МИР ГРЕЗ 11 page

* * *

Все эти дни Ампаро мало говорила, задумчивым взглядом наблюдая за лихорадочной деятельностью вокруг и видя что-то, понятное только ей одной. Она принялась оживлять маленький садик позади дома, безрассудно растрачивая на цветы столь ценную воду. Но она рассуждала так: если всем людям суждено умереть — а она слышала, что люди делают это часто и регулярно, — тогда можно хотя бы оставить на память о себе что-нибудь красивое. Ее волшебное зеркало не показывало ничего в три первых дня в этом доме, словно окно в иные миры задернули занавеской, но Карла нисколько не жалела, потому что все предсказания наверняка были бы безрадостными. Они не музицировали вместе, казалось, что это будет неуместно среди общих мрачных настроений. Их инструменты лежали в комнате Карлы нераспакованные.

* * *

В понедельник, когда Матиас заехал к ним, направляясь на разведку во вражеский лагерь, Карла с Ампаро, стоя на коленях, пропалывали сорняки в заброшенном садике. Карла обернулась и увидела, что он улыбается, словно это нелепое зрелище вселяло в него оптимизм.

— Я рад, что вы воспринимаете наше бедственное положение с таким апломбом, — сказал он.

Карла стряхнула с рук мелкую пыль и подошла к нему. Ее сердце дрогнуло при виде его лица и при звуке его голоса, и она подумала, что это, наверное, заметно.

— Мы хотели найти себе более полезное занятие, — сказала она, — но нам ничего не позволили. Отец Лазаро сказал нам, что лазарет — это тоже мужская вотчина. И нам, разумеется, запрещено даже приближаться к его стенам.

— Когда лазарет выплеснется прямо на улицы, Лазаро придется изменить свое мнение.

Он, казалось, был совершенно твердо уверен, что подобный ужас случится, и она растеряла всю свою веселость.

— Вам удалось обнаружить какие-нибудь следы нашего мальчика? — спросил он.

То, что он сказал «нашего», тронуло ее. Она отрицательно покачала головой.

— В camerata не записано никого, родившегося в тот же день или хотя бы близко к этой дате. В церкви Благовещения есть две даты — за неделю до его рождения и через неделю после. Обе девочки. А монахи в госпитале были слишком заняты, чтобы отвечать на мои вопросы.

— Еще будет время, хотя чем скорее мы это сделаем, тем лучше.

Они стояли рядом и какой-то миг оба молчали. Его мускулистое тело приводило ее в возбуждение, она чувствовала, что вся окаменела от волнения. Желание отступить подальше противоречило тому, что требовало ее сердце, но было сильнее сердечного зова. Издалека донесся звук военной музыки: барабаны, горны и дудки, — совершенно чуждый, но преисполненный героизма, и в первый раз Карла ощутила в турках что-то человеческое. Матиас тоже услышал музыку и наклонил голову. Она снова ощутила укол совести за то, что вовлекла его в битву, которой он старался избежать.

— Простите меня, — сказала она.

— За что? — спросил он.

— Я привела Смерть в вашу жизнь.

— Так ведь она из числа моих старых знакомых. Не думайте больше об этом.

Он наклонился над ней, и она поняла, что он собирается поцеловать ее в губы. Прежде чем она успела с собой совладать, инстинкт заставил ее отвернуться. Она сейчас же пожалела об этом, но было поздно. Она не целовалась с мужчинами уже полжизни, но ей было сложно объяснить это сейчас и попросить его попытаться еще раз. Матиас моргнул и отвернулся, нисколько вроде бы этим не задетый, и стало казаться, что тот миг и существовал-то только в ее воображении. Он заговорил с Ампаро по-испански:

— Ампаро, что говорит твое волшебное зеркало?

Ампаро подняла голову. Оттого что ее включили в разговор, она вспыхнула и быстро подошла. Казалось, она чувствует себя рядом с Матиасом свободнее, чем с кем-либо из знакомых Карлы, включая, с болью ощутила та, и ее тоже.

— Стекло темное, — сказала Ампаро, — с тех пор, как мы сели на корабль.

— Значит, ангелы нас покинули, — отозвался Матиас с беззаботной улыбкой. — Ничего удивительного, если учесть, сколько тысяч людей их сейчас призывает.

Ампаро, кажется, совсем пала духом из-за этого поражения. Матиас подбодрил ее.

— Не знаю, могу ли я тебя попросить об одолжении, — сказал он. — Сегодня весь день будет очень шумно, будут выстрелы. Бурак не предназначен для войны, у него ранимая душа. Если бы ты могла провести с ним часок-другой, я был бы признателен.

Ампаро зарделась от гордости. Ее глаза светились обожанием. Чувства Карлы к Матиасу были не менее глубоки, и она снова пожалела, что избежала прикосновения его губ.

— С радостью, — сказала Ампаро. — Бурак — самое благородное существо, какое я знаю.

— Все лошади гораздо благороднее людей, но Бурак — принц, не знающий себе равных, — согласился Матиас. — Он стоит в конюшне великого магистра у крепости Святого Анджело.

Ампаро обхватила его руками за шею и поцеловала прямо в губы. Карла ощутила, как заливает жаром ее щеки, когда Матиас обнял Ампаро за талию и прижал ее к себе, потом прижал ее сильнее, и Карле пришлось отвернуться. Затем он отпустил ее, и Ампаро сделала шаг назад, тоже краснея.

— Никогда еще не отправлялся в битву с поцелуем на губах, — заметил он. — Какой восхитительный опыт!

Карла постаралась скрыть свою тоску. Она не знала, куда смотреть.

— А два поцелуя еще лучше, — сказал Матиас.

Карла посмотрела на него; он улыбнулся. Ее щеки пылали все сильнее, какой-то непонятный приступ гнева едва не заставил ее убежать. Ее разум был смущен чувствами, которых она не понимала. Она усилием воли заставила себя поднять голову, Матиас склонился над ней и поцеловал ее в губы, не страстно, как она ожидала и как очень даже хотела, а с нежностью, вызвавшей в ней бурю чувств. Миг поцелуя растянулся на вечность, она закрыла глаза, потому что они наполнились вдруг неизвестно откуда пришедшими слезами, его поцелуй проник на самое дно той пропасти, где столько лет томилась ее женственность. И как только его рот коснулся ее губ, она сейчас же отстранилась. Удовольствие было слишком уж необъятным, чтобы продлевать его. Она отвернулась, стараясь справиться с чувствами.

— Ну, теперь мне не грозит никакая опасность, — заявил он.

Карла повернулась к нему.

— Прошу вас, — сказала она, — обещайте, что вы будете очень осторожны.

— Бесшабашность — это добродетель, свойственная юности, — ответил он, — а я оставил позади и то и другое.

Они проводили его через оберж, остановились на пороге двери, выходящей на улицу Мажистраль. Два угрюмых сержанта ордена прошли мимо, они тащили с собой странного дряхлого старика с невероятно ясными глазами, беззубого, с круглым как луна лицом. Руки старика были связаны за спиной; пока Карла гадала, какое же преступление он мог совершить, на лицо Матиаса набежала мрачная тень.

— Земля призывает к себе этого старика, — сказал он. Это выражение было Карле неизвестно, но Матиас не стал объяснять. — Мне лучше пойти на стену.

— Я буду молиться за вас, — сказала Карла, — даже если вы не боитесь Бога.

— Я не стану отказываться от молитв за себя, к какому бы богу они ни были обращены.

Он посмотрел на них обеих в последний раз, отсалютовал рукой и пошел по улице. Впереди него она видела старика, он шел, подпрыгивая и дергаясь, между двух ровно вышагивающих стражников. Старик закинул голову и издал траурный собачий вой, и Карла вдруг поняла, что с самого приезда она не увидела и не услышала на острове ни одной собаки. Как странно, подумала она. Сержант ударил старика кулаком, а потом все трое скрылись за углом.

Матиас повернул вслед за ними, и, хотя она очень хотела, он так и не обернулся.

Она поднялась на ступеньку и обнаружила, что у Ампаро такой же скорбный вид, как у нее самой. Карла взяла ее за руку, и они крепко обнялись. Она чувствовала, как колотится сердце Ампаро, так же часто, как и ее сердце. Все в ней сжалось от страха за Матиаса, от страха и от чего-то еще. Возможно, она влюбилась. Она посмотрела на Ампаро: ощущает ли девушка то же самое? Внутреннее чутье твердило, что ощущает. И не только чутье, это было ясно написано на несимметричном лице Ампаро. Если это и так, сказала себе Карла, значит, такова воля Божья, а у Бога на все есть причина. Она решила принять с готовностью все, что Он пошлет ей в испытание. Какая-то мудрость, настолько глубокая, что могла исходить только от самого Христа, зародилась в ней. В ближайшие дни избытка любви, какова бы ни была ее природа, не предвидится. А без любви все они ничто. Хуже того, без любви они будут прокляты.

* * *

Понедельник, 21 мая 1565 года

Бастион Кастилии — бастион Италии — бастион Прованса

Орланду смотрел с высокого каменного бастиона, и уже много часов, как водоворот красной пыли поднимается на южном горизонте и легионы султана Сулеймана появляются из пыльного столба. Мусульманские орды подтягивались в безукоризненном порядке, пока не заполнили все желтоватые холмы за равнинами Гранд-Терре. Такое величие было в этом зрелище, что некоторые из наблюдавших его рыцарей, не стесняясь, прослезились.

Орланду, из уважения к ранам, полученных им во время уничтожения собак, был отправлен на вожделенную позицию, бастион Кастилии, который выступал вперед на левом фланге крепостной стены, выходившей на Калькаракский залив. Вдоль внешнего края стены выстроился ряд аркебузиров; кислая вонь от их запальных фитилей ела глаза. Большинство из них были кастильцами из терций Сицилии и Неаполя. Доспехи и одежда у всех были разные, поскольку каждый из них экипировался сам по себе. А вся их униформа состояла из небольшого алого креста, нашитого на куртки. Они были объединены по шесть человек и сами себя называли las camaradas. За ними стояли мальтийские пехотинцы, вооруженные полу копьями. Они были одеты в самодельные кожаные доспехи и простые каски. Расставленные кое-где в передних рядах испанские и португальские рыцари только и добавляли зрелищу величественную ноту: их сияющие доспехи были прикрыты алыми военными плащами, и натруди каждого нашит простой белый крест крестоносцев. Орланду сидел на корточках на крышке бака с водой позади рядов воинов и из этой выгодной позиции наблюдал за приближением врага. Его поразило, насколько враждующие армии друг на друга не походят.

Равнины Гранд-Терре представляли собой полосу плоской земли в тысячу футов в ширину, которая начиналась сразу за рвом, окружающим городские стены, и тянулась до высот Санта-Маргарита. На этих высотах сейчас и собрались орды врага. Турки были снаряжены с таким великолепием, о существовании которого Орланду и не подозревал: слепящий глаз живой поток, зеленый, синий, сияющий желтый и неистовый багровый, сверкающие металлом мушкеты, наконечники копий и дамасские клинки, белеющие массивные тюрбаны и высокие шляпы, полощущиеся знамена и гигантские штандарты с вышитыми на них скорпионами, слонами, цаплями и соколами, с полумесяцами и звездами Давида, со скрещенными мечами и диковинными надписями. Даже отряды кавалеристов, выстроенные двумя большими квадратами по бокам холма, сверкали золотой упряжью и полированной бронзой доспехов. И все это великолепие переливалось разноцветными шелками и вспыхивало, как морская гладь под солнцем, золотыми узорами и драгоценными камнями, словно могучее войско проделало путь до этого дальнего поля не для того, чтобы драться, а чтобы демонстрировать непомерную, немыслимую роскошь.

Орланду вдруг задумался: а в самом деле, для чего они здесь, что завело их так далеко? — и грудь его сдавило волнение, такое сильное, что он едва мог вдохнуть. Если бесчисленное и такое нарядное войско султана казалось непобедимым, то и высоченные городские стены с выстроенными на них рядами воинов Религии были на вид совершенно неприступны, и эту задачу никак не удавалось разрешить. На мгновение Орланду подумал: а ведь два врага могли бы прийти к полюбовному соглашению и пойти дальше, каждый своим путем. В какой-то миг он испугался, что все это в самом деле растает, растворится, как незабываемый, но незаконченный сон. Он не хотел, чтобы турки повернули назад. Катастрофа, подобная той, что сейчас готова была разразиться перед ним, даруется не многим с начала времен. Он читал это по лицам рыцарей. Он чувствовал это в камнях под босыми ногами. Об этом твердило ему что-то, живущее в его крови и костях. И поскольку все собравшиеся здесь, под обжигающим лазурным небом, знали то же, что знал он, Орланду понял — катастрофа уже разразилась, произошла, неподвластная никаким законам и приказам, и ничто ни на небесах, ни на земле не в силах остановить ее теперь.

Он обернулся на звук внезапно возникшего волнения. Два сержанта тащили за собой связанного человека. Пленник шел странной подпрыгивающей походкой, и, когда Орланду сумел рассмотреть его за рядом копий, он увидел, что это Омар, старый карагоз. Его рот был заткнут узлом завязанного корабельного каната. Когда Омара протащили вдоль стены на бастион Италии, Орланду потерял его из виду. Потом он огляделся и увидел, что торчит над рвом в той части стены, которая сильнее всего выдается над Провансальскими воротами: там была установлена виселица. С перекладины свисала петля, казавшаяся на фоне бирюзового неба чернильно-черной.

Когда Омар появился снова, он стоял под виселицей. С него сорвали его лохмотья, кости старика уродливо выпирали под морщинистой кожей. Орланду видел, как карагоза выставили на край стены и накинули ему петлю на шею. Омар был слишком стар и безумен, чтобы годиться в шпионы. Он никогда не отходил далеко от своей бочки. Орланду видел, как язычники сплотили ряды на холмах. Казалось, глаза всех были прикованы к кривоногому старцу, который стремительно полетел вниз и задергался, заплясал под длинной перекладиной. И Орланду понял.

Религия повесила Омара, потому что он был мусульманином.

А ведь верно, подумал Орланду.

Старый карагоз был мусульманином.

И мир его грез кончился.

Орланду почему-то знал, что с миром его собственных грез произошло то же самое.

* * *

Тангейзеру выпала честь стоять на бастионе Прованса. Сам Ла Валлетт стоял на стене всего в нескольких метрах от него, а с ним его юный паж Андреас, и знаменитый полковник Ле Мас, и еще несколько прославленных воинов. Тангейзер никогда еще не попадал в общество людей столь высокопоставленных, и по званию, и по крови. В Оттоманской империи раб мог стать генералом или визирем, если у него имелись способности. Адмирал Пиали, чьи корабли окружали сейчас Мальту, был сербский подкидыш из Белграда. Но, расскажи он об этом, для всех французских благородных кровей рыцарей это явилось бы неразрешимой загадкой, хотя элита Религии была сборищем таких гнусных убийц, каких Тангейзер в жизни не видел. Это были дикари из двенадцатого века с современным оружием в руках. И, без всяких сомнений, рвущиеся в драку.

Когда армия, которой он посвятил треть своей жизни, выстроилась на высоте, смятенные волны воспоминаний прокатились по его душе. Солдаты тени Господа на земле никогда еще не выглядели прекраснее. Никакое другое слово не подходило. Еще они выглядели устрашающе, чего он никогда не ощущал раньше. От одной безупречной слаженности, с какой сорок тысяч воинов выстраивались на холмах, любой мог бы лишиться присутствия духа. Качество их оружия было исключительным, точно так же, как и качества самих воинов. И то, что все это целиком вдруг перенеслось на голые скалы в другой части мира, само по себе было проявлением потрясающей силы.

Он видел, как артиллеристы-топчу тянут на позиции колоссальные пушки, жерла которых украшены змеиными пастями. Он видел сипахов[65]и айяларов,[66]желтые знамена Сари Бейрака и алые — Кирмизи Бейрака; и он увидел, как между конными подразделениями двух последних вдруг поднялся шелковый шатер Мустафы-паши, сияющий, словно золотой шар на фоне волнистого горизонта. Над шатром Мустафы развернулся санджак-и-шериф, черное боевое знамя пророка с написанным на нем: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его». Один из предков Мустафы нес это же самое знамя во время битвы, в которой участвовал сам пророк. Этот факт тоже наполнил Тангейзера благоговением, ибо дух пророка витал сейчас над холмами — и Мустафа, и его легионы знали об этом, потому что каждый из них чувствовал священную руку на своем плече.

Тангейзер видел знамена, обозначающие полки, которые он знал когда-то по их делам и обычаям, рядом с которыми сражался на пустоши рядом с озером Ван. Но среди орт[67]янычаров он не увидел собственного штандарта, Священного Колеса аги Болукса Четвертого. Если что-то для Тангейзера и было родиной, то это корпус янычаров. Его привязанность к их дому, верность им, любовь к ним были так же глубоки, как и чувства Ла Валлетта к Священной Религии. Когда много лет назад он покинул их ряды, то оставил там часть своей души, но если бы не сделал этого, он потерял бы душу целиком, ибо такова была расплата за черные дела, которые он был обязан творить. Хотя их дудки и барабаны до сих пор будоражили ему кровь и волновали сердце, сейчас он смотрел в лица своих бывших братьев на поле сражения. Он ждал с замиранием сердца и с комком в горле того звука, которого ни разу не слышал со стороны, а только издавал сам.

Могучие львы ислама были готовы зареветь.

Когда каждый громадный квадрат воинов, пеших и конных, наконец занял свою позицию перед началом битвы, высокие звуки горнов, трубящих маршевый ритм, и звонкие мелодии метерханов внезапно оборвались, всякое движение застыло, и необъятная, неземная тишина нависла над полем. Тишина и неподвижность, какие могли бы править миром на первой заре Творения. И среди этой застывшей тишины десятки тысяч душ, христианских и мусульманских, рассматривали друг друга через пространство, на котором им придется жертвовать своими жизнями, и общее биение их сердец было единственным звуком, нарушающим тишину и окаменелость каждого. Полоска земли и кучка камней разделяли их. И за эту землю и эти камни они будут сражаться, словно за пропуск в вечность.

Это был тот миг, когда Тангейзер понял, и не только он один, — что бы ни сделал каждый из них на этом поле, эта битва будет еще одной вехой на долгом пути. Пути, уходящем на семь столетий назад, когда ни один из них еще не родился, пути, который протянется кровавым следом в бесчисленные грядущие века.

Тангейзер хотел бы оказаться в другом месте, но он был здесь, он не мог быть нигде больше, потому что это была его судьба. Две дороги, прямая и извилистая, наконец-то слились в одну. И он понял, в первый раз с холодного раннего утра в горной кузнице, что мусульмане — его кровные враги. Он — саксонец, человек с севера. Теперь, когда он противостоял безжалостным людям Востока, он осознал свою глубинную сущность.

Борс, которому тоже выпало оказаться на посту чести, оторвался от созерцания войска Великого турка и потянул носом воздух, будто бы вдыхая тонкий аромат, потом взглянул на Тангейзера.

— Ты чуешь? — шепотом спросил он.

Тангейзер видел, как серые глаза англичанина осветились улыбкой.

— Запах славы, — сказал Борс.

Тангейзер не ответил. Слава затягивает хуже опиума. Он боялся ее хватки.

Борс оглядел стены крепости, потом взглянул на широкое блестящее покрывало холмов.

— Разве такое возможно? — спросил он с трепетом. — Чтобы столько людей было обречено на смерть?

Тангейзер тоже посмотрел на них. И снова ничего не ответил, потому что в ответе не было необходимости.

Этим сверкающим драгоценными камнями парадом Великий турок нанес первый удар по моральному духу защитников крепости. И теперь Религия ударила в ответ. Ла Валлетт жестом отдал приказ Андреасу, паж поклонился, вышел на бастион, где передал брату-рыцарю приказ великого магистра. Рыцарь поднял и опустил меч, сверкнувший на солнце.

Тангейзер обернулся.

Под виселицей над Провансальскими воротами стоял обнаженный и дрожащий старик-кукловод, за которым Тангейзер пришел, след в след, с улицы Мажистраль. Вперед вышел сержант и ударил кукловода между лопаток древком копья. Старик лишился остатков самообладания, его ноги согнулись, как трава на ветру, он обмочился и с последним криком, заглушённым канатным узлом, который ему жестоко впихнули между челюстями, старик полетел в пространство. Падение казалось бесконечным. Затем веревка хлопнула, звук, похожий на выстрел, разнесся над равниной, и обе армии увидели, как карагоз дернулся и заплясал, словно кукла из его собственного театра, в шести футах над дном рва внизу.

Ла Валлетт отдал приказ, чтобы в каждый день осады вешали по турку. Тангейзер признал это блестящим ходом, и не только потому, что подобная жестокость была вызовом великолепию врага, но и потому, что давала понять обеим армиям: завершится столкновение только полным уничтожением одной или другой. И, как привет от защитников, выбор старого карагоза в качестве первой жертвы тоже был не случаен. Старый кукловод был известен каждому островитянину и на самом деле обладал определенным общественным влиянием. Для большинства он был единственным мусульманином с человеческим лицом. И теперь он болтался под перекладиной виселицы, и содержимое его кишечника и мочевого пузыря стекало по кривым пальцам ног. Так Ла Валлетт одним махом сделал всех жителей острова соучастниками жестокого и несправедливого убийства. Он обратил каждое сердце в камень. Он выставил их всех чудовищами в глазах врага. Теперь каждый человек в христианской крепости знал, что этой войне суждено стать дикой и безнравственной.

Конвульсии старика на веревке затихли, он вертелся, безжизненный и грязный, над равнинами Гранд-Терре.

Полковник Ле Мас поднял меч и возвысил голос, перекрикивая несущийся с холмов рев:

— За Христа и Крестителя!

Когда голос Ле Маса затих, христиане, собравшиеся на стенах, издали крик. Он покатился слева направо, с одного заполненного людьми бастиона на другой со все возрастающей яростью, он перелетел через Галерный пролив, прокатился по стенам форта Святого Михаила, сдобренный по дороге насмешками и неприличными выкриками солдат. Боевому кличу ответили эхом бастионы далекого форта Святого Эльма на другой стороне Большой гавани. После чего крик затих.

Турецкие горны снова завыли, пушки задергались, словно драконы в цепях, пламя вырвалось из их жерл, и началась guerre a outrance.[68]

Несколько десятков каменных ядер понеслись по дуге к Эль-Борго. Когда снаряды сорвали несколько больших кусков дерна с бастиона Кастилии, заставив дрогнуть каменную кладку, полк янычаров-тюфекчи[69]двинулся вниз с холмов на равнину. Тангейзер видел, как они расходятся для стрельбы тройными рядами. Идеальная ровность этих рядов поражала. Блеснули длинноствольные ружья: их дула обратились к своей цели. Мушкеты издали залп, и меткие стрелки скрылись в завесе дыма. Многим показалось, что они стоят не на линии огня, но Тангейзеру было виднее. Он присел за оградой бастиона, и грохот выстрелов заглушили громкие звонкие удары пуль, попавших в доспехи рыцарей. Юный паж Ла Валлетта получил пулю в горло — Тангейзер видел, как он упал к ногам хозяина. Ла Валлетт совершенно не дрогнул и только жестом приказал носильщикам забрать его.

Тангейзер распрямился и положил на стену свое ружье.

В доспехах и шлеме было душно, и тени здесь не было. Он утер лоб шарфом, который держал в рукаве. Дым, затянувший равнину, рассеялся, Тангейзер увидел, что первый ряд янычаров перезаряжает ружья. Под высокими белыми шапками их лица казались смазанными пятнами. Он прижал приклад испанского ружья к плечу и прицелился в человека, стоящего в центре ряда, сделал поправку на разницу высоты и спустил курок. Колесо чиркнуло по кремню, и ружье прогрохотало. Его жертва неподвижно лежала в пыли. Товарищ янычара наступил на упавшее тело, занимая его место. И вот началось. Тангейзер снова был на войне. Он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо.

— Ну и ну! — произнес Борс. — По-моему, честь открыть список убитых принадлежит тебе!

— Нет, — сказал Тангейзер. — Эта честь принадлежит повешенному.

Аркебузы христиан загрохотали по всей длине стены, но они не могли сравниться с длинными мушкетами турок. Каждая недолетевшая пуля взбила облачко красной пыли на голой равнине. Военачальники выкрикнули своим воинам приказ продолжать огонь, и не успела пыль осесть, как новые ряды гази с воплями прорвались сквозь дымную завесу и выпустили второй залп из своих ружей. На бастионах Италии и Кастилии пушки Религии отрыгнули пламя в густеющий дым, и артиллерийские расчеты бросились к откатившимся орудиям, чтобы вернуть их на место и прочистить стволы. Большие бронзовые ядра прокатились по земле, словно их швырнул сам Сатана, оставляя в оттоманских рядах кровавые вопящие тоннели. Радостный крик поднялся над бастионами, мушкетные пули просвистели над камнями, и батальон разгневанных рыцарей окружил Провансальские ворота, требуя, чтобы их открыли и они смогли бы удовлетворить свою жажду крови.

Тангейзер отвернулся от этого сумасшедшего спектакля и увидел, что Борс усмехается.

— А эти ядра, похоже, из наших поставок, — заметил Борс.

Тангейзер опустил на землю ружейный приклад и насыпал на полку мерку пороха. Слава? Нет. Пока еще нет. Расстояние великовато. И он надеялся, что ближе она не подберется. Во всяком случае, лучшая его часть на это надеялась. Что убийство священника, что убийство бывших товарищей — это ничем не отличается от уничтожения любого другого человека. Если он и чувствовал что-нибудь, то какую-то мрачную тень радости и дрожь от ощущения той власти, которая некогда принадлежала одним лишь недобрым богам: оборвать человеческую жизнь одним-единственным раскатом грома. Несмотря на ружейный дым, он все еще ощущал на губах поцелуи Ампаро и Карлы. Что за чудесная парочка! И что за чудесная жизнь!

Тангейзер решил держаться бодро.

Он повернулся к Борсу, который осматривал свое длинное ружье.

— Ты взял с собой воск? — спросил Тангейзер.

Борс поднес палец к уху, показывая, что оно залеплено.

— Что-что?

* * *

Понедельник, 21 мая 1565 года

Высоты Санта-Маргарита — равнина Гранд-Терре

Как то было угодно Аллаху, они бились лицом к лицу шесть часов. В лучах клонящегося к западу солнца тела измотанных противников отбрасывали вытянутые тени, пляшущие по залитой кровью равнине, будто бы не просто люди, но и их духи были одержимы военной лихорадкой. И все это было лишь увертюрой к драме, которая пока не началась.

Аббас бен-Мюрад, ага Сари Бейрака, сидел на угольно-черном арабском коне во главе своего отряда, невольно отмечая, что среди мертвых тел, разбросанных по полю, словно белье для просушки, соотношение верных к неверным не меньше десяти к одному. Само по себе это было понятно. Нет большего счастья, чем умереть за Аллаха, служа шаху Сулейману, Спасителю всех народов мира. Но шпионов, которые уверяли Мустафу, будто бы он возьмет Мальту за две недели, следует лишить жизни. Аббас не дрался с франками со времен венгерской войны, которая была несколько десятилетий назад. В Драве они вырезали австрийцев Фердинанда[70]подчистую, а головы их командиров отправили в Константинополь запечатанными в глиняные горшки. Когда в тридцать восьмом Фердинанд осмелился восстановить свою власть в Буде, кампания Сулеймана в Данубе была просто загородной прогулкой. Но эти рыцари Иоанна Крестителя, дети шайтана, — совсем другое дело.

Двух рыцарей, француза и португальца, захваченных в плен под Зейтуном в субботу, тридцать часов пытали самые опытные палачи Мустафы, и ни один не проронил ни слова, не считая молитв их богу. Но в итоге они разговорились, каждый из рыцарей, независимо друг от друга и совершенно не подозревая о признаниях другого, и поклялись, что самое слабое место в христианской защите — бастион Кастилии. На самом же деле (дневной штурм ясно свидетельствовал об этом) Кастилия была самым укрепленным бастионом во всей стене.

Аббас бросил взгляд на старика раба, все еще болтающегося на перекладине над равниной, словно марионетка из какого-то дьявольского представления. Эта казнь была варварским оскорблением, которое Аббас принял сначала за пустую браваду. Но когда ворота крепости распахнулись и отряд рыцарей устремился на янычаров, сокрушая их мечами и булавами, эта иллюзия рассеялась. Псы ада атаковали с такой безумной дикостью, что казалось, у янычаров нет иного выбора, как отступить. Они не отступили — несмотря на цену, которую пришлось заплатить, тюфекчи были готовы драться до последнего воина. Честь была спасена, рыцари ценой невероятных потерь отброшены назад. Рыцарей оттеснили к стальной площадке рядом с откидным мостом. Долгий день подходил к концу, Аббас сидел и смотрел на беспорядочную мешанину из пыли, ружейного дыма, доспехов, огненных вспышек мушкетов и клинков, слышал жалобные крики тех, кто лишился конечностей или оказался с распоротым животом. Жесткая запекшаяся глина равнины превратилась от крови, мочи и пота в мокрое красное болото. И, поскальзываясь на этой грязи, каждая сторона пыталась в открытом бою взять верх над врагом.

Аббас, все еще ожидающий приказа вступить в схватку, обернулся посмотреть на своих людей. Как он и предполагал, они стояли с бесстрашным видом, жаждущие действия. Но солнце уже тронуло край холма на западе — холма Скиберрас, кажется, — и, если в ближайшее время приказа не будет, они не прольют крови, во всяком случае сегодня. Его помощник взмахнул рукой, и Аббас развернул жеребца. От золотого шатра Мустафы-паши спускался по склону холма гонец.

Мустафа был эфенди-яроглы. Его предок нес военное знамя пророка во время завоевания Аравии. Хотя ему было семьдесят, о его личной храбрости ходили легенды, так же как и о его бешеном нраве и пренебрежительном отношении к человеческой жизни. Мустафа лично усмирял рыцарей Иоанна Крестителя на Родосе в двадцать втором году, когда лишь монаршая милость молодого Сулеймана спасла орден от полного уничтожения. И собаки отплатили за благодеяние сорока годами набегов, по большей части на мусульманских паломников и купцов. Теперь настало время исправить ошибку. Крепость псов ада будет сровнена с землей, и только их великий магистр будет стоять перед падишахом на коленях, закованный в цепи. Но достичь этого не удастся за две недели. Мрачная мысль посетила Аббаса: как бы не пришлось воевать все два месяца.

Он еще раз оглядел поле битвы. Ров под крепостью христиан глубок, стены просто чудовищны. Фортификации грубые, но основательные и убедительные. Виселица над бастионом снова привлекла его внимание. Говорят, что души умерших людей могут проникать в сны живых мужчин и женщин этого мира. Захочет ли кто-нибудь, подумал Аббас, чтобы в его сон прокралась душа повешенного раба? Или янычаров, залитых алым жаром идущего на закат солнца? Облако пыли, взбитое гонцом, приближалось. Аббас знал, что он несет приказ атаковать. Он жестом подозвал к себе полкового трубача. Вытащил из ножен меч. Пробормотал вполголоса:

— Возношу мольбы и благодарности Аллаху, Господу всех миров, сострадательному, милосердному судье. В день Страшного суда Тебе одному мы поклоняемся, у Тебя одного просим защиты. Веди нас праведным путем. Путем тех, кого Ты благословил Своей милостью, но не тех, на ком лежит Твое проклятие, не тех, кто сбился с пути…