоти, валялись на полу под ногами. В воздухе стоял запах прижиганий. Среди заглушающих друг друга криков агонии и приказаний капелланы в замаранных кровью рясах опускались на колени и с невероятной быстротой проводили обряды соборования. С тошнотворной регулярностью выносили лохани, полные ампутированных конечностей — их куча на улице все росла. Еще быстрее росла куча мертвых тел.

Насущная необходимость свела на нет правила, ограничивающие обязанности Карлы. Фра Лазаро велел ей раздевать и обмывать раненых перед тем, как они храбро отправлялись на столы к хирургам. Доспехи, все еще горячие, требовалось расстегнуть и высвободить их содрогающегося в конвульсиях обладателя. Затем вычистить из ран, отлепить от обнаженного мяса клочки одежды и подкладки, срезать сапоги с раздробленных ног, стянуть с голов деформированные и измятые шлемы. Все без исключения мужчины, распростертые на столах, были перепачканы экскрементами и грязью. Чтобы обмывать их, с залива привозили бочки с соленой морской водой. И раненые кричали. Они кричали, когда их раздевали, они кричали, когда их мыли, они кричали, когда их несли на хирургический стол. Карла чувствовала себя настоящей мучительницей. Она сжимала зубы, подавляя собственные позывы к рвоте. Она увертывалась от их цепких рук и не смотрела в их закатывающиеся глаза. Когда она промывала их раны солью, она просила у них прощения.

Не было, казалось, ни одной части человеческого тела, которая не была бы пронзена, разрублена, раздроблена, обожжена или отсечена, и не было конца и края сочетаниям всего этого. Боль, Страх, Смятение, принесенные с театра военных действий, теперь радостно правили бал в госпитальной палате. Они танцевали вокруг Карлы, играли со всеми ее чувствами, досаждали ей видениями бледных, перекошенных лиц и искалеченной плоти, смущали разум пронзительными криками и мольбами, наполняли нос и рот кислой вонью разорванных внутренностей, растекшейся мочи, пота и несвежего дыхания. Даже собственные руки мучили ее, потому что через них внутренностям и позвоночнику передавался каждый болезненный спазм, и грязная морская вода обжигала ободранные пальцы, словно яд.

В госпитале рано стемнело, и в мерцании ламп и свечей смерть сделалась более осязаемой, а страх более ощутимым, чем прежде. Теперь кричали и корчащиеся на стенах тени. Карла старалась. Она до самого дна выскребла все свои запасы храбрости и жертвенности, но этого было мало. Настал момент, когда она поняла, что должна бежать. Собрав остатки самообладания, она дала клятву — себе самой, — что на самом деле не сбежит. Она уронит окровавленную рогожу в ведро и выскользнет за дверь. Никто ее не увидит. Она прошагает между телами к выходу, затем мимо несчастных, распростертых в притворе, затем под арку и на площадь. А потом она побежит. Сан-Лоренцо манил, и Мария Филермская тоже, всепонимающий взгляд Богородицы. Конечно же в ее объятиях она найдет утешение, а если не утешение, то хотя бы общество той, которая познала всю скорбь мира.

Карла уронила окровавленную рогожу в ведро и пошла к двери. Она прошла через полутемный притвор, где свет факелов плясал на искаженных лицах проклятых. Она услышала, как кто-то окликнул ее по имени. Или же это был голос изнутри? Она не стала останавливаться. Каменная арка промелькнула над головой. Здесь было еще светло. Ее остановило то, что она увидела за порталом.

Искалеченные тела ковром устилали всю площадь. Галереи, протянувшиеся справа и слева от нее, были забиты бесконечным потоком раненых. Мужчины, женщины, дети всех возрастов. Мальтийские солдаты, испанцы. Горожане всех сословий. Каждый раненый лежал навзничь в лужах, блестящих на каменных плитах. Сестры, матери, жены стояли на коленях над своими любимыми мужчинами, отгоняя тучи мух и защищая их от палящего жара. Капелланы в черных рясах двигались через толпу, а вместе с ними — лекари-евреи, которых до сих пор не желали видеть в священных стенах госпиталя, несмотря на множество спасенных ими жизней. В дрожащем алом свете закатного солнца, в бормотании молитв и горьких жалоб вся эта картина походила на предсказание из Апокалипсиса, словно бы Судный день уже пришел и эти искалеченные войной кающиеся грешники притащились всей толпой к предвечным вратам, дабы признаться в своих грехах и молить Господа о прощении.