Воспоминания

Варшава, май 2001

Когда Ирена пообедала и немножко вздремнула, девочки были полны решимости исполнить «Жизнь в банке» для своего самого главного зрителя. За обедом они строили догадки, понравится ли Ирене их пьеса, если они сыграют ее прямо в ее крошечной спальне… спектакль до сих пор длился не больше 15 минут, и они уже не раз играли его без костюмов.

Но Ирена сначала спросила, нет ли у них еще каких‑нибудь вопросов, и Меган сразу же подняла руку.

– Один человек в синагоге сказал мне: «У меня было чувство, что, если такое происходит, значит никакого Бога нет».

Ирена задумчиво постучала пальцем по подбородку.

– Нет, чудеса все‑таки случались, и везение было. Некоторым людям молитвы помогали не терять надежды… У меня тогда не было сильной веры в Бога, но однажды нам повезло так, что этого нельзя объяснить простой случайностью, и, кто знает, может, в тот момент нам помогал сам Господь.

Вообще после объединения с Жеготой нам относительно везло: мы потеряли убитыми всего несколько человек, одна из них погибла в Павяке.

Как‑то вечером я была у Яги на Лекарской. Мы дожидались темноты, чтобы захоронить свежие списки. Вдруг послышались полицейские свистки. Эсэсовцы перекрыли Лекарскую, и начались повальные обыски. А я ведь только вывела из гетто девочку по имени Сара, и она была с нами. Списки, которые мы собирались закопать этой ночью, лежали на столе. Ужас!.. Свистки, офицеры выкрикивают приказы, грохот солдатских сапог. Яга схватила списки и запихнула их себе под бюстгальтер. Она спрячется наверху, в стенном шкафу. Мы с Сарой спустились в подвал и спрятались там. Я договорилась с ней играть в игру «кто сидит тише», и стали ждать прихода немцев.

Но они так и не пришли. Солдаты были совсем молоденькие. Наверно, это были новобранцы, и их учили искать тайники и двойные стены. По счастью, в этот момент ни в одном из временных убежищ на Лекарской не было детей, и никого не арестовали. Теперь я думаю, что это было самое настоящее чудо.

– Мой пастор всегда говорит, что пути Господни неисповедимы, – сказала Меган.

Лиз поерзала, усаживаясь поудобнее. Дольше ждать было уже невозможно.

– А что… что вы скажете о нашей пьесе? – спросила она.

– Я прочитала ее несколько раз, – ответила Ирена. – Я сделала пару поправок, но в целом она очень близка к истине. Конечно, очень больно все это вспоминать. Но помнить об этих ужасных временах мы просто обязаны. И вы должны рассказывать эту историю людям.

– Может, там есть ошибки? – спросила Сабрина. – Мы хотим, чтобы в пьесе все было достоверно.

– Безупречно никогда не будет, – сказала Ирена. – Человеческая память – штука очень хрупкая, и нас осталось слишком мало.

Она промокнула глаза платочком, а потом продолжила:

– В одном эпизоде вы показываете, как я говорю немецким часовым у ворот, что забираю ребенка из гетто, потому что у него тиф. Это неправильно. Немцы боялись тифа больше всего на свете. Этот солдат скорее всего расстрелял бы ребенка на месте. Наверно, и меня вместе с ним. А еще вы неправильно назвали мою помощницу. У вас это Мария, а на самом деле это была еще одна Ирена – Ирена Шульц. Возможно, вы сделали так, чтобы зрители не путались в Иренах, но в жизни наши знакомые нас никогда не путали: она была очень высокая, а я – маленькая. Нас так и звали: «две Ирены»… Ирена Шульц была восхитительным человеком. Я по ней очень скучаю. Она умерла в 1983‑м.

Ирена рассказала и о других соратниках, о том, как они выводили из гетто детей, о санитарном фургоне, Данбровском и его дрессированной собаке Шепси, о том, сколько тратилось денег, как подделывались документы, о взятках и угрозах. Потом она подозвала девочек поближе и шепотом сказала:

– Иногда Жеготе приходилось убивать шантажистов.

На каждый вопрос девочек Ирена задавала по два. Она расспрашивала их о Канзасе, о «Жизни в банке», об их родителях, братьях и сестрах. Еще где‑то с час она рассказывала о своем детстве, о том, как восстала против антисемитских правил Варшавского университета и как ее за это отстранили от занятий.

– А как у вас было с мальчиками? – спросила Лиз. – Ну, я хочу сказать, у вас же были молодые люди?

Взгляд Ирены на мгновение затуманился воспоминаниями, а потом она улыбнулась:

– Да, у меня были Митек и Стефан.

Лиз с Меган обменялись взглядами.

Ирена всмотрелась в лица девочек, словно решая, что рассказать, а что оставить в тайне. Она объяснила, что с первым мужем Митеком они дружили с детства. Они были добрыми друзьями, но брак оказался неудачным, и им пришлось расстаться. Во время войны он попал в плен. Когда его репатриировали, они оформили развод, и Ирена вышла замуж за Стефана, от которого и родила двоих детей. Но со временем и в этом союзе начались неполадки, а потом, когда Янке было 14, а Адаму 12, Стефан скоропостижно скончался.

– Он был хорошим отцом, – сказала она и вдруг замолчала.

Справившись с накатившими эмоциями, она подозвала Людвика Ставового, исполнявшего на встрече роль переводчика, и прошептала ему на ухо какие‑то слова, которые он передал только Мистеру К.

– Девочки мои, – сказала Ирена, – я очень устала, но завтра мы с вами обязательно увидимся.

Меган растерялась, а как же спектакль? Предполагалось, что Ирена посмотрит их пьесу. Почему она не захотела увидеть спектакль сразу же? Может, они сыграют его завтра, ведь он и так коротенький, а они могли бы еще подрезать сценарий. Ведь все, что сейчас происходит, случилось именно благодаря их пьесе.

Они вышли из подъезда и, заворачивая за угол, посмотрели на Ирену – она стояла у окна и махала им платочком.

На пути в отель Меган спросила:

– Мистер К., а почему мы не сыграли Ирене пьесу?

– Ирена сказала, что не хочет ее смотреть.

– Как? Почему? – изумились девочки.

– Она просила перед вами извиниться и сказать, что, наверно, не сможет посмотреть спектакль… это будет для нее слишком тяжело. Ей понравилась пьеса, но видеть ее на сцене она боится. Ну, не удивительно ли? Ирена Сендлер, и боится!

Когда на следующее утро они ехали к Ирене, тяжелое небо поливало город дождем, настроение было соответствующее.

Меган тяжело переживала отказ Ирены посмотреть «Жизнь в банке». Она все понимала, и все равно было обидно. Разве не пьеса была их самым драгоценным подарком Ирене?

Выйдя из машины, Лиз спросила Меган:

– Как ты думаешь, мы с ней еще раз увидимся?

– Возможно, – сказала Меган. – Ей уже 91, и чувствует она себя неважно. Я за нее буду молиться. Очень хочется, чтобы она жила до 100, а то и больше.

У двери в квартиру их снова встретила медсестра с неизменным строгим выражением лица. Она, как и в прошлый раз, приказала им вымыть руки. На этот раз людей в квартире было гораздо меньше.

– Как я вам уже говорила, у Ирены очень высокое давление… – сказала медсестра.

Меган приготовилась выслушать очередную лекцию.

– Но вчера вечером, после вашего визита, давление у нее упало и держится в норме. Судя по всему, вы для нее – лучшее лекарство. – Она позволила себе улыбнуться. – Идите, она вас ждет.

Ирена снова обняла каждую из девочек, а потом спросила:

– Какие еще вопросы не дают вам покоя?

– Я так и не понимаю, – сказала Сабрина, – почему о вашем подвиге почти никто не знает.

– Мир – штука несправедливая. И ваша задача – сделать его более справедливым. А что до меня или других людей, награжденных медалями Яд Вашема … мне кажется, многие хотят, чтобы мы просто потихоньку поумирали и перестали напоминать о темных страницах нашей истории. Жизнь полна и чудес, и ужасов. Я, несмотря ни на что, стараюсь вспоминать только хорошее, но иногда это слишком трудно… слишком больно. Иногда с нами происходят немыслимые вещи. Во время войны у меня сильно болела мама, у нее было очень слабое сердце. Лекарств не хватало, она не могла нормально питаться, и… – Ирена замолчала, не договорив фразы. – Сейчас мне больно об этом вспоминать, но я была не очень хорошей дочерью и, возможно, даже приблизила ее смерть. Но так ли это, я никогда не узнаю. Я понимаю, почему полякам не хочется вспоминать. У всех нас есть болезненные воспоминания. И помнить об этих событиях очень неприятно, но необходимо.

– Мы бы не хотели доставлять вам мучений, – сказал Мистер К. – Рассказывайте только то, что считаете возможным.

– Я всегда стараюсь говорить всю правду… расскажу и сейчас… Когда меня арестовали, с сердцем у мамы стало совсем плохо. Будучи в Павяке, я ничего не могла для нее сделать… До сих пор мне тяжело сознавать, что я рисковала не только своей жизнью, но и жизнью всей моей семьи. Мне нужно было сделать выбор между спасением людей и спасением своей матери, и, Господи меня прости, я выбрала первое.

Выйдя из Павяка, а вы теперь уже знаете, как произошло это чудо, одна из девочек‑связных проводила меня в квартиру Генрика и Марии Палестеров на Ловицкой, 51. Пройти два квартала от трамвайной остановки я смогла, только держа в каждой руке по трости. Боль от каждого шага наполняла меня яростью, и я была рада этому чувству. За четыре года войны я поняла, что если страх – это своего рода голод, то ярость – это хлеб и вода, которыми можно пусть и не насыщаться, но по крайней мере поддерживать жизнь. Я подковыляла к только что наклеенному на стену красному плакату. На плакатах этого цвета печатались списки казненных. Моя юная связная показала среди имен 17 других людей мое имя. На плакате было указано, что я была казнена за «помощь евреям и связи с криминальными элементами, ведущими подпольную деятельность». Впервые за 100 дней я рассмеялась.

Но смеялась я недолго, потому что сообразила, что с момента моего ареста прошло уже почти четыре месяца, и если Стефан был еще жив, он наверняка увидит этот плакат и будет считать, что меня расстреляли. У меня голова пошла кругом, когда я подумала обо всем, что мне надо сделать…

Когда немцы поняли, что мне удалось избежать казни, моими поисками занялось гестапо. Они допрашивали маму, перерыли мой рабочий стол в отделе социальной защиты, допрашивали моих коллег. В Жеготе мне сделали новую Kennkarte, свидетельство о рождении и продуктовые карточки на имя Клары Дамбровской. Я стала не Иреной, а Кларой, и теперь мне, как всем тем людям, которым я когда‑то помогла, тоже нужно скрываться.

Через свои каналы связи с Польской Социалистической партией, ППС, мне удалось выяснить, что Стефан является связником между ППС и Армией Крайовой и прячется в Отвоцке. Я смогла отправить ему весточку. Но увидеться с ним мы сможем только через много месяцев, потому что перемещаться по стране даже с хорошо подделанными документами было опасно. Кроме того, я была еще слишком слаба.

Восстанавливать здоровье пришлось в домах друзей и связных, почти каждую ночь переезжая с одного места на другое. Несколько суток я жила… в варшавском зоопарке – в компании броненосца и выводка маленьких лисят, которых выхаживала кошка. Приютили меня там смотрители зоосада Ян и Антонина Жабинские[122].

При любой возможности я навещала маму. Врач сказал, что лекарство перестало ей помогать и будет настоящее чудо, если она протянет еще год. К ней начал заходить местный священник. Как‑то мама сказала мне слова, которые до сих пор не дают мне покоя:

– Ирена, пообещай мне, что не придешь на мои похороны. Они будут тебя там ждать.

Она заставила меня дать слово, что я сделаю так, как она хочет. Я могла бы сделать для мамы гораздо больше, но… Утешаю я себя только тем, что за всю войну она ни разу не сказала мне:

– Не делай этого.

Немного оправившись, я встретилась с Зофьей Коссак. Я хотела… нет, мне было просто необходимо… продолжать работать. Зофья принялась меня отговаривать, мол, нужно на время исчезнуть, но я не сдавалась. Я спросила Зофью, как устроили мое освобождение, и она рассказала, что Жегота заплатила за меня взятку… самую большую за всю историю организации. А потом она задала мне странный вопрос:

– Ты знаешь, что произошло с тем эсэсовцем, которому мы заплатили?

Я помнила только, как он ударил меня по лицу, и сказала:

– Почему меня это должно интересовать?

Она мне все равно сказала – такая уж была Зофья! – на него кто‑то донес, и его казнили.

К февралю 1944‑го от гетто уже ничего не осталось. Его разбомбили и сожгли дотла сразу после того, как было подавлено восстание. Спасать теперь было уже некого, но тысячам прячущихся от немцев детей нужна была помощь. Мне поручили распределение денег, доставку фальшивых документов и поиск новых убежищ. Конечно, я не могла вернуться в свою контору. Но, получив новое имя и хорошо подделанные документы, я могла ездить на поездах в пригороды и даже другие города.

Во время одного из таких путешествий поезд вдруг остановили и перевели на запасной путь. В купе вошел офицер СС. Он проверил у всех пассажиров документы, обыскал багаж. Я возвращалась в Варшаву, доставив по назначению фальшивые документы и деньги, которые я зашивала под подкладку пальто.

Он показал мне список имен, а потом спросил на очень плохом польском:

– Знаете кого‑то из них?

Мое собственное имя бросилось мне в глаза, будто буквы на бумаге горели огнем, а чуть ниже я увидела и имя Стефан Згржембский.

Я покачала головой и вернула ему бумагу.

– Нет. Никого не знаю, – сказала я.

Он отдал мне документы и вышел из купе.

Мама умерла во сне 30 марта 1944 года. Как она и боялась, гестаповцы пришли и в церковь, и на кладбище. Пришли, не скрываясь, в своих черных кожаных плащах с круглыми фашистскими значками на лацканах. Им было нужно, чтобы люди заметили их и боялись, потому что они расспрашивали всех присутствующих обо мне…

Ирена сделала паузу. Она посмотрела на девочек, а потом сказала:

– Пожалуйста, не обижайтесь, но мне бы хотелось поговорить с Меган наедине. Мы недолго.

Когда они остались в комнате вдвоем, Ирена наклонилась поближе к Меган:

– Знаешь, Меган, во время войны мы очень хотели победить Гитлера и фашизм. И мы смогли это сделать. В мире нет ничего невозможного. Нужно просто делать то, что считаешь правильным… шаг за шагом, и…

Она замолчала и, взяв в ладони лицо Меган, заглянула ей в глаза.

– Как твоя мама справляется? В последнее время все больше людей болеют раком. Я этого не понимаю. Но, Меган, послушай… – она крепко держала Меган своими дрожащими от старости руками. – Твоя мама – очень сильная женщина. Мне сказали, что она тоже очень хочет победить этот рак.

Меган бросилась к ней в объятия. Она рыдала, не сдерживая слез, а Ирена гладила ее по голове и шептала добрые слова, которые не нуждались в переводе.

* * *

Девочки вышли из спальни и отправились в гостиную, к столу, уставленному легкими закусками, и Меган почувствовала себя так, будто пришла праздновать чей‑то день рождения. Кто‑то сказал тост, и все подняли стаканы ежевичного и яблочного сока за Ирену. Потом Ирена предложила выпить за «профессора Нормана и моих дорогих, любимых девочек».

Мистер К. произнес ответную речь.

– Мы от всей глубины души благодарим Ирену, – сказал он. – По сравнению с тем, что пришлось перенести еврейскому и польскому народам, наши трудности – абсолютный пустяк. Преклоняясь перед вашей смелостью, все мы чувствуем себя просто маленькими детьми. Вы – наша героиня… пример для подражания. Мы будем продолжателями вашего великого дела… мы, как и вы, будем отстаивать право на уважение любого человека. Я хочу произнести тост на иврите… все мы прекрасно знаем эти слова… слова, руководствуясь которыми, вы, Ирена, сделали так много. Ле хаим! (За Жизнь! – ивр.)

Даже оператор из съемочной группы положил свою камеру и поднял стакан сока.

– Ле хаим!

Почтительное молчание нарушила Карен:

– Девочки узнали, что ваш подвиг отмечен Еврейским Фондом Праведников в Нью‑Йорке и что они выделяют вам ежемесячное пособие.

– Да, – сказала Ирена, – они очень щедры. Но я привыкла обходиться малым. Мне приходят письма и открытки от тех, кого мне удалось спасти, иногда они звонят. Они спасают меня от уныния. Но умирают мои старые друзья и соратники. Больше всего я боюсь, что после смерти последнего из спасенных все забудут о Холокосте. И поэтому сердце у меня болит сильнее, чем ноги. Всю мою долгую жизнь меня больше всего печалили мысли о том, что с моим уходом из жизни может исчезнуть и память о тех временах.

Она повернулась к девочкам и заговорила торопливее:

– Наверно, нам пришло время прощаться. Но прежде я хотела бы сказать вам кое‑что очень важное. Я прошу вас быть как можно осторожнее.

Не делайте того, что делала я. У меня просто разорвется сердце, если с вами что‑нибудь случится.

Меган была уверена, что они с Иреной больше никогда не увидятся, по крайней мере на этом свете, и на глаза ее набежали слезы. Она поднялась и обняла Ирену, которая снова и снова повторяла:

– Kocham was. (Я люблю вас – польск.)

Обняв каждую из девочек, Ирена долго смотрела каждой из них в лицо, словно стараясь запомнить их на веки вечные.

– Kocham was, – отвечали ей девочки.

До рейса оставалось несколько часов. Дочь Ирены Янка вышла с ними на лестничную клетку. Людвик перевел ее слова:

– Я не хотела говорить это при всех, но я очень благодарна вам за то, что вы рассказываете людям историю маминой жизни.

Когда они вышли из подъезда, моросило. Они подняли головы, чтобы последний раз посмотреть на окно, за которым стояла поднявшая руку в прощальном жесте Ирена. Они долго махали ей в ответ, прощаясь со своей героиней. Печальное лицо Ирены светилось счастьем, а по оконному стеклу, словно слезы, бежали капли дождя.

Date: 2015-09-22; view: 410; Нарушение авторских прав