Мальтийская илиада 9 page

— Прикажи своим братьям пересесть на корму, чтобы их вес задрал нос баркаса. — Тангейзер указал и обрисовал руками. — Затем пусть рулевой правит в середину борта турок по касательной. Ты меня понимаешь?

Айгабелла заморгал, посмотрел на воду, оценивая план Тангейзера.

— В последний момент, по твоему приказу, наши гребцы должны будут убрать весла, — сказал Тангейзер. — Длинные весла турок образуют для нас пандус, по которому мы перелетим, они перевернутся и окажутся у нас в кильватере.

Айгабелла выслушал все и посмотрел на него. Он, кажется, сомневался.

— Либо так, либо они нас перестреляют, — сказал Тангейзер. — Если мы слишком замедлим ход, чтобы схватиться врукопашную, они выкосят нас продольным огнем, от носа до кормы.

— Да, — сказал Айгабелла.

Он отдал приказ своим рыцарям и возглавил пошатывающуюся и громыхающую процессию, которая отправилась на корму. Мальтийский кормчий, задающий ритм размеренным, просоленным голосом, и без того уже выжимал из гребцов все. Их шумные выдохи вторили позвякиванию уключин и плеску воды, окатывающей борта при каждом взмахе весел. Если кому-то предстоит совершать на море безрассудные маневры, подумал Тангейзер, пусть на руле будет мальтиец — лучшего и желать невозможно. Пока он доставал свое нарезное ружье, баркас изменил курс и несся на турецкое судно, которое было теперь всего в двух сотнях футов впереди. Они с Борсом сидели одни на самом носу и прекрасно видели турецких мушкетеров, которые силились перезарядить ружья на ограниченном пространстве и при килевой качке. Все они были одеты по-разному, и их было десятка четыре. Они обменивались взволнованными возгласами, увидев, как нос лодки христиан взбивает пену на серебристой поверхности моря; паника усилилась, и ряды стрелков смешались, когда гребцы оттолкнулись веслами от воды.

— Корсары! — произнес Борс. Он раздул запальный фитиль, который теперь светился яростным желтым огоньком. — Приятно испробовать на них корсарский прием.

— Их рулевой, — сказал Тангейзер. — Ты его видишь?

— Отлично вижу, — ответил Борс.

Борс уперся ногой в банку, поставил локоть на колено и прижал к плечу приклад. Переждал два взмаха весел, чувствуя всем телом, как поднимается и опускается нос судна. Когда нос поднялся в третий раз, он положил палец на спусковой крючок и держал неподвижно, поднося к полке запальный фитиль. Длинный ствол вздрогнул и грохнул, Тангейзер пригнулся под дымовой завесой, чтобы увидеть, что получилось. Мусульманский рулевой свалился со своего места и исчез в мглистой тьме за кормой.

— Прямо в грудь, — хмыкнул Борс. Он поцеловал обрызганную водой сталь мушкетного дула. — Боевое крещение для моей красавицы. Самый первый выстрел. Я буду звать ее Саломеей, в честь Иоанна Крестителя. Саломея ведь была грязной мусульманкой, верно?

— В те времена еще не было мусульман, — сообщил ему Тангейзер. — И всего с дюжину, или около того, христиан.

Борс воспринял это как шутку.

— Но потаскух-то было в избытке, хотя бы в этом можно быть уверенным.

Тангейзер прицелился, наблюдая, как гребцы корсаров пытаются войти в ритм и увести свое судно от их баркаса. Алжирцы пребывали в смятении. Чтобы развернуть нос, им требовалось отгрести назад и положить право руля, но без рулевого, который правил бы судном, среди них главенствовала паника. Кто-то бросился к румпелю, и Тангейзер, который ждал этого движения, выстрелил в унисон со взмахом весел; человек упал под ноги товарищам, кашляя кровью. Теперь столкновение было неизбежно. Тангейзер положил ружье поперек банки, сунув под бедро в надежде уберечь от воды замок, схватился обеими руками за борта, упираясь ногами, и приготовился к худшему. Борс повесил запальный фитиль, до сих пор тлеющий, на голенище сапога и последовал его примеру. В них полетели стрелы, которые, задрожав, засели в корпусе. Судно преодолело последние сто футов на пугающей скорости — теперь их ничто не могло остановить. Ряд мусульманских весел уходил в воду перед ними. Баркас вылетел из воды. Айгабелла заревел, Тангейзер услышал грохот весел в уключинах, когда гребцы разом вытянули их.

Оскаленные зубы корсаров, судя по виду алжирцев, сверкали. Раздалось с дюжину беспорядочных мушкетных выстрелов. Затем дерево треснуло и застонало, Тангейзер вцепился в борта, спасая свою жизнь, когда нос перед ним задрался, а его сердце ухнуло вниз, и все, что он мог разглядеть, — промельк звездного небосвода. Послышались крики, проклятия, шум воды, когда они протаранили корсаров. Сердце Тангейзера поднялось на свое место, а нос баркаса резко опустился к воде. Он промок насквозь, когда вода потоком хлынула через борт. Затем они снова выровнялись, качаясь и дергаясь, но оставаясь на плаву. Тангейзер услышал, как встают на место весла, выравнивая судно. Он обернулся.

У них в кильватере болтался на волнах перевернутый корпус корсарского баркаса. Вокруг него плескалось множество испуганных людей, которые разевали рты и взмахивали руками. Оставшиеся в живых христиане с первого баркаса издали ликующий крик. Айгабелла приказал рулевому обогнуть мусульман, команда поднялась со своих банок, словно гарпунщики смерти, и, пока оставшиеся на поверхности алжирцы бормотали свои последние молитвы, мальтийцы прикончили их, всех до единого, лопастями весел.

* * *

Когда они прибыли в док форта Святого Эльма, Тангейзер был невыразимо счастлив снова ощутить под ногами твердую землю. В небе позади нависающих над ними крошащихся останков крепости мелькали злобными желтыми всполохами выстрелы. Огромные куски кладки были отколоты от парапетов и валялись, наполовину осыпавшиеся, у подножия голой скалы, на которой была возведена восточная стена форта. Новых защитников форта приветствовали тепло, но кратко, и они тут же пошли вверх по ступенькам вслед за Айгабеллой и его братьями. На твердой земле рыцари в тяжелых доспехах двигались проворно, словно козы. Тангейзер помахал увязанными в тюк шлемом и кирасой, которые не стал надевать в лодке из боязни воды.

— Если мы собираемся лезть в драку, мне хотелось бы запаковать шкуру в большее количество стали.

— Так давай пойдем поищем себе мертвецов, — сказал Борс.

Когда они дошли до ворот, Тангейзер спросил у часового, где располагается полевой госпиталь; ему указали на небольшую церковь в северной части форта. Они прошли через боковые ворота и замерли, раскрыв рты, потому что то зрелище, что открывалось перед ними, мало кто видел. А из видевших совсем немногие уцелели, чтобы поведать о нем.

Внутренний двор крепости представлял собой усеянную воронками пустыню, где никто не осмеливался задерживаться. Треснутые и раскрошенные плиты во дворе были утыканы гранитными и железными ядрами, некоторые были настолько велики, что на них можно было сидеть, и покрыты зловещими пятнами, такими обильными, что в некоторых местах они сливались в одно, закрашивая целые части двора студенистым черным цветом. Кое-где виднелись останки надворных строений, либо разваленных пушечным огнем, либо разобранных на нужды защитников крепости. Их использовали для возведения грубого бруствера, тянувшегося зигзагом по всей открытой площади, потому что во внутреннем дворе едва ли оставался хотя бы фут, не видный теперь турецким мушкетерам.

Северно-западная стена справа от них зияла дырами, за ней был возведен второй вал из обломков самой стены, земли, кусков мебели и матрасов. На этом защитном валу сейчас никого не было, и создавалось впечатление, будто все сооружение возвел какой-то безумец, покинувший его в припадке раздражения.

С южной стороны, выходящей на захваченный равелин и главные турецкие позиции на холме Скиберрас, защитная стена едва ли вообще соответствовала названию стены, она скорее представляла собой громадную кучу мусора — больше подходящую пещерным жителям, чем современной армии, — которая была сметена в примитивный защитный вал. Пока они стояли, застыв и разинув рты, рабы, голые, похожие на призраки под покрывавшей их коркой пыли, пота и крови, звеня в лунном свете цепями, подчиняясь свисткам и ударам хлыста, передавали куски упавшей кладки из одних окровавленных рук в другие и водружали камни на прежние места в стене. Край равелина в форме римской пятерки, захваченного турками, поднимался теперь выше христианской крепости. Из-за его спасительных стен, то нарастая, то затихая, неслись мушкетные выстрелы врагов.

Но равелин просто отвлекал внимание. Основной удар в ночной атаке Мустафы был нацелен на огромную брешь в западной стенке южного бастиона. Именно там вспыхивал огонь, сверкали взрывы и шла самая напряженная битва.

Гарнизон крепости состоял приблизительно из пятисот мальтийских ополченцев (чья храбрость и стойкость ошеломляли всех, и больше всего — турок), из двухсот пятидесяти легендарных испанских tercios и примерно восьмидесяти рыцарей ордена. Половина всех воинов отбивала волну атакующих. По всему периметру крепости были устроены наблюдательные посты, чтобы не пропустить вторую атаку. Несколько пушек христиан ревели со своих ненадежных и почти уничтоженных позиций. Основная часть резерва была стянута под западную стену и защищена от стрелков с турецкого равелина наскоро сооруженным внутренним бастионом. Освобожденные рабы-христиане: преступники, мужеложцы, еретики — собирали по двору упавшие ядра, чтобы снова заряжать ими пушки. Освобожденных рабов-евреев использовали в качестве носильщиков, и они сновали взад-вперед беспорядочным потоком, укладывая раненых на плетенные из лозы носилки и перенося под толстую стену одной из построек, сосредоточенных под северной, выходящей на море стеной.

Взгляд Тангейзера блуждал, наблюдая за всей этой суматошной деятельностью. Где среди всего этого хаоса он сможет отыскать Орланду? Мальчик не владеет оружием, не отличается особенной силой — а опасность так велика. Он запросто может сгинуть, так же как все эти несчастные, в беспорядке раскиданные по двору.

— Ты знаешь Орланду, — произнес он. — Кем бы ты его назначил?

Борс нахмурился.

— «Пороховой обезьяной»? Водоносом?

Тангейзер насчитал в крепости четыре пушечные батареи. А вот и пятая, понял он, на возвышении за фортом, соединенная мостиком с северной стеной. Орланду пробыл здесь всего день.

— «Пороховой обезьяной» вряд ли. Требуется слишком много опыта и специальная выучка.

Борс с готовностью согласился с ним.

— К тому же, будучи водоносом, он окажется в самой гуще событий.

* * *

Внутри небольшой церкви горели свечи, пахло благовониями, курился целебный дым. Скамьи были вынесены, их использовали для сооружения бруствера, раненые лежали навзничь прямо на полу или сидели, сжавшись от боли, вдоль стен. Капеллан, по случаю Троицы облаченный в красное, служил мессу перед каменным алтарем, усыпанным розовыми лепестками; то, что кто-то потрудился переправить розовые лепестки в это вместилище уродства и ужаса, казалось одновременно и чудесным, и безумным. Крики боли неслись от тех, кем занимались хирурги; хирургов осталось всего двое. Они стояли перед столом в болоте свернувшейся крови, которой был залит пол церкви. Хирурги были заляпаны кровью, как мясники, а их лица были серыми от той особенной усталости, какую ощущает человек, причиняя страдания другим ради исцеления. На столе перед ними корчился человек, а между его криками слышалось ритмичное вжиканье пилящей кость пилы. Несмотря на нечеловеческое напряжение и на то, что за последние пятнадцать дней они спали не более двух часов из двенадцати, от хирургов исходила неколебимая стойкость, даже какая-то изможденная сосредоточенность, и это было самым впечатляющим и величественным зрелищем, какое когда-либо наблюдал Тангейзер. Прежде всего рыцари были госпитальерами, хранителями священного огня.

Вдохновленные спокойной величавостью хирургов или же осознав, что от крика делается только больнее, остальные пациенты лежали тихо, дожидаясь своей очереди. В притворе, уложенные рядом и завернутые в чистые белые саваны, ждали отправки под своды Святого Лоренцо пять мертвых тел рыцарей. Тангейзер надеялся, что рядом с ними найдутся и их доспехи и мечи. Рыцари относились к смерти равных себе с особенной деликатностью и, хотя это противоречило здравому смыслу, никогда не помышляли о том, чтобы передавать их доспехи простым солдатам, которые могли бы тогда служить дольше и чьи мертвые тела выбрасывали в море с гораздо меньшими церемониями. Тангейзер указал на экипировку.

— Выбирай быстро и точно. Наголенники, набедренники, сапоги. Перчатки, если подойдут.

— А ты куда? — спросил Борс.

— Собираюсь продать шерсть сегодня, чтобы получить овцу завтра. — Он развязал заплечный мешок. — Помнишь мой девиз: «Человек, у которого есть опиум, никогда не останется без друзей»?

Пока Борс выискивал под саванами доспехи, Тангейзер двинулся к алтарю. Он увидел, что хирурги уже закончили ампутировать ногу ниже колена. Они закрыли обрубок просто подвернутыми лоскутами кожи, почти не применяя прижигания, что позволило Тангейзеру привлечь к себе их внимание.

— Это новая техника, рекомендованная Парэ?[85]— поинтересовался он.

Один хирург, судя по виду главный, посмотрел на него с удивлением.

— А вы весьма хорошо информированы, сударь.

— Я был в Сент-Квентине, когда месье Парэ был там главным хирургом, и он всячески противился чрезмерному использованию каленого железа. — Тангейзер вспомнил, что Парэ — гугенот, а следовательно, еретик, но понадеялся, что это не испортит впечатления. — Полагаю, вы тоже придерживаетесь этой точки зрения.

— Результаты говорят сами за себя.

Тангейзер протянул руку.

— Матиас фон Тангейзер из Германского ланга.

— Жюрьен де Лион, Прованский ланг.

Жюрьен колебался, протягивая свою руку, поскольку был весь в крови, но Матиас сжал его кисть, не задумываясь. Он сообщил благородному хирургу, что его прислал Ла Валлетт, посмотреть, каково положение дел у защитников, и показал ему печать великого магистра на пергаменте, которым снабдил его Старки. Затем он вовлек Жюрьена в обсуждение состояния раненых и, со своей стороны, рекомендовал грузить в лодки только тех, у кого еще оставалась надежда выздороветь и вернуться к исполнению обязанностей. Он быстро покорил брата Жюрьена своим знанием природной магии и лекарственных снадобий, тайнам которых научил его Петрус Грубениус. Затем Тангейзер принялся доставать из заплечного мешка пеньковые мешочки, описывая их содержимое.

— Вот здесь у нас окопник аптечный, грушанка и кирказон, смешанные с пиретрумом и репяшком обыкновенным. Припарка готовится из расчета одна унция травы к двум меркам вина, проварить, добавить щепотку соли, траву привязать к ране. Оставшееся вино можно использовать в качестве укрепляющего, ложки утром и ложки вечером будет довольно.

Жюрьен де Лион, знакомый с таким режимом, кивнул и выразил свои благодарности.

Тангейзер вынул запечатанную стеклянную флягу, полную гранатово-красного масла.

— Испанское масло включает в себя экстракты льняного семени и ромашки, очищенные плодами лавра, буквицей, корицей и травой святого Иоанна. Принимать по несколько капель в красном вине, трижды в день; помогает заживлять раны, сращивает нервы, снимая боль. Держите его плотно закупоренным, иначе вся его сила выйдет и улетучится.

Из притвора доносилось такое громкое лязганье железа, что даже заглушало стоны раненых, и, чтобы скрыть неловкость, Тангейзер расщедрился на последний подарок, которого при иных обстоятельствах не сделал бы. Он вынул из мешка два завернутых в промасленную материю комка опиума.

— Это не нуждается в представлении. Опиум с маковых полей Ирана.

Жюрьен едва не отшатнулся назад.

— Фра Матиас, да вы просто посланник небес!

— Как и все прочие чудеса, мак происходит от щедрости Господа, хотя и разрастается пуще всего в землях шиитских дьяволов. Примите же эти скромные подношения от вашего германского брата.

Жюрьен, хоть и успел заглянуть исподтишка в мешок, был тронут такой щедростью и заверил Тангейзера, что ни одна его просьба не останется неудовлетворенной. Решив, что хирург благороден без меры, Тангейзер завязал мешок и оставил на хранение брату Жюрьену.

Проходя через притвор, он совершил немыслимое — украл у мертвого рыцаря меч. Он выбирал интуитивно, поэтому сделал хороший выбор. Даже в ножнах, этот меч был продолжением его руки. Его собственная рапира, сделанная Джулианом дель Реи, была непревзойденным оружием для уличного боя, но слишком деликатным для той работы, которая ждала впереди. Для такого сражения требовался инструмент, обладающий гибкостью плужного лемеха. Он оставил творение дель Реи у тела и выскользнул на улицу.

Борс ждал в переулке рядом с церковью: он стоял над кучей стали, пытаясь втиснуть свои медвежьи лапы в пару сабатонов. Тангейзер подумал, что они достаточно велики, чтобы налезть на его ноги поверх сапог, и осмотрел остальную добычу. Полного комплекта доспехов, подходящих для его ног, не оказалось, поэтому он разобрал те, что имелись, закатал сапоги до колена и укрепил их спереди парой наголенников. Нашел пару наколенников, которые, после некоторой подгонки, подошли к его коленям. Снова раскатал сапоги до бедра и закрепил сверху пластины набедренников. Весь этот наряд местами тер, местами жал, но уж лучше так, чем получить кривой саблей по ноге. Он развязал свой узел и вынул рифленую кирасу, выкованную в Нюрнберге Кунцом Грюнвальтом. Борс помог ему закрепить оплечье и наручи. Англичанин отказался от сабатонов, зато предъявил права на единственную пару перчаток с длинными пальцами, подходившую им обоим. Но, с учетом дамасского мушкета, Тангейзер выиграл и сунул перчатки за пояс. Борс нашел пару латных перчаток с полупальцами, чем и удовольствовался. У них были шлемы-морионы с большими гребнями и открытым лицом, с защищенными щеками и челюстью, завязывающиеся под подбородком алыми шелковыми лентами. Потяжелев на пятьдесят фунтов каждый, они подхватили свои длинноствольные ружья и пошли вдоль западной стены туда, где полыхало пламя.

Проходя мимо воинов резерва, они поспрашивали об Орланду. Никто его не знал. Он был свежее мясо, и всем было на него наплевать. Здесь работала древняя математика: чем дольше ты остаешься в живых, тем больше вероятность дожить до конца. А в таких суровых условиях, когда за восемью часами атаки следовала двенадцатичасовая бомбардировка, ветеранами становились за два дня, успевая увидеть столько крови и ободранного человеческого мяса, сколько обычным воинам не доводилось и за десять лет службы. Те же воины, кто оставался здесь с самого начала осады — то есть уже восемнадцать дней — и среди которых было значительное число tercios, были и вовсе слеплены из другой глины. Они сидели на корточках в пыли, положив рядом с собой алебарды и протазаны, все как один похожие на мертвецов; они почти не разговаривали, погруженные в неестественное спокойствие, и смотрели пустыми глазами. Одежда на них превратилась в лохмотья, сапоги были разрезаны камнями. Волосы и бороды слиплись от грязи, лица в струпьях и ссадинах. У многих имелись раны, наскоро перевязанные, у некоторых не хватало пальцев или руки болтались на перевязях; были среди них и обожженные, и болезненно припадающие на ноги, которые они волочили за собой с обреченным стоицизмом раненых собак.

Рыцари стояли, выстроившись по лангам, во главе каждой группы: французы, овернцы, провансальцы. Итальянцев и арагонцев, с которыми они успели познакомиться, было больше всех. Вжиканье стали о точильные камни перемежалось словами «Отче наш». Дисциплина была нерушимая. Моральный дух, кажется, такой, что выше просто не бывает. Если солдаты и ощущали какую-нибудь слабость, она была запрятана глубоко внутрь; воздух потрескивал от невидимой объединенной силы. Они бы, объясняя это явление, приписали бы все Святому Духу, но Тангейзер уже ощущал подобное раньше, далеко за этой стеной, где источником силы и благодати считался Аллах. Имеет ли значение, ради чего эти люди рубят друг друга на куски? Ради имени, ради слова, ради одной и той же изначальной концепции единобожия? Или же за этим не стоит никакого Бога, а вся объединяющая сила порождена одними только людьми, людьми, ополчившимися друг на друга по причинам, которые никто не может объяснить, людьми, связанными совершенной случайностью: рождением, местом, верой?

Тангейзер бывал на том, другом краю и чувствовал там то же бурление в крови, какое ощущал прямо сейчас. Сражаться и умереть за любое дело, правое или неправое, за любого бога, древнего или нового, — это общее желание бурлило в них всех. Борс сумел вбить гвоздь. Та же самая любовь. Мастерски наложенное заклятие. Несмотря на все, Тангейзер ощущал в сердце жажду убийства. Его наставник Петрус Грубениус пришел бы в отчаяние.

«Ты явился сюда только за мальчиком», — напомнил он себе. Его ждала Ампаро и ее глаза, которые, глядя в его глаза, видели только его. Подобного взгляда он никогда не встречал, разве что в воспоминаниях, так давно позабытых, что они больше походили на сны. Лишь здесь, в вони порохового дыма, медвежьего жира и крови, он понял, что любит ее. Но неужели он любит эту вонь войны еще больше? Неужели он слишком далеко ушел от той благодати, с которой родился? А вдруг этот мальчик — лишь призрак, выдуманным им самим, чтобы вернуть его в кровавое болото, которому он принадлежит? А как же графиня, чью руку он завоевал? Сердце Карлы тоже взывало к нему с другой стороны пропасти. Две прекрасные женщины и одна отличная война сражались за его внимание.

— Наверное, я спятил, как и все остальные, — пробормотал он про себя.

— Матиас, — пробурчал Борс.

Тангейзер подошел к нему и вопросительно посмотрел.

— Что случилось, старик? Ты пялишься на луну, словно надеешься прочитать написанный на ней ответ. Ничего не выйдет.

— Как ты думаешь, это не будет стоить нам собственных душ?

— Пф! Даже если и так, мы возьмем за них хорошую цену. Я отлично тебя знаю, ты слишком серьезно обо всем размышляешь. Здесь ты должен предоставить размышлять мне. Мои мозги не отравлены пустыми мечтаниями и бабскими фантазиями.

— Бабскими? — Тангейзер надвинулся на него.

— Вот так-то лучше. А теперь слушай: Ле Мас здесь. Он нас зовет.

Тангейзер обернулся: к ним приближался полковник Пьер Веркуаран Ле Мас. Он хромал, на нижней челюсти у него сочились кровью свежие стежки, спускающиеся по шее под оплечье. Он заулыбался и раскинул в стороны руки, чтобы обнять Тангейзера. Его нагрудник был густо залит подсыхающей кровью.

— Не ожидал увидеть тебя здесь, — сказал Ле Мас. — В этом месте явно не извлечь никакой выгоды, а я никогда не замечал в тебе склонности к мученичеству.

Борс заметил:

— Нам говорили, что здешний воздух отменно поправляет здоровье.

Ле Мас вдохнул через нос.

— И верно, воздух отличный. Ну а теперь рассказывайте все, как есть.

— Мы приехали, чтобы забрать обратно в Эль-Борго одного мальчишку, — сказал Тангейзер. — По приказу великого магистра. Орланду Бокканера. Беглец. Он обычно называет себя Орланду ди Борго.

— Мальчишка, из-за которого столько суеты, должен носить звучное имя. Я его не знаю, но поговорю с людьми. Должен заметить, если он и был мальчишкой по приезде сюда, то уже перестал им быть. Однако же — дело ваше. Мои провансальцы и толпа ваших испанцев строятся.

Ле Мас взмахнул алебардой; ее зловещего вида края были недавно заточены. Борс выхватил свой чудовищный двуручный меч.

— Дай Матиасу полукопье, — сказал Борс, — или какой-нибудь из этих замечательных туркорубов.

— Там впереди будет полно оружия, — пообещал Ле Мас.

Когда мужчины собираются ради драки, требуется больше, чем просто усилие воли, чтобы остаться в стороне. Тангейзер подчинился естественному ходу событий, и они пошли за Ле Масом туда, где он принялся собирать после отдыха своих людей. Некоторые пользовались передышкой, чтобы облегчить кишки или мочевой пузырь, они приводили себя в порядок, брали на плечо оружие и проверяли друг у друга, в порядке ли доспехи. Тангейзер оказался в строю рядом с бочонком воды, он влил в себя два полных квартовых ковша. Потом перешел к полковнику, стоявшему во главе колонны. Ле Мас, несмотря на общий шум, продолжал болтать, словно они прогуливались по деревенской улочке.

— А кто остался заправлять вашей таверной, «Оракулом»? Еврей?

— «Оракул» починить труднее, чем этот форт. От него остались одни головешки.

— Как это?

— Инквизиция.

— Значит, на моей совести лежит еще более тяжкий груз. Я рад, что представился шанс попросить у тебя прощения.

— За что?

— Когда я приехал из Мессины, я рассказал брату Жану, Ла Валлетту, что ты за вояка, как ты набирал для меня бывших tercios, ну и об остальном, и он проявил необычайный интерес. А надо сказать, несмотря на все свое благочестие, он обладает острым и расчетливым умом. И следующее, что я вижу, — тебя в его кабинете. Ты возник там прямо как греческий огонь Мустафы — из ниоткуда. Значит, это я виноват в том, что ты сюда попал.

— Для этого потребовалась гораздо большая шайка негодяев, чем ты и Ла Валлетт.

— А в эту шайку входили женщины?

Тангейзер подозрительно посмотрел на него, и Ле Мас захохотал.

— Он спросил меня: «Фра Жан, а он любит женщин, этот человек?» Ну и я ответил… — Он посмотрел на Тангейзера. — А что ты хотел бы, чтобы я ему сказал, а, Матиас?

Он снова захохотал, и Тангейзер присоединился к нему; все, что можно было простить, было прощено; они шли, пока не дошли до конца разломанной стены. И тогда шум в ушах Тангейзера сделался реквиемом дьявола: молитвы, обращенные к Богу на дюжине разных языков, клятвы и проклятия, звон и свист тысяч взлетающих клинков, треск греческого огня и грохот орудий смешивались и неслись к небесам, словно вопли спятивших бесов. Пламя, ярче дневного света, и такое горячее, что могло расплавить медь, пронеслось вдоль строя. Там, где у выстроенного в форме звезды форта обрушился заминированный кусок стены южного бастиона в пятьдесят футов шириной, осталась лишь крутая насыпь. И за гребнем завала посреди зияющей бреши невероятная толпа людей грызлась, как бешеные звери, за право обладать кучей камней. Несмотря на искреннее намерение впредь жить мирной жизнью, не отзываться на призыв Зверя, Тангейзер обнаружил, что в очередной раз оказался на самом дне ямы.

* * *

Понедельник, 11 июня 1565 года

Двор крепости — стена крепости — пролом в стене

Словно искра кочующей жизни в девственном лесу, Орланду пробирался ползком, протискивался сквозь ряды полукопий и древков алебард, заполнивших узкий промежуток между первым и вторым рядами защитников. Пока он проползал по вымощенному булыжниками двору, который, как и он сам, был сплошь покрыт вонючим месивом из мочи, блевотины, внутренностей, дерьма и крови, его голова была в основном занята тем, чтобы отыскать очередной замаранный клочок земли, куда можно переместиться. У него не было ни малейшей возможности понаблюдать за продвижением битвы или тем более волноваться об ее исходе. Голова у него гудела, как набатный колокол, содержимое желудка присохло к коже нагрудника и подбородку и было втоптано в зловонное месиво под ногами. Его анус болезненно сокращался, пытаясь расслабиться, хотя он выжал из кишок все, до водянистой слизи, прежде чем лезть в эту свалку. Его тело превратилось в сплошной синяк от ударов сапог, древков копий и локтей, сопровождавших его продвижение. Когда он наталкивался на упавшего или покойника, он воспринимал их исключительно как препятствие на пути, а не как людей. Если он и чувствовал страх, то только так, как рыба чувствует океан, в который она погружена слишком глубоко, чтобы вообще осознавать его присутствие. Это был его третий поход по тоннелю из дерева и стали, и работа не становилась проще.

Чей-то палец настойчиво тыкал его под ребра, но к этому времени он сделался совершенно бесчувственным к подобным толчкам, поэтому рука схватила его за шею и дернула вверх, отрывая его локти от земли. Он увидел широкую бородатую физиономию, орущую на него из-под зазубренного мориона, глаза, показавшиеся глазами демона в свете огней, и он уставился на эту физиономию, ничего не понимая. Солдат потыкал пальцем вниз, и Орланду, разинув рот и тяжело дыша из-за жары и аммиачной вони, развернулся, чтобы посмотреть. Бадья, которую он тащил за собой на веревочной ручке, была пуста. Солдат плюнул в нее, чтобы выразить свое отвращение, и снова заорал. Орланду вскочил на ноги и развернулся в противоположную сторону, слишком ошеломленный, чтобы чувствовать обиду за оскорбление или благодарность за указание. Tercio пнул его в зад, и Орланду кинулся обратно сквозь ряды, вниз вдоль стены и назад.

Все предупреждения о стрелках были позабыты. Словно существо, лишь недавно научившееся ходить на задних ногах, он ковылял по испещренной ядрами пустыне двора. Пустая бадья с грохотом ехала за ним. В дверях той постройки, где раньше находились конюшни, под выходящей на море восточной стеной, он остановился, выпустил бадью и тяжело привалился к стене. Шлем, набитый мешковиной, чтобы лучше сидеть, соскользнул с головы, и Орланду его оставил лежать, где упал. Он снял насквозь промокшую мешковину, прилипшую к голове, выжал из тряпки с полпинты пота и вытер лицо. Глаза защипало, и что-то детское проснулось в нем. Грудь содрогалась, он понял, что сейчас заплачет, не от тоски или страха, не от облегчения, а так, как плачут дети, от безграничного непонимания и беспомощности. Но не успел он проронить ни слезинки, как некое противоположное чувство поднялось в нем, так же без его участия, и загнало жившего в нем ребенка обратно. Орланду заскрипел зубами и задержал дыхание.

Date: 2015-09-24; view: 258; Нарушение авторских прав