МИР ГРЕЗ 5 page

Он вымыл шею и плечи. Вода охладила его. Ему предстоит решить судьбу двух человеческих существ. Он всегда в таких случаях подолгу размышлял, прежде чем принять решение, а эти два дела особенно тяготили его душу. Людовико прополоскал свою мешковину и вымыл руки.

* * *

Людовико вырос в Неаполе, самом богатом и самом развратном городе мира. Выходец из семьи придворных дипломатов и книжников, он был вторым сыном своего отца и его первой жены. Тринадцати лет он поступил в университет в Падуе, а еще через год вступил в орден доминиканцев. Его отправили учиться в Милан, где благодаря своему уму он получил степень по теологии и церковному праву. Побуждаемый своим отцом «расчетливо и смело хвататься за всякую возможность», в двадцать с небольшим он отправился в Рим, где стал доктором тех же наук. Здесь он по очереди привлек к себе внимание сначала Папы Павла IV,[40]Пьетро Караффы, а затем великого инквизитора Микеле Гислери. Дабы восстановить моральную чистоту в Италии, этот Караффа в 1542 году основал Священную палату римской инквизиции и таким образом положил начало кампании по очищению веры, благодаря которой тюрьмы никогда не пустовали. Молодой человек столь блистательных дарований и благочестия, как Людовико, был огромной редкостью, и Караффа тут же привлек его к расследованию дел, в которых были замешаны сильные мира сего, «ибо от их наказания будет зависеть спасение низших орденов».

Во времена строгого конформизма, когда самым верным путем к успеху было лизоблюдство, для высоких умов оставалось мало областей, в которых они могли расцвести во всей красе. Для Людовико таким садом оказалась инквизиция. И он удостоился чести стать инквизитором. Страх и вера — ее орудия. И все же Людовико был убежден: черная легенда об инквизиции лжива. Небольшое количество казней, проведенных с должным вниманием к процедуре и с точным соблюдением всех законных прав осужденного, предотвратило смерть многих сотен тысяч. С этим невозможно спорить. Лютер положил начало дьявольской эпохе, когда христиане истребляют христиан в чудовищных количествах не ради земли или власти, а просто потому, что каждый из них — христианин. Это парадокс, абсурд, который мог породить только сам Люцифер. Лишенный всякого стыда и вечно страдающий запорами[41]монах утопил целую Германию в крови, и этот ужас расползается все дальше, опаляя карту Европы огненными буквами. Во Франции кровавая бойня только-только начинается, в Васси и Дре. Нидерланды, Бельгия и Люксембург стали болотом анабаптизма.[42]Ересиархи восседают на тронах Англии и Наварры.[43]

Лишь в Испании и Италии люди могли еще не опасаться того, что их перережут собственные соотечественники. В Испании и Италии Священная палата придушила змею лютеранства еще в яйце. Кампания по уничтожению протестантов, проведенная в Северной Италии, была величайшим политическим достижением современности. То, что об этом не трубили на всех углах, лишь подчеркивало мастерство, с каким была проведена кампания. Если бы Турин, Болонья и Милан пали, как пали сотни католических городов всего в нескольких днях пути на север от Альп, лютеранство добралось бы уже до самых ворот Рима. Италию захлестнула бы волна безудержной ярости. А Испания, которой был подвластен юг Италии,[44]оказалась бы втянутой в гибельную войну. Весь христианский мир был бы разодран на куски. И угроза пока еще не миновала. Людовико никогда не сомневался, что инквизиция — громадная сила, несущая добро. Инквизиция защитила мать-церковь. Инквизиция предотвратила войну. Инквизиция была великим благом для испорченного и падшего человечества. И те, кто противостоял инквизиции, выказывали неуважение к Богу.

* * *

Он сполоснул мешковину, отжал и смыл запах экскрементов с кожи и волосков мраморно-бледного мускулистого бедра. Проделывая это, он отворачивал голову, чтобы не видеть своих половых органов. Он не поддавался тщеславным устремлениям интеллекта и не кичился своим могуществом. Вдохновляемый примером Томаса Торквемады,[45]Людовико отказывался от всех возможностей продвижения по службе, включая и алую шапочку, которую предлагали ему два Папы подряд. Он оставался рядовым монахом. В пылу великого самопожертвования он отказался от степеней по теологии и церковному праву в дюжине самых лучших университетов. Выросший в богатстве и изобилии, он счел их пустыми и обессиливающими человека, поэтому слабости богачей были ему чужды. Он проводил жизнь в пути, не испытывая тяги к чему-либо, свободный от человеческого общества, верный только Богу и своим обетам, посланник церковного террора, карающий меч священной конгрегации. Во всем этом совесть его была чиста. Но однажды он был охвачен страстью. Однажды он сдался силе более могучей, чем его вера. Он был поставлен на грань отступничества любовью.

Он снова прополоскал мешковину и принялся мыть вторую ногу. Похоть была старейшим из его врагов, и, хотя она уже больше не терзала его с юношеским пылом, даже теперь он не мог окончательно избавиться от нее. Однако похоть свойственна плоти, она прекрасно узнается под своей маской, ее легко превратить в боль. А вот любовь приходит, загримировавшись под духовное исступление, она говорит голосом Бога. Ничто до того и ничто после не казалось ему более священным, и даже сейчас он иногда спрашивал себя: что, если все познанное им не было пороком, что, если накопленная мудрость столетий не была обманом, что, если тот голос на самом деле произносил перед ним слова самого важного урока Всемогущего? И вот здесь-то, снова, крылась опасность. Погребенное семя только и ждало момента, чтобы взойти. Образ женщины, которую он любил, которую, как выяснилось в ходе размышлений, он любит до сих пор, вернулся из мрака прошлого, чтобы бросить вызов его верности. И не только один лишь образ, но и сама она. Во плоти. Она была здесь, всего в часе пути от того места, где он стоял, нагой и возбужденный.

Его пенис чудовищно пульсировал между ногами. Он чувствовал, как он дрожит и напрягается, словно гончий пес ада на невидимой сворке. Он прополоскал и отжал мешковину, стер пот с чресл и живота. Вымыл мошонку. Вымыл свой член и сдержался, когда на него накатил приступ плотского желания.

Мысленным взором, с идеальной ясностью, он видел ее, лежащую на спине на травянистом берегу, раскинувшуюся среди полевых цветов, аромат которых пьянил их обоих. Стройная, нагая, белая как молоко, голова ее была запрокинута, рот приоткрыт от страсти, темные соски набухли, ноги разведены, вульва напряжена, руки бессильно раскинуты в стороны… Она хотела его. Она дрожала и вскрикивала, ее зеленые глаза закатывались и трепетали от нестерпимого вожделения. Это ее вожделение к нему и толкнуло его на край безумия. Если бы она не вожделела его так, он никогда бы не отважился на подобное сам.

Волна желания поднималась и нарастала, катила пенным валом из глубины его существа; он застонал, когда демоны обступили его, требуя, чтобы он позволил этой волне вырваться. Несколько секунд, украденных у океана времени, и агония миновала. Но только не навсегда. Он чувствовал своего ангела-хранителя за плечом, чувствовал его прохладную призрачную руку, дотрагивающуюся до его головы, чтобы напомнить: именно так дьявол ввел его в заблуждение в прошлый раз — ложью, что, совершив меньший грех, он каким-то образом убережется от греха большего, словно зло было чем-то таким, что можно чуть-чуть отпить из хрустальной чаши, а не вонючим болотом, в которое человек погружается с головой и исчезает в нем навеки.

— Господь спасет меня! — закричал он. — Господь меня простит!

В какой-то миг ему показалось, что он не выдержал. Но на мешковине следов не было, на плитках пола под ногами тоже, а волна со всеми ее демонами миновала. Он вымыл лицо водой из фонтана. Вознес благодарности святому Доминику.[46]Прополоскал мешковину и обтер живот и чресла, прополоскал еще раз. Обтер грудь. Он вспоминал обстоятельства своего грехопадения.

* * *

Ему было двадцать шесть лет, он приехал на Мальту по поручению своего патрона Микеле Гислери, который потребовал отречения от епископа Мдины, чтобы пристроить на его место любимого племянника. То, что на него, человека столь юного, было возложено это деликатное поручение, доказывало веру в него Караффы. Но Людовико познакомился с девушкой на идущей вдоль побережья дороге высоко над линией прибоя и подпал под ее чары. Ее звали Карла де Мандука. Ее прекрасный образ поселился в его сердце, распаляя жар, мучивший его беспрерывно. Самобичевание лишь обостряло сладострастие, и, хотя он молился, чтобы одержимость покинула его, ее хватка делалась лишь сильнее. Он разыскал девушку в надежде убедиться, что она ничего для него не значит, чем только усугубил собственную глупость. Они прогуливались, и она попросила исповедать ее. В числе тривиальных грехов она призналась, что ее посещают нечестивые мысли. О нем. Она повела его показать идола гигантской языческой богини, который стоял на острове с тех времен, когда человечество было еще юным. И там они занимались любовью, оба одинаково неискушенные.

Прошли недели, за которые охватившее их наваждение только усилилось, и, пока Людовико грешил, он уничтожил в епископе Мдины все достоинство, которым тот обладал. Он ломал его престарелый дух с юношеским рвением, унизил его до положения червя, на брюхе вымаливающего прощение. После чего отправил в тюрьму среди пустошей Калабрии. Его жестокость усугублялась собственным проступком, чувство вины разъедало его внутренности, затуманивало разум. Призрак безумия и вероотступничества вырисовывался все яснее, а вместе с ним приближалась не только гибель, но и всеобщее порицание жителей Неаполя и чувство, что он не оправдал доверия его святейшества. В тот самый момент, когда он уже решил отречься от своего призвания ради любви, Людовико самого предали. Его вызвали к прелату Мальты, где он узнал, что родители девушки выдвигают против него обвинение в непристойном поведении. В панике и отчаянии он бежал в Рим и сознался в своих чудовищных прегрешениях Гислери.

Хитрый Гислери в качестве епитимьи и награды отправил Людовико в Кастилию: обучаться искусству инквизиции у самого выдающегося испанского мастера, Фернандо Вальдеса. В знак благодарности святому Доминику Людовико прошел босым от Рима до Вальядолида. Это была дорога воскресения и духовного возрождения; по прибытии его встречали как блаженного, одержимого живым духом Иисуса Христа. Возможно, тогда так оно и было, потому что в этом беспримерном акте воли и самоистязания он забыл Карлу. А теперь, когда прошло много лет, оказалось, что вовсе не забыл. И Бог и дьявол тоже не забыли, потому что кто-то из них направил ее сюда, снова, на расстояние вытянутой руки от него, искушая его, толкая на ошибку и осквернение души.

Тогда Людовико не знал, каким интригам обязан внезапно постигшим его на Мальте бесчестьем. Позже, наведя справки, он выяснил, что в числе приятелей низвергнутого епископа числился Ла Валлетт, тогда морской адмирал, и что именно Ла Валлетт стоял за выдвинутым обвинением в непристойном поведении. Людовико не испытывал к этому человеку недобрых чувств. Подобные чувства для слабых. Он готовит падение Ла Валлетта по иной причине. Что касается Карлы, ей он не желал зла. Если она действительно свидетельствовала против него — а этот факт нельзя подтвердить, — она сделала это по молодости лет, ему не остается ничего, как простить ее. И даже если он позволит Карле подвергнуть опасности его душу, он не позволит ей подвергать опасности его работу. Он был уверен, она понятия не имеет о его присутствии на Мальте. Но если бы она вернулась на Мальту, это поставило бы под угрозу срыва его планы. Это поставило бы под угрозу его самого. Его репутацию, его власть, а вместе с ними и надежды его патронов в Риме. Кто знает, чего хочет эта женщина? Кто знает, как время успело извратить ее разум? И если воспоминания о прошлом даже его самого затопили с такой пронзительной ясностью, они могут нахлынуть и на Карлу, вместе со страстями, будь то любовь или ненависть, которые никому не под силу предсказать или удержать. Его собственная судьба не имеет значения. Но он орудие церкви. Он не позволит Карле затупить его лезвие.

Он прополоскал свою тряпку — омовение почти завершено, — обтер себя под мышками, вымыл зад. Ей едва ли повредит провести некоторое время в пристанище святых сестер. Если Карла будет благополучно заперта в монастыре минималисток, может быть, стоит разобраться подобающим образом и с Матиасом Тангейзером? Людовико не подозревал о существовании этого человека и о присутствии здесь Карлы, пока не вышел из Большой гавани на «Куронне» и Старки не поведал ему о возложенном на него задании. Старки был убежден, что Тангейзера будет невозможно привлечь на сторону Религии. Ла Валлетт, однако же, предложил стратегический план: именно Карла должна была переманить германца на свою сторону.

Людовико не стал отговаривать Старки от его затеи. Ему бы не хотелось, чтобы, когда их стратегия рухнет, Старки заподозрил, будто причина в инквизиторе.

— Вам нельзя показывать, что вы просите помощи у ее светлости, — предостерег его Людовико. — Лучше пусть она чувствует, что сама в долгу перед вами за вашу доброту. Особенно подчеркните малую вероятность успеха. Обрисуйте Тангейзера самыми черными красками, чтобы лучик надежды сделался для нее совсем слабым.

— Но зачем это? — По тону Старки было ясно, что он намеревался придерживаться совершенно противоположной политики.

— Затем, что это до предела обострит ее изобретательность. Манипулируя сердцами мужчин, женщины любят добиваться невозможного. Это позволяет проявить им ту единственную власть, которой они обладают, — власть желания. А что касается Тангейзера, используйте совсем иной способ. Исчерпайте все аргументы. Давите на него. Доведите все до крайности, вплоть до оскорблений, чтобы гордость заставила его отказаться. Тогда, когда настанет очередь действовать леди Карле, его тщеславию польстит, что решение ехать на Мальту принял он сам.

Но, поддерживая Старки и помогая довести до совершенства его планы, сам Людовико твердо решил расстроить их, ибо они угрожали успешному осуществлению его собственных замыслов. Замыслов столь сложных для воплощения, что интриги Старки на их фоне показались бы детской проказой. Целью Людовико было привести рыцарей-иоаннитов под власть Папы. Многие пытались это сделать и не преуспели. За два столетия до того папство устроило жестокое истребление тамплиеров,[47]но госпитальеры были слишком сильны, слишком удалены территориально и слишком любимы народом, чтобы с ними можно было разделаться грубой силой. Турецкое вторжение предоставляло уникальную возможность, изучением которой и занимался Людовико на Мальте. Если крепость Религии падет, их обширные владения по всей Европе будут захвачены местными князьями и монархами — это особенно касается Франции. Если же рыцари выживут, овеянные славой, они будет прислушиваться к голосу Ватикана еще меньше, чем раньше. Во всяком случае, если трон великого магистра не займет человек, подчиняющийся непосредственно святому отцу. И Людовико знал такого человека. Его нынешняя миссия, возложенная на него Римом, состоит в том, чтобы отыскать способ укрепить власть этого человека. И ничто не должно скомпрометировать честь Людовико и, соответственно, его работу.

Ноги Карлы не будет на острове Мальта.

* * *

Людовико вышел из купальни и оделся во все чистое.

Германец, этот Тангейзер, выглядит устрашающе, однако он охотно идет на поводу у опасных страстей. Тщеславный человек. Глупый человек. И его выходка на пристани тому подтверждение. Он очень даже может проникнуться жалостью к Карле. Ему будет лестно взять на себя обязанности ее защитника — редкая честь для такого негодяя, как он. И, вне всякого сомнения, она собирается ему заплатить. Еще Людовико чувствовал эротическую привлекательность этого человека: люди одной породы, как и животные, хорошо чувствуют такие вещи. Он ощутил укол ревности и предостерег самого себя, но едва ли он нуждался сейчас в предостережении. Этот человек богохульник и еретик. Как часто советовал Микеле Гислери, когда дело касалось кого-нибудь из важных особ: «Устраните человека, и вы устраните проблему».

Людовико прошел в кабинет аббата, где ждал указаний Гонзага.

Гонзага был commissarius, местный священник, представляющий инквизицию и собирающий информацию. В нем было что-то порочное, из-за чего Людовико не слишком ему доверял, зато его очень любили, возможно по этой самой причине, монастырские служки в Мессине. Из этих последних, которых было множество, Гонзага, польстив им, основал братство, конгрегацию Святого Петра Мученика. Монастырские служки были верными слугами Священной палаты — в любое время они были готовы отправлять обязанности трибунала, и им было позволено носить оружие, чтобы защищать инквизиторов. Чести служить в их рядах приходилось добиваться, и не только потому, что им даровали юридическую неприкосновенность. Высокого они были рода или низкого, от всех них требовалась определенная limpieza de sangre, чистота крови. Ни один новообращенный иудей не мог служить Священной палате.

В кабинете рядом с дверью, как обычно похожий на привидение, стоял Анаклето. Людовико познакомился с ним в Саламанке в 1558 году, где его попросили осмотреть юношу на предмет одержимости дьяволом. Благородного происхождения молодой человек, ему тогда было восемнадцать, обвинялся в сожительстве с сестрой Филоменой и в убийстве обоих родителей, которые застали своих отпрысков in flagrante delicto.[48]Анаклето не отвергал этих чудовищных обвинений и не раскаивался в содеянном. Филомена была повешена, а тело ее скормлено свиньям на глазах Анаклето. Разумеется, он тоже был приговорен к казни. Но что-то в черной душе юноши тронуло Людовико. Более того, он увидел в нем орудие величайшей ценности: человек без совести, способный на самые отвратительные поступки. Человек, который будет беззаветно предан тому, кто его освободит. Людовико провел с ним четыре дня, за которые привязал его к себе неразрывными узами. Он добился от Анаклето раскаяния и освободил его. Более того, он дал ему высшую цель и причину жить. Получив от инквизиции свободу, Анаклето стал сопровождать Людовико и Фернандо Вальдеса в их бесконечных поездках по Кастилии, кульминацией которой стало выдающееся аутодафе в Вальядолиде, когда на сожжении присутствовал сам император Филипп.[49]Анаклето с тех пор стал тенью своего господина, всегда готовый защитить его и не дать Людовико замарать руки кровью.

Гонзага поднялся с места и поклонился. Людовико жестом пригласил его сесть.

— Мы сейчас на территории Испании, — сказал Людовико, — а под юрисдикцией испанского крыла конгрегации у меня нет формальной власти. — Он поднял руку, предупреждая возможное предложение Гонзага снабдить его необходимыми полномочиями. — И я не ищу этой власти. Однако у его святейшества имеется насущная необходимость, чтобы к восьми часам этого вечера было выполнено без оплошностей два задания.

— В число наших сторонников входят лучшие полицейские города, — пробормотал Гонзага. — Мой кузен, капитан Спано, окажет нам всяческое содействие.

— Какими средствами будут осуществлены эти поручения и кем, я не хочу знать. Ничто не должно указывать на Священную палату, все будет осуществляться от имени светских властей. Оба задания требуют проницательности и стремительности.

— Да, ваше преподобие. Проницательность и стремительность.

— В гостевом доме на вилле Салиба проживает сейчас благородная дама по имени Карла де Ла Пенотье. Она должна присоединиться к ордену минималисток в монастыре Гроба Господня в Санта-Кроче для молитвы и покаяния, которое продлится не менее года.

Монастырь Гроба Господня располагался на безжизненной скале, покрытой трещинами, как скорбное лицо морщинами, в трех днях пути отсюда, в сердце выжженной солнцем Сицилии. Минималистки назывались так потому, что закрытый орден этих монахинь жил по необычайно строгим правилам. Они проводили дни в абсолютном молчании и не вкушали мяса, яиц, а также никаких молочных продуктов. Людовико подумал о испанской королеве Хуане,[50]которая тридцать лет провела взаперти в темной келье, и решил, что Карла еще легко отделалась.

— Она отправится туда против своей воли, но подобная жизнь пойдет на пользу ее душе.

Гонзага принял благочестивый вид и покивал.

— Ее не должны обвинять ни в каких преступлениях — ни против закона, ни против морали, — а также и в ереси, — продолжал Людовико. — Ничего не фиксировать на бумаге. Только глупец записывает то, чего можно достигнуть одной лишь речью, причем такой речью, которую не услышит никто третий. Вы меня понимаете?

Гонзага перекрестился.

— Ваше преподобие, все будет, как вы велите.

— Второе задание потребует применения оружия — достаточного, чтобы подчинить человека, обладающего боевыми навыками и не желающего подчиняться. У него могут оказаться помощники. Мы видели этого человека утром в доках.

— Германец, — пискнул Гонзага. — Мне следовало бы заняться им раньше, поскольку этот человек наполовину мусульманин, а в товарищах у него еврей, но у него имеются могущественные заступники в Религии.

— Тангейзер — преступник. Нарушение таможенных законов, подкуп государственных чиновников, да и многое другое, без сомнения. Это дело нельзя рассматривать как имеющее отношение к церкви. Пусть им занимаются светские власти, но проследите, чтобы они действовали быстро и напористо.

— Этого германца нужно захватить живым? — поинтересовался Гонзага.

— Жизнь Тангейзера не представляет никакой ценности.

— Я потребую, чтобы они арестовали и этого жида, — сказал Гонзага.

Людовико находил вездесущую ненависть к евреям вульгарной и лишенной логического основания. В отличие от мерзавцев лютеран они не представляли угрозы для церкви.

— Это ваше дело, — произнес он.

— Их товары, разумеется, будут конфискованы конгрегацией, — сказал Гонзага. — Мы имеем право на свою долю.

— Разве я недостаточно ясно выразил свои пожелания?

Гонзага побледнел. Его рот кривился, выдавливая извинение, которое он не осмелился произнести вслух.

— Я желаю, — произнес Людовико, — чтобы в этом деле не осталось следов присутствия Священной палаты. В глазах посторонних это должно быть исключительно светским делом. Если кто-то заметит, что Священная палата имеет отношение к этим происшествиям, вы будете признаны в высшей степени неспособным.

Гонзага бросил взгляд на Анаклето и обнаружил, что тот смотрит на него, как кобра на жабу.

— Все будет, как вы прикажете, ваше преподобие, — заверил Гонзага. — Никаких бумаг, никаких свидетелей, никаких следов. Исключительно светское дело. Я не возьму ни гроша для моей конгрегации.

Гонзага словно ожидал одобрения или подтверждения своим словам. Людовико молча смотрел на него, пока корчи несчастного не вызвали в нем отвращение.

— У вас много дел, отец Гонзага. Проследите, чтобы все было исполнено.

Когда Гонзага сорвался с места, Людовико ощутил волнение. Он никогда еще не доверял Гонзаге таких дел. Хотя тот отчаянно старался угодить, от него разило избыточным рвением и мелочными амбициями, что было весьма обычно для провинциальных исполнителей. Зато Гонзага был местным священником. Печально, что Тангейзеру суждено пасть от руки столь низменного типа. Что касается Карлы, в свое время он займется ее судьбой.

Людовико подошел к окну и выглянул во двор. Оседланные лошади ждали, готовые увезти его в Палермо. Там он, прежде чем сесть на корабль, идущий в Рим, присмотрится к испанскому наместнику Гарсии де Толедо. Толедо был самым влиятельным человеком в Италии после неаполитанского короля и Папы Римского, а случись вторжение на Мальту, он окажется еще более значительным лицом, чем они. Ла Валлетт просил Людовико оказать на Толедо давление, с тем чтобы тот прислал подкрепление, но эта часть плана подождет его возвращения из Рима. В Риме он добудет средства воздействия, необходимые, чтобы добиться от Толедо послушания.

И не только. В Риме он также подготовится к возвращению на Мальту и чистке рядов Религии. В надежных руках Религия станет достойной своего имени и сделается истинным защитником церкви. Орден поклялся не сражаться против собратьев-христиан, но поскольку это всего лишь вопрос политики, его всегда можно пересмотреть. Война в Европе против лютеранства оказалась более кровавой, чем кто-либо мог представить. Оружие и репутация Религии окажутся бесценны, если, конечно, госпитальеры уцелеют после турецкого вторжения. Но все в руках Божьих.

Вера Людовико в Господа была абсолютна.

Они покинули аббатство. Жаркое солнце висело высоко. Дорога на Палермо была пустынна. Они поскакали на север, и ветер Истории бил им в лицо.

* * *

Вторник, 15 мая 1565 года

Гостевой дом виллы Салиба

Тангейзер поднялся со скамьи, словно волк, пробужденный от какого-то первобытного сна, — гибкий и в то же время напряженный и до сих пор находящийся в объятиях иного мира. Он навис над Карлой, и все надежды, которые она питала на его счет, разлетелись вмиг, стоило ему заглянуть ясными голубыми глазами в ее глаза. Его лицо было в шрамах, но все еще молодо. Ожог от пороха изуродовал его шею слева у нижней челюсти. Тонкий белый шрам пересекал его лоб с той же стороны. Волосы упали ему на лицо, когда он встал, и сверкающий за прядями глаз придал ему сходство с каким-то диким зверем, недоверчиво глядящим на окружающий мир — слишком уж цивилизованный и полный запретов, чтобы он чувствовал себя в нем уютно. Когда он откинул волосы, впечатление пропало, и Карла пожалела об этом. Губы его разомкнулись, и он улыбнулся, обнажив неровные, со сколами зубы. Что-то жестокое было в его улыбке. Его хорошо скроенный камзол цвета бургундского вина был отделан золотыми полосами, высокие сапоги начищены до блеска. Ансамбль дополняли — не слишком удачно — кожаные штаны какого-то неопределенного коричневого оттенка.

Карла была встревожена собственной реакцией. Просто встав на ноги, он залил ярким светом те сексуальные потемки, на которые она сама себя обрекла. Он волновал ее кровь так, как, ей казалось, уже никому не под силу. Она пригласила его в гостиную выпить чего-нибудь освежающего, он остановился, чтобы рассмотреть ее виолу да гамба,[51]стоящую на подставке.

— Виола да гамба, верно? Это ваш инструмент.

Он произнес это так, словно знал, что он не может быть ничьим больше, и это ей польстило.

— Это была страсть моего детства и юности.

— Хвалю ваш выбор, — произнес он. — Я наслаждался музыкой да гамба в салонах Венеции, где выступали прекрасные исполнители, но я никогда раньше не слышал, чтобы в игру вкладывали столько силы и огня. — Он улыбнулся. — Я бы даже, пожалуй, сказал — ярости.

У Карлы похолодело в животе.

— А что это была за пьеса? — спросил он.

— Наша собственная импровизация.

— Импровизация?

— Вариация, сильно приукрашенная, на тему одной танцевальной сюиты во французском стиле.

— Ах, танец, — произнес он. — Если бы все танцы были такими вдохновляющими, я, наверное, сам бы выучился этому искусству, но в танцах я ничего не смыслю.

— Этому можно научиться.

— Только не в доках Мессины. Во всяком случае, если речь идет о тех стилях, которые вы смогли бы узнать. — Он протянул руку к грифу виолы, но не стал ее трогать. — Можно? — спросил он. — Я никогда раньше не видел вблизи такого чуда.

Она кивнула; он поднял инструмент с подставки и внимательно рассмотрел завитки и инкрустацию, а также фактуру нижней деки из клена.

— Поразительная геометрия, — пробормотал он. Потом посмотрел на Карлу. — Насколько я понимаю, форма инструмента задумана с тем, чтобы совпадать с концентрическими кругами, заходящими друг на друга. Гармония геометрическая способствует гармонии звука. Но разумеется, вы знаете это лучше меня.

На самом деле она этого не знала и была поражена странностью его рассуждений, но, хотя она не могла заставить себя согласно кивнуть, опровергать его она тоже не стала. Он вгляделся сквозь прорези в деке, стараясь разглядеть подпись мастера.

— Кто сотворил этот шедевр?

— Андреа Амати[52]из Кремоны.

— Превосходно. — Он тронул струну и поглядел на ее колебания. — Перерождение движения в звук, вот вам загадка. Но перерождение звука в музыку — загадка гораздо большая, вам так не кажется?

Карла заморгала, слишком ошеломленная его суждениями, чтобы отважиться на ответ. Тангейзер, видимо, и не ждал его. Он поднял виолу на вытянутой руке, повертел ее в разные стороны, рассмотрел сверху донизу с искренним восторгом.

— Мой старинный друг Петрус Грубениус говорил, что когда достигнуто совершенное соединение красоты и пользы, тогда и может родиться музыка в своем истинном обличье. — Все еще держа виолу в руке, он посмотрел на Карлу и снова улыбнулся. — Если бы я был достаточно развязен, я осмелился бы заметить, что то же самое относится и к этому платью.

Карла почувствовал, как запылали щеки. Она ощущала некоторую сомнительность комплимента, и ей показалось неуместным благодарить за него. Ощущение греховности сжало ее изнутри. Подобные страхи и сомнения сопровождали ее жизнь, сколько она себя помнила. Но за последние несколько минут Тангейзер сдул с нее их пыль, словно ветер, несущийся по длинной запертой комнате.

Она спросила:

— Вы верите в магию?

Нисколько не обидевшись за то, что она никак не ответила на его похвалы, Тангейзер вернул виолу на подставку. И сделал он это с аккуратностью человека, чья связь с материальным миром естественна и глубока.

Date: 2015-09-24; view: 266; Нарушение авторских прав