Оно прямо у вас под ногами

Варшава, май 2001

Теперь в соответствии с составленной Иреной программой они отправились в Аушвиц. Они доехали от Варшавы до Кракова на скоростном поезде, там пересели на автобус и наконец, взявшись за руки, вошли в ворота под печально известной надписью «Arbeit Macht Frei» («Труд освобождает» – нем.). Лиз будто выпала из реальности: не было ни весеннего солнца, ни теплого ветерка, ни птиц – был только Аушвиц и зловещий хруст гравия под ногами. Они миновали некогда электрифицированную двойную изгородь из колючей проволоки.

– Всего год назад, – прошептала Меган, – в музее Холокоста… мы видели фотографии этих ворот, а теперь проходим через них сами…

В первом строении – невзрачного вида офисного корпуса – входы в газовые камеры, на стенах – карты, фотографии эсэсовских охранников, сортирующих прибывших евреев: эти – работать, те – умирать… Под каждым экспонатом таблички с пояснениями на польском, английском и иврите.

Во втором корпусе за дверью в правой стене начинался узкий коридор, освещенный только дневным светом, поступающим через выходящие в него открытые двери комнат. Идти по коридору можно только по одному. В первой комнате, за стеклом, – горы человеческих волос… светлых, темных, седых, черных… иногда свалявшихся в комья, иногда так и оставшихся заплетенными в косы. В следующей комнате – неровная стопка матрасов. Один шишковатый и грязный матрас стоит рядом, согнувшись и привалившись к ним, словно человек, у которого болит живот. Оболочка его распорота, и из дырки торчат человеческие волосы. Это матрасы охранников – на человеческом волосе им мягче спалось… Следующая комната забита чемоданами с именными бирками или нацарапанными прямо на боках именами, адресами… Потом идет комната с горами протезов, за ней – комната, заваленная очками, дальше – с грудами кастрюль и сковородок и, наконец, комната с детскими игрушками…

На улице экскурсовод остановилась у небольшого строения с высокой трубой.

Здесь был крематорий. На руинах печей лежали горы свежесрезанных цветов.

Затем девушек отвезли к «рампе», где евреев выгружали из теплушек и сортировали: женщин с детьми, стариков и инвалидов – налево, в газовые камеры, работоспособных женщин и мужчин – направо. Коричневая кирпичная арка, через которую в лагерь въезжали поезда, казалась разверстой пастью безжалостного зверя.

Конечно, девочки читали об этом, но только здесь знание превратилось в трехмерную реальность, в настоящие здания, колючую проволоку… Позднее их отвели в реконструированные бараки, в каждом из которых на многоэтажных нарах должны были размещаться до 800 человек. Сабрину добили именно эти многоярусные нары… эти нависающие друг над другом узкие деревянные спальные полки. Она представила себе, как измученные заключенные, больше похожие на живые скелеты, втискивались в эти крошечные пространства… как им было страшно… как их изводила неизвестность и мысли о том, доживут ли они до утра…

Сабрине тоже однажды довелось спать на таких нарах и, как она ни гнала от себя мысли об этом и о том, в какую нищету низверг ее семью развод родителей, избавиться от них у нее никак не получалось. Такова уж была природа плохих воспоминаний. Они приходят, когда их меньше всего ждешь, когда нет сил им сопротивляться. Она училась во втором классе, и им пришлось переехать в крошечную хижину, и они с Сарой спали вместе на такой вот деревянной полке. За год до этого их родители разошлись, и отец со старшим братом уехал в Оклахому. Она осталась с матерью, тремя сестрами и вторым братом в Айдахо…

До того ужасного утра мать Сабрины ходила на три работы, и они с ней виделись очень мало. По ночам Сабрина забиралась к маме в кровать, прижималась к ней и спала, пока ту в предрассветный час не поднимет будильник. Мама вставала, на цыпочках выскальзывала на крыльцо дома, и в спальне оставался только запах ее духов. В одно такое утро ее машина заскользила на льду, три раза развернулась и врезалась в кирпичную стену.

Во время долгой реабилитации мама не работала. В результате они лишились дома и переехали в сарайчик на заднем дворе дома тетушки Кэти. В этой хижине, которую они называли «летним домиком», было две комнатки. В одну втиснули шезлонг, диванчик и кресло‑грушу. Деревянные нары, где они спали, мама отделила от остального пространства занавеской…

В конце второго класса родители Сабрины помирились и переехали в Вирджинию, и новая жизнь, пусть и не очень‑то счастливая, показалась ей по сравнению с этими временами поистине райской. После этого офицера Кунса каждый год или два переводили на новое место службы, и теперь Сабрина просто не могла сказать, где же ее настоящий дом.

От воспоминаний перехватило в горле, и из глаз Сабрины хлынули слезы. Дико закружилась голова, и чтобы не упасть, Сабрина присела на корточки и обхватила колени руками. Лиз и Меган опустились рядом с ней на колени и обняли ее с двух сторон… Сабрина уткнулась лицом в плечо Лиз и выплакивала слезы из наглухо запертого от всех уголка своей души, вскрыть который оказалось под силу только Аушвицу…

Ближе к вечеру, когда они уже дожидались поезда на краковском вокзале, Меган сказала Мистеру К.:

– Помните, Ирена написала, как мучает ее мысль о том, что она не смогла спасти больше людей? Я тогда не понимала, что она имеет в виду. Ну, то есть она и без того сделала так много, как же можно о чем‑то сожалеть? Но теперь, мне кажется, я эти ее слова понимаю лучше. Она была ангелом небесным, но на каждого спасенного приходилось по сто, а то и по тысяче тех, кого она спасти не могла. Конечно, от этого горя разрывалось сердце.

* * *

На следующий день они отправились в Треблинку. Впечатления от поездки остались совершенно другие, хотя настолько же мощные и бередящие душу. Варшавских евреев уничтожали именно в Треблинке, в сотне километров к северо‑востоку от города. На этот раз экскурсоводами были Рената Зайдман и дочь Беты Аня.

Треблинка – это своеобразный алтарь памяти. Над Аушвицем постоянно висит жуткая тишина – здесь же, в сосновом бору, весело щебечут птицы. Тут нет ни крематория, ни колючей проволоки, никаких физических напоминаний о лагере – только шесть мемориальных камней с надписями на разных языках. На камне с английским текстом говорилось, что лагерь смерти Треблинка существовал с июля 1942‑го до августа 1943‑го. За 13 месяцев в нем было уничтожено 800 000 евреев. Такими же камнями обозначен периметр лагеря. Девушки прошли через символические ворота лагеря, два гранитных столба, склонившихся друг к другу подобно окаменевшим часовым памяти. Они прошагали по череде гранитных блоков, выложенных, как железнодорожные шпалы, и напоминающих, что именно здесь проходила железнодорожная линия, по которой в лагерь доставляли обреченных на смерть. Каменное железнодорожное полотно заканчивалось у бетонной платформы. Буквально через два часа после выгрузки на эту платформу все прибывшие в лагерь евреи были уже мертвы.

И вот девочки оказались перед восьмиметровым гранитным монументом – гигантского, расколотого на две части могильного камня. В трещине стоят поминальные свечи и лежат цветы. За этим надгробием огромная зеленая поляна с ямой, в которой сжигали трупы, и братской могилой, окруженной кольцом из 17 000 камней разных цветов и размеров.

– А почему именно 17 000 камней? – спросила Лиз.

– Столько еврейских городков и деревень было уничтожено во время Холокоста, – ответила Рената. – На 130 камнях выбиты названия поселков или городов, из которых депортировались евреи.

Меган остановилась у одного из мемориальных камней:

– Смотрите, Отвоцк… где выросла Ирена.

Они не заметили единственный камень, на котором было высечено не название города, а имя человека. Это был камень погибшего здесь детского врача Януша Корчака. Через несколько дней Ирена расскажет им о том, как познакомилась с ним и как шла вслед за ним и колонной детей из его Дома сирот во время их последнего марша через Варшавское гетто до умшлагплатц, железнодорожной платформы, где евреев загружали в отправлявшиеся в Треблинку вагоны для перевозки скота.

Возвращаясь по булыжной дорожке, Лиз заметила, что Аня с Ренатой поотстали, и, обернувшись, увидела, что Аня плачет в объятиях Ренаты. Где‑то здесь покоился и прах их родных и близких.

* * *

На следующий день Ирена запланировала для них пешеходную экскурсию по гетто с известным историком и исследователем Варшавского гетто профессором Яцеком Леоцяком и Ренатой. Тур начался в Еврейском историческом институте, музейно‑исследовательском учреждении, занимающемся изучением и документированием жизни, истории и культуры польских евреев.

Яцек Леоцяк, невысокий, по‑мальчишески симпатичный мудрец в расстегнутой спортивной рубахе и с рюкзаком на спине, встретил их в главном выставочном зале института. По‑английски он говорил с мелодичным британским акцентом, выразительно жестикулируя.

– Чтобы вам были понятны масштабы… представьте себе. В Варшаве было 1800 улиц… только 73 из них находились на территории гетто. 380 000 евреев – 30 % населения Варшавы! – втиснули в 2,5 % ее площади. Внутри гетто в каждой комнате жили по восемь человек. Это все сухие цифры… территория холодного разума. Но скоро мы с вами отправимся на сами улицы. Гетто будет прямо у вас под ногами. Вы не увидите его остатков, его границы не отмечены знаками или табличками. Как ни удивительно, в Польше до сих пор не написана и не издана полная история Варшавского гетто… И ведь нельзя сказать, что о нем забыли – о нем знает любой поляк. Его просто игнорируют…

Перед началом экскурсии профессор Леоцяк показал документальный фильм, смонтированный из снятой нацистами в гетто хроники. Когда на экране появились первые черно‑белые кадры, он предупредил девушек:

– Фильм сделан нацистами в мае 1942‑го. Люди часто забывают об этом. Чрезвычайно важно понимать, что здесь нет ни нейтральности, ни объективности. Здесь мы видим мир извращенным взглядом. Кадры полны насмешки и презрения. Это сродни тому, как смотрит на экзотических животных охотник, путешествующий по каким‑нибудь диким местам и фотографирующий разные биологические виды на свою камеру. Именно так относились к евреям немцы. И нам нельзя забывать о преступности такого видения мира.

Профессор достал из рюкзака три собственноручно изготовленные карты Варшавского гетто. В результате кропотливых исследований ему удалось нанести на них все дома и строения гетто на каждой из трех стадий его ликвидации. На каждой следующей карте периметр гетто становился меньше. Он показал редкие сохранившиеся до сих пор здания, а также несколько мемориальных табличек. Одна из них находилась рядом с Институтом. Ею было отмечено место, где стояла Большая синагога на Толмацкой, взорванная в мае 1943 года, в последние дни восстания.

– Если вы хотите понять гетто, – объяснял он, пятясь, чтобы не отворачиваться от своих слушателей, – вы должны знать, что гетто было маленьким городом больших контрастов. Население гетто разделилось на несколько социальных слоев. В нем были богачи, этакие нувориши, зарабатывавшие на контрабанде, и те, кто умирал от голода. Конечно, всем евреям была уготована одна судьба, но до начала депортаций они жили на совершенно разных уровнях.

Сейчас мы проходим через одни из 22 ворот, ведущих в гетто. Стена гетто была построена из кирпичей, привезенных с развалин зданий, разрушенных во время немецкого вторжения 1939 года. Евреев заставили своими руками построить собственную тюрьму: кирпичи брали с руин домов в еврейских кварталах, работали на строительстве евреи, все расходы по возведению стены оплачивали тоже евреи. Стена, на вершине которой в цемент были вмонтированы осколки стекла, протянулась на 11 миль.

Нацисты уничтожили гетто после Восстания 1943 года, но корни гетто – вот они, под нашими ногами. Мы с вами сейчас будто бы идем по закрашенной черной краской стеклянной поверхности. А под ней реальный город. Руины гетто отсюда не вывозили, а просто разровняли. На руинах гетто построили целые кварталы, из них сделали живописные холмы. И даже здания в этих кварталах строились из кирпичей, которые добывались на руинах гетто. Строители собирали битый кирпич, переплавляли его в специальных печах и получали так называемый шлакокирпич.

Вот здесь находился дом № 2 по улице Лешно. В нем была штаб‑квартира организации Centos, где Ирена часто встречалась со своей соратницей, еврейской социальной работницей Евой Рехтман. А еще здесь же располагалось самое известное в гетто артистическое кафе‑кабаре «Штука» («Sztuka» – польск., «Искусство»).

Леоцяк вытащил из рюкзака фотоальбом.

– Вот фотография этой улицы времен войны. Сегодня на табличках написано, что это аллея «Солидарности», но в 1940‑е тут проходила улица Лешно. Она была раза в два уже нынешнего бульвара. Мы с вами сейчас шагаем над улицей Лешно, над Варшавским гетто. И этот поразительный факт не отмечен ни табличкой, ни памятным знаком.

А ведь если сейчас начать копать, то прямо под слоями асфальта мы начнем находить битые тарелки, жестяные кружки, ложки и человеческие кости.

Они прошли вслед за Леоцяком через арку во двор обшарпанного жилого дома. В центре двора дома 13 по улице Лешно профессор Леоцяк остановился и, широко раскинув руки, обвел ими все, что было вокруг.

– Это одно из полностью сохранившихся зданий. Именно в такие дома 60 лет назад приходила к своим подопечным Ирена. Мы с вами сейчас в том самом доме, в том самом дворе, где бывала Ирена. Разница только в запахе – тогда здесь стояла жуткая вонь, и в количестве людей – в те времена тут яблоку было негде упасть. Здесь вы можете увидеть, как с довоенных времен была организована жизнь людей: закрытый двор с воротами, этакий микромир. В гетто было приблизительно 2000 таким микромиров, и в каждом из них выбирался «домовый комитет», представлявший всех жильцов этого дома.

Меган робко подняла руку, и Леоцяк кивнул ей.

– Ирена написала нам, что многие из евреев не хотели отдавать ей своих детей, потому что не верили, что немцы их убьют. А когда им стало понятно, что смерти не избежать?

– Трудно сказать. Первые сообщения о массовых убийствах в Восточной Польше, например в селе Понары под Вильно, достигли Варшавы где‑то за год до ликвидации гетто. Но в гетто такие новости доходили только до очень ограниченного круга людей. Архивы Рингблюма говорят, что уже осенью 1941‑го некоторые люди в это верили, особенно участники сопротивления. В марте 1942‑го, когда началась «Операция Рейнгардт»[117], т. е. уничтожение евреев на территориях Генералгубернаторства, многие обычные люди с востока посылали своим родственникам и друзьям в Варшавском гетто письма, в которых писали: «Они нас убивают. Будьте осторожны. Прячьтесь, потому что они убивают нас».

Жители гетто получали эти письма и… не верили! Может, немцы и способны уничтожить какой‑нибудь маленький городок, но ведь Варшавское гетто – самое большое в Европе! Здесь это невозможно! Стандартный механизм психологической защиты… своеобразная самооборона или, если вам угодно, отрицание очевидного. А потом начались депортации.

Размышляя о смерти, мы всегда думаем, что умереть может любой другой человек, но не мы сами. Мы считаем себя неподвластными смерти. Важно понимать и то, как трудно вообразить себе, что 400 000 человек можно послать на смерть. В это невозможно поверить. Кроме того, не было прецедентов… до сих пор такого никогда не случалось. Мне кажется, что человек просто не в состоянии в такое поверить.

– Но почему же так мало евреев пыталось убежать? – Сабрина, казалось, вконец запуталась. – Я хочу сказать, что вы же сами сказали, что поначалу выбраться из гетто было довольно легко.

Леоцяк согласно закивал.

– Как ни странно, но многие евреи в гетто чувствовали себя безопаснее. Люди убегали на арийскую сторону, но потом возвращались, потому что не могли прожить за стенами гетто дольше месяца‑двух. И не столько потому, что у них не было денег, сколько из‑за того, что они не могли жить в постоянном напряжении и каждодневном страхе.

– То есть, чтобы спрятаться вне гетто, нужно было быть богатым человеком? – сказала Меган.

Леоцяк улыбнулся:

– Именно это чудо и творит Ирена. Она дает шанс на спасение самым бедным, у которых по причине отсутствия денег и знакомых такого шанса просто нет. Она – луч света… луч духовного света в полном мраке. Она выстраивает целую структуру… обеспечивая дружескими связями и убежищами тех, кто никогда не смог бы найти их сам. Ирена не помогает богачам. Богатые могут позаботиться о себе сами, а сироты и дети из бедных семей обречены. Ирена начинает с уличных беспризорников – тех, у кого вообще ничего нет. Она начинает с самых беспомощных.

Они миновали здание суда, служившее одним из многих каналов спасения. На его стенах до сих пор видны следы пуль времен восстания 1944 года. Чуть дальше Леоцяк остановился у театра «Фемина». Теперь в нем кинотеатр, но во время войны это был практически Карнеги‑Холл[118]гетто…

– Еще вы должны понять, какими были звуки гетто, – сказал Леоцяк. – Сейчас мы с вами окружены машинами и грузовиками, но в гетто не было автомобилей. Звук мотора в гетто – это сигнал опасности. Автомобилями в гетто пользовались только гестаповцы, и если они появлялись на улицах, это значило, что скоро кто‑то умрет.

Через несколько кварталов, на перекрестке, Рената остановилась и показала на крышку канализационного люка.

– Здесь я спустилась в канализацию, когда бежала из гетто, – сказала она.

Чуть дальше она показала на угол улицы:

– А там я рылась в карманах мертвеца в надежде найти хлеба.

Меган попыталась представить Ренату 14‑летней – девочкой, которой было всего на год меньше, чем ей самой сегодня, и вообразить себе, каково ей всю жизнь носить в себе эти воспоминания.

– А что вы делали все эти дни? – спросила Меган.

– Я находила книги и читала их, сидя в здании склада среди трупов. До того, как я спустилась в канализационные тоннели, единственным способом убежать отсюда для меня были книги.

К середине дня у девочек от ходьбы по горячему асфальту заболели ноги.

– Что ж, – сказал Леоцяк, – вы сейчас чувствуете то же, что чувствовали люди, ходившие жаркими летними днями по улицам гетто. Не забывайте, гетто прямо у вас под ногами.

Теперь они находились в сварной части гетто, на тенистых улицах, ничем не отличающихся от улиц любого другого города.

– Я вырос в коммунистической Польше, – продолжал Леоцяк, – совсем недалеко от этого места. Я родился в 1957‑м, и мальчишкой бегал смотреть кино в «Фемину». Вон там была моя школа. А там – детский сад. Как‑то я копался в земле во дворе своего дома и нашел вилку и разбитую чашку. Именно после этого случая я заинтересовался историей вообще и историей гетто в частности и посвятил ей всю свою жизнь. Это, конечно, странно, но почти все, что мне известно о войне и о гетто, я узнал при коммунистах. Я жил рядом с тем местом, где обнаружили Архив Рингельблюма. После войны здесь повсюду были холмы из развалин гетто, и мостовые улиц почти везде находились ниже первых этажей домов, потому что дома строили на этих руинах. Здесь же собирали материал для изготовления шлакокирпича. Видите маленькую площадку на той стороне улицы? Именно там, по адресу Новолипье, 68, был обнаружен захороненный в земле Архив Рингельблюма. Смотрите, там до сих пор нет ни памятной таблички, ни мемориальной доски…

В войне удалось выжить двум близким соратникам Рингельблюма, Гершу Вассеру и Рахели Ауэрбах. Герш Вассер был секретарем Рингельблюма и точно знал, когда и где были спрятаны архивы… 3 августа 1942 года. Двум подросткам, имена которых до нас не дошли, поручили отнести десять металлических ящиков с бумагами в подвал дома 68 по улице Новолипье и закопать их там в землю. Они очень торопились, потому что уже началась ликвидация этого района. У них не было времени герметизировать контейнеры с документами. Вот почему эти коробки, когда их нашли, были заполнены водой. Охраняли документы еврейские подростки, активно участвовавшие в подпольной работе… именно им и было поручено захоронить контейнеры. Но перед тем, как закопать архивы в землю, они написали на листе бумаги несколько слов от себя, этакое завещание потомкам, и положили его в один из ящиков. Мы нашли его.

Они написали его за несколько минут до того, как начать копать. И чего же они просили? Нет, не спасения собственных жизней. Они понимали, что все кончено. Они просили потомков прочитать этот архив и помнить его. Они написали это письмо вам, мне, всем остальным людям. Эти еврейские мальчишки обратились в августе 1942‑го ко всем нам… они попросили нас сохранить этот архив и прочитать его в будущем мирном мире. И вот он, вечный вопрос: прислушались ли мы к этим словам из прошлого?

Меган казалось, что все самое важное в Варшаве оказывается закопанным в землю – списки Ирены, архивы Рингельблюма, само гетто.

– Но когда я смотрю на вас, девушки из Канзаса, – продолжал Леоцяк, – мне кажется, что это наследие нашло своих адресатов.

Они прошли еще один квартал и оказались у фрагмента стены с колючей проволокой наверху. Неподалеку стояло одетое в бронзу дерево с с голыми ветвями и множеством табличек на металлической оболочке ствола.

– Это все, что осталось от печально известной тюрьмы Павяк. Построенная в 1835 году, она была тюрьмой для польских патриотов, боровшихся против царской России, таких же партизан, каким был прапрадедушка Ирены. Во время немецкой оккупации Павяк стал одной из самых страшных тюрем в Польше. Во время отступления фашисты взорвали здесь все. Уцелел только фрагмент ворот да это дерево. Я помню его с детства, тогда это был еще живой вяз, на нем росли листья… он был, пожалуй, единственным живым напоминанием о тех временах. Потом он умер, и его заковали в бронзу. На табличках написаны имена погибших в этой тюрьме людей.

Он сделал небольшую паузу, прикидывая, насколько утомила девушек эта долгая прогулка под жарким солнцем, а потом спросил:

– Вы же хотите узнать, как Ирене удалось выбраться из Павяка?

Воздух вдруг будто наэлектризовался. Лиз вздрогнула. Девочки, не сговариваясь, сделали шаг вперед.

Date: 2015-09-22; view: 420; Нарушение авторских прав