Мастерство

В Коламбусе Джеймс не разбирал свои партии со Шпигель; вместо этого он анализировал их с Матаном Приллелтенски, 23‑летним амбициозным шахматистом из Майами, который в тот год работал ассистентом тренера в команде IS 318, одновременно учась в магистратуре по курсу специального образования.

Интерес Приллелтенски к специальному образованию был порожден его собственным диагнозом – синдромом дефицита внимания и гиперактивности – СДВГ, который ему поставили, когда он был ребенком. Он испытывал значительные трудности в начальной и средней школе, будучи неспособен сосредоточиться в классе или на своей домашней работе дольше, чем на несколько минут.

А потом он открыл для себя шахматы. Это был, как он рассказывал мне, первый случай, когда он сумел на чем‑то сфокусироваться. Шахматы, которые требуют многих часов терпеливого изучения, казались малоподходящим занятием для человека, которому диагностировали дефицит внимания, но Приллелтенски сказал, что это комбинация не настолько странная, как кажется.

«Многие люди, у которых есть проблемы с вниманием, жаждут острых ощущений и серьезной стимуляции, – объяснял он. – Им необходимо погружаться в какое‑то всепоглощающее занятие». В сущности, для Приллелтенски шахматы были идеальным противоядием к СДВГ; когда он садился за шахматную доску, его симптомы практически исчезали.

Приллелтенски стал серьезным игроком уже в старших классах школы, достигнув рейтинга в 2000 баллов сразу после своего 18‑летия. В колледже он продолжал играть и даже выиграл пару турниров, но прогрессировал не слишком активно, и к моменту окончания университета в 2010 году его рейтинг застрял в районе 2100. Он хотел улучшить свой результат, но было похоже, что его шахматные усилия ни к чему не ведут.

Потом в январе 2010 года он принял участие в турнире в городе Палатка, штат Флорида; он был уже на пути к победе во всем турнире, когда проиграл важную партию. Поражение сокрушило его, и когда после матча он анализировал эту партию со своим оппонентом, учащимся старшей школы, он осознал, что этот другой парень играл не особенно хорошо – Приллелтенски нанес себе поражение сам. Это было ужасное чувство, говорил он мне позже. Он устал быть шахматным игроком, в котором не было ничего выдающегося.

На пути домой, в Майами, Приллелтенски прочел собрание интервью с гроссмейстерами, где был в том числе и диалог с Джонатаном Роусоном, шотландским гроссмейстером, который писал о важности эмоций и психологии в шахматном успехе.

Комментарии Роусона, казалось, прямо говорили о невзгодах Приллелтенски – а также эхом повторяли теорию Анджелы Дакворт о ключевой разнице между мотивацией и волевым актом. «Когда речь идет об амбициях, – писал Роусон, – важно проводить различие между тем, чтобы «хотеть» что‑то и «выбирать» это». Думайте про себя, что хотите стать чемпионом мира, объяснял Роусон, и вам неизбежно «не хватит пороху», чтобы достаточно упорно ради этого трудиться. Вы не только не станете чемпионом мира, но и получите неприятный опыт неисполнения желанной цели, со всеми сопутствующими разочарованиями и сожалениями. Однако если вы сделаете выбор в пользу того, чтобы стать чемпионом мира (как сделал Каспаров в совсем юном возрасте), тогда вы «обнародуете свой выбор через свое поведение и решимость. Каждый ваш поступок говорит – вот кто я такой».

Вдохновленный этими словами, Приллелтенски в конце января 2010 года принял чуть запоздалое «новогоднее» решение: он преодолеет рубеж в 2200 очков. Он посвятил почти целый год изучению шахмат, исключив все остальное (кроме своей все понимающей подруги) из своей жизни: никаких вечеринок, никакого Facebook, никаких развлечений и другого спорта, никакого излишнего общения. Только часы и снова часы занятий шахматами. («Вот кто я такой».) И его усилия себя окупили: 10 октября 2010 года его рейтинг впервые достиг отметки в 2200, он стал национальным мастером.

Я познакомился с Приллелтенски вскоре после того, как он достиг своей цели, и что меня поразило, пока я слушал его рассказы, так это то, что он оглядывался назад, на эти монашеские месяцы, не только с гордостью за результат, но и с приятными воспоминаниями о процессе. Я спросил его: что было такого приятного в целом годе полного погружения в шахматы?

– В основном ощущение того, что ты интеллектуально продуктивен, – ответил он. – Мне часто кажется, что на самом деле я не ставлю перед собой трудные задачи, не подталкиваю себя, вроде того как зря растрачиваю свои мозги. У меня никогда не возникает такого чувства, когда я занимаюсь, или играю, или преподаю шахматы.

Меня зацепило использованное Приллелтенски слово: продуктивность. Шпигель выбрала то же самое слово, когда описывала (с некоторой завистью к самой себе) то, что она потеряла, променяв постоянную одержимость шахматами на домашнее блаженство с Джонатаном: «Я скучаю по своей былой продуктивности».

Вот это была для меня загадка! Я вполне могу оценить привлекательность овладения шахматами – точно так же, как могу оценить привлекательность овладения любым другим навыком, в котором я сам недостаточно хорош; например, живописью, игрой на джазовом тромбоне, прыжками с шестом. Но хотя меня с легкостью можно убедить, что шахматы – это достойное и трудное занятие, «продуктивность» была бы последним словом, которое я использовал бы, чтобы описать этот род деятельности. Шахматисты, казалось мне, совершенно буквально ничего не производят.

Так случилось, что именно этот вопрос всплыл в интервью Роусона, которое вдохновило Приллелтенски на его подвиги по достижению рейтинга в 2200 очков. Журналист спросил Роусона, не смущает ли его то, что он растрачивает такую великолепную умственную энергию на старания стать гроссмейстером, «вместо того чтобы заняться чем‑нибудь ценным, например, стать хирургом, оперирующим мозг». Роусон признал: «Вопрос о том, что шахматы – это, в сущности, бесцельная деятельность, настойчиво преследует меня… Я порой думаю, что те тысячи часов, которые я потратил на шахматы, как бы активно они ни развивали меня лично, могли бы найти себе лучшее применение».

Но далее Роусон принялся защищать себя и своих коллег‑шахматистов и строил свою защиту на исключительно эстетической основе: «Шахматы – это креативное и прекрасное занятие, которое позволяет нам ощущать широкий ряд уникальных человеческих характеристик, – писал он. – Эта игра – прославление экзистенциальной свободы, в том смысле, что мы обладаем благословенным даром создавать самих себя благодаря своим действиям. Выбирая игру в шахматы, мы празднуем свободу, ставя ее выше полезности».

На взгляд Роусона, два шахматиста, встречающиеся над шахматной доской, создают уникальное совместное произведение искусства, и чем лучше они играют, тем прекраснее бывает результат.

В вышедшей в 2008 году книге «Гении и аутсайдеры» Малькольм Гладуэлл представил вниманию публики шведского психолога Андерса Эрикссона и его теорию о том, что для настоящего овладения любым навыком требуется 10 000 часов напряженных занятий, будь то игра на скрипке или программирование компьютера.

Отчасти Эрикссон основывал свою теорию на изучении шахматного мастерства. Как он выяснил, не существует прирожденных шахматных чемпионов; невозможно стать гроссмейстером, не посвятив тысячи часов игре и учебе. Лучшие шахматисты начинали заниматься еще в детстве, писал Эрикссон; на самом деле, на всем протяжении истории шахмат возраст, в котором человек, желавший стать шахматным чемпионом, должен был начать заниматься, чтобы достичь истинных высот игры, стабильно снижался.

В XIX веке можно было начать играть в шахматы в 17 лет – и все равно стать гроссмейстером. Однако среди игроков ХХ века ни один из тех, кто начал играть позже 14, гроссмейстером не стал. К концу ХХ века, как выяснил Эрикссон, те, кто становился мастером спорта по шахматам, начинали играть примерно в возрасте 10,5 лет, а типичный гроссмейстер начинал в 7 лет.

Наиболее знаменитое – и скандально известное – исследование, продемонстрировавшее возможность раннего настойчивого обучения и его влияния на успех в шахматах, было проведено Ласло Полгаром, венгерским психологом, который в 1960‑х годах опубликовал книгу, озаглавленную «Как воспитать гения».

В этой книге автор утверждал, что при достаточно упорном труде родители могут превратить любого ребенка в интеллектуального вундеркинда.

Когда Полгар писал эту книгу, он был бездетным холостяком – и таким образом не мог проверить свою теорию лично, но был полон решимости это положение изменить. Он завоевал сердце говорившей по‑венгерски учительницы иностранных языков по имени Клара, которая в то время жила в Украине, но решила переехать в Будапешт, убежденная письмами Полгара, который красочно описывал ей, как они вместе воспитают целое семейство гениев.

А потом, как ни удивительно, они именно это и сделали. У Ласло и Клары родились три девочки, Сьюзен, София и Джудит, и Ласло воспитал и обучил их дома по специальной программе, которая сосредоточивалась почти исключительно на шахматах (хотя девочки также выучили несколько иностранных языков, включая эсперанто).

Каждая из девочек начинала учиться шахматам еще до своего пятого дня рождения, и вскоре все они играли по 8–10 часов каждый день. Старшая, Сьюзен, выиграла свой первый шахматный турнир в возрасте 4 лет. В 15 лет она стала самой высокорейтинговой шахматисткой в мире, а в 1991 году, когда ей исполнился 21 год, она стала первой женщиной‑гроссмейстером.

Ее успех стал впечатляющим доказательством тезиса ее отца о том, что гениями становятся, а не рождаются – а ведь Сьюзан была даже не самой лучшей шахматисткой в семье. Лучшей была Джудит, самая младшая, ставшая гроссмейстером в 15 лет, побив рекорд Бобби Фишера, который до нее был самым юным шахматистом, завоевавшим этот титул.

Общий шахматный рейтинг Джудит достиг своего пика в 2005 году, когда она была восемнадцатой среди лучших шахматистов мира, и составил он 2735 очков; теперь она всемирно признана лучшей шахматисткой, которая когда‑либо рождалась на нашей планете (София тоже была прекрасным игроком; ее наивысший рейтинг составил 2505 очков, и в этот момент она занимала шестую позицию в списке лучших шахматисток мира – достижение, ошеломительное для любого, кроме Полгара).

Если история семьи Полгаров выглядит немного жутковатой, то от истории Гаты Камского вообще пробирает дрожь. Камский, родившийся в Советском Союзе в 1974 году, начал учиться шахматам в возрасте 8 лет под надзором своего отца, вспыльчивого бывшего боксера по имени Рустам (мать Гаты ушла из семьи, когда он был совсем маленьким). К 12 годам Гата Камский побеждал гроссмейстеров; в 1989 году он и его отец бежали в США, и им предоставили квартиру на Брайтон‑Бич и выделили ежегодное денежное содержание в 35 тысяч долларов, которое назначил им президент компании Bear Stearns, убежденный, что судьба Камского – быть чемпионом мира.

В 16 лет Камский стал гроссмейстером; в 17 лет победил на шахматном чемпионате США. Однако, несмотря на все его юношеские достижения, Камский пользовался такой же, если не большей, известностью из‑за обстоятельств своего взросления, которые многие считали драконовскими.

Под пристальной опекой отца Камский занимался шахматами по 14 часов в день в их квартире на Брайтон‑Бич; он никогда не ходил в школу, никогда не смотрел телевизор, не играл ни в какие спортивные игры, не имел друзей. Его отец прославился в шахматном мире своим неистовым темпераментом, он часто орал на Гату из‑за проигрышей и ошибок, бросался мебелью, а во время одного матча, говорят, даже физически угрожал противнику своего сына.

В 1996 году, когда ему было 22 года, Камский совершенно ушел из шахмат. Он женился, окончил Бруклинский колледж, в течение года посещал медицинскую школу, потом защитил диплом бакалавра в юридической школе Лонг‑Айленда, но не смог сдать экзамен на адвоката.

Его история похожа на назидательную басню о том, как слишком ранние тренировки и агрессивное воспитание могут дать нежелательную отдачу.

Однако потом, в 2004 году, Камский вернулся к соревновательным шахматам. Он начал с небольших турниров в клубе Marshall и в течение нескольких лет сумел превзойти свои подростковые достижения, выиграв чемпионат США в 2010 году, 19 лет спустя после того, как впервые завоевал этот титул, а потом повторил свой успех в 2011‑м.

В настоящий момент он является лучшим шахматистом США и десятым в списке лучших шахматистов мира. Эффект этих 10 000 часов (хотя в случае Камского, занимавшегося по 14 часов в день в течение всего своего детства, истинная цифра может составить и 25 000 часов, и даже больше), очевидно, был слишком силен, чтобы его свел на нет даже восьмилетний перерыв.

Поток

Когда Элизабет Шпигель и другие шахматисты говорят о детстве игроков, подобных Камскому и Полгар, их часто обуревают смешанные эмоции. С одной стороны, они признают, что детство, жестко зацикленное на одном‑единственном занятии, никак нельзя признать сбалансированным, если вообще можно считать нормальным. С другой стороны, они не могут удержаться от некоторой зависти: «Вот если бы мой отец заставлял меня играть по 10 часов в день, представьте себе, насколько хорош я был бы сейчас!»

Когда я впервые присутствовал на занятиях Шпигель, она только что вернулась в школу после недели, проведенной в молодежном шахматном лагере высокого уровня, где помогала организаторам и провела 5 дней, анализируя шахматные задачи с лучшими шахматистами страны в возрасте от 9 до 14 лет. Оказалось, что это не так уж весело, рассказывала она.

– Я чувствовала себя такой глупой! – объясняла Элизабет. – Мне было даже неприятно находиться там, потому что эти дети были настолько сообразительнее меня. Мне пришлось просить 9‑летнего малыша объяснять мне шахматную игру!

В какой‑то момент, призналась Шпигель, она даже потихоньку ускользнула в ванную комнату и расплакалась.

Пока я писал эту главу, я держал дешевую шахматную доску на кофейном столике в своем кабинете, чтобы время от времени сверяться с ней, и порой мой сын, Эллингтон, которому в то время было два года, входил в комнату и начинал возиться с шахматными фигурами. В эти моменты я делал перерыв. Я называл ему разнообразные фигуры, и он обнаружил, что ему нравится сшибать их с доски, а затем снова выставлять на нее красивыми узорами.

Логически я понимал, что интерес Эллингтона к шахматам не более необычен или значим, чем интерес к скрепкам для бумаг, лежащим в ящике моего письменного стола. Но временами я ловил себя на мысли: «Хм, он понимает разницу между ладьей и конем, а ведь ему только два года… Может быть, он вундеркинд! Если я начну сейчас показывать ему, как ходят фигуры, и мы начнем заниматься по часу в день, то к тому времени, как ему исполнится три…»

Хотя моя фантазия в стиле Полгаров была соблазнительна, я все же устоял. Я понял, что на самом деле не хочу, чтобы Эллингтон становился шахматным вундеркиндом. Но когда попытался точно определить, почему я так думаю, то обнаружил, что мои мысли не так уж просто объяснить или обосновать. Я просто чувствовал, что если Эллингтон начнет заниматься по 4 часа в день (не говоря уже о 14), то он что‑то в жизни упустит. Но я не уверен, что был прав.

Что лучше: провести свое детство или всю жизнь, понемногу интересуясь многими вещами (к чему склонен я сам) – или всерьез интересоваться какой‑то одной вещью?

Мы со Шпигель часто обсуждали этот вопрос и спорили, и должен признать, что она убедительно говорила о преимуществах преданности одной идее – настолько убедительно, что напомнила мне определение выдержки, данное Анджелой Дакворт: самодисциплина, сопряженная с преданным стремлением к цели.

– Думаю, понимание того, каково это – испытывать к чему‑то настоящую страсть – является для детей освобождающим ощущением, – объясняла мне Шпигель однажды во время турнира. – Они получают впечатляющий опыт, который запомнят навсегда. Думаю, самое худшее, что может случиться с человеком, – это если оглядываешься на свое детство и видишь сплошное мутное пятно отсиживания каторги в классе, скуки, возвращения домой и просмотра телевизора. По крайней мере, когда дети из шахматной команды будут оглядываться на свое прошлое, они смогут вспоминать национальные чемпионаты, или какую‑нибудь прекрасную игру, которую они сыграли, или тот момент, когда их тела наполнялись адреналином, и они старались изо всех сил.

Стороннему наблюдателю может быть трудно понять магическую привлекательность шахматного мастерства. Когда Шпигель пыталась объяснить ее мне, она часто ссылалась на работу Михая Чиксентмихайи, психолога, который сотрудничал с Мартином Селигманом в самые первые дни рождения позитивной психологии.

Чиксентмихайи изучал то, чему он дал название оптимального опыта, – те редкие моменты в человеческом существовании, когда человек чувствует себя свободным от приземленных отвлекающих факторов, когда ощущает, что властен над своей судьбой, полностью вовлечен в каждый момент бытия.

Самое худшее, что может случиться с человеком, – это если оглядываешься на свое детство и видишь сплошное мутное пятно отсиживания каторги в классе, скуки, возвращения домой и просмотра телевизора.

Чиксентмихайи предложил специальное слово для названия этого состояния крайней концентрации: поток. Он писал, что «поточные» моменты чаще всего возникают, «когда тело или разум человека напрягается до самой крайней степени в добровольных попытках достичь чего‑то очень трудного или стóящего».

В своих ранних исследованиях Чиксентмихайи интервьюировал экспертов по шахматам, балетных танцоров и альпинистов, и выяснил, что все три группы описывали «поточные» моменты одинаково, как ощущение исключительного благополучия и контроля. Во время этого пикового состояния, как рассказывал Чиксентмихайи один шахматист, «концентрация подобна дыханию – о ней вообще не думаешь. Над тобой может провалиться крыша, и если она тебя не зацепит, ты этого даже не заметишь».

(В одном исследовании выяснилось, что физиологические изменения у лучших шахматистов во время турниров точно отражают те изменения, которые происходят в организме спортсменов на соревнованиях: сокращение мышц, повышение кровяного давления и скорости дыхания в три раза по сравнению с нормальными уровнями.)

Если человек не достиг определенных высот в чем‑то, он просто не ощущает потока: я, например, никогда не смогу ощутить его за шахматной доской. Но Юстас и Джеймс ощущают его постоянно.

Во время одной беседы я спросил у Шпигель, не казалось ли ей когда‑нибудь, что ее ученики слишком многим жертвуют, чтобы преуспеть в шахматах. Она посмотрела на меня так, будто я сошел с ума.

– В этой вашей идее не хватает одного компонента – того, что игра в шахматы на самом деле вещь удивительная, – сказала она. – Это истинная радость. Это момент, когда ты безмерно счастлив, или в наибольшей степени являешься собой, или чувствуешь себя лучше всего. Человеку стороннему легко говорить об этом в терминах «цены возможности», но я думаю, что Юстас и Джеймс думают о шахматах как о деле, которое они предпочитают всему остальному.

Date: 2015-09-24; view: 367; Нарушение авторских прав