Лихой человек

Размеренно стучали колеса, придавая ход давно не мытому плацкартному вагону. Из заоконной темноты время от времени выныривали золотые осенние листочки и отчаянно гнались вслед за поездом, словно хотели о чем-то поведать перед своей неминуемой смертью. Однако все окна были равнодушно закрыты, и никто не хотел внимать их далеким речам. Один только тепловозный дизель о чем-то бормотал впереди. Но его гудение было посвящено лишь предстоящим и пройденным километрам, иного в этой жизни он не знал, и шепот листиков был ему не нужен. Уставшие от погони красные и золотые осенние бабочки грустно порхали вниз, к своей неминуемой погибели.

Эта ночь казалась слишком темной даже для осени. Как будто поезд мчал сквозь первозданный мрак, как будто попал в те времена, когда не было еще не только светил, но даже и самого света.

«Интересно, будет ли когда-нибудь свет, или мы просто растворимся в этой черноте, превратимся в его часть, и сами этого не заметим. И ведь в самый последний момент перед подобным уничтожением будем искренне верить, что былой свет исчез навсегда, а никакого другого света больше нет. Все, остался лишь один мрак!» - тоскливо подумал Аполлон Когтев, и, как будто в доказательство его слов, в вагоне мигом погас свет. Очевидно, что-то сломалось в изнасилованной непомерными расстояниями динамо-машине.

«Хоть бы слиться с этой тьмой окончательно, а то хуже нет, чем ощущать свое несходство с ней, но видеть только ее! Боже, когда это кончится!» - взмолился Аполлон, и, как бы в ответ на его стенания, на каменном небе появилась полная луна. Почему-то она была уж очень большая, наверное, находилась в точке своего максимального приближения.

Но появление ночного светила не обрадовало Когтева, ибо было оно похоже на огромный, надутый, как у больного водянкой головы, череп. Это видение произвело на Аполлона столь сильное впечатление, что он даже отвернулся к стенке, и закрыл глаза. Это нисколько не помогло ему, просто вместо шарика видимого, появился невидимый, но безнадежно тяжелый шар, катающийся по его измученной душе. Этот свинцовый колобок как будто нарочно прыгал и катался, стараясь причинить Когтеву самые безнадежные страдания. «Нет, уж лучше Луна» - прошептал он и повернулся обратно. Мелькнули огоньки какого-то Богом забытого поселка, и тут же вспыхнул свет, мигом потушив лунную бледность (наверное, в динамо-машине встал на место какой-то проводок).

Не зная, куда деть свою тоску, Когтев достал огрызок карандаша и клочок бумаги, стал рисовать. Изображал он свою душу в женском образе, но у него вышло что-то столь оскаленное и страшное, что Аполлон порвал рисунок, а, немного подумав, и сжевал клочки. Тем временем под нижней полкой что-то заскреблось, нагоняя очередную пунцовую волну на внутренности Когтева. «Мышь» - безучастно подумал он, хотя откуда тут мыши?

Барахтаясь в ледяной пучине, Аполлон решил исповедаться. Больше никому из людей он не доверял, поэтому исповедывался сам себе.

Был он когда-то ребенком, отец которого мечтал, чтобы из сына вышел самый настоящий интеллигент, и в качестве аванса назвал его Аполлоном. Видно, для него это имя символизировало лучшую долю, чем выпала на его судьбу, судьбу вечно промасленного слесаря из депо «Рыбинск». Наверное, тем самым он совершил ошибку, ибо его некрещеный Аполлон, наверное, так и остался без небесного покровителя, а «пролетарская» фамилия сводила на нет все преимущества, даваемые именем.

Сначала все шло хорошо, Когтев закончил школу, потом поступил в строительный институт, где он представлял себя этаким будущим Создателем на фоне построенного им мира. Учился он поначалу неплохо, ему даже хорошо давался такой предмет, как сопротивление материалов, от которого прочие студенты просто плевались (если не сказать крепче).

Но потом что-то поломалось, а что именно – Аполлоша так и не уяснил. Просто жизнь пошла как-то неправильно, повела куда-то не туда, а потом и вовсе понесла, как необъезженная лошадь. Бросил институт, работал на дурных работах, жил гражданским браком с непутевой женщиной – маляршей, работавшей на той же стройке, где и он. От этого брака у него осталась дочь, которой сейчас, по всей видимости, уже четыре года. Но дочку свою он так и не видел, расставшись с подругой и забыв про нее. Последовали еще годы скитания из одного угла в другой (своей квартиры в Питере у Когтева не было, а возвращаться в Рыбинск очень не хотелось), постоянные поиски работы и денег. Последним местом его труда был так называемый мясной магазин (на самом деле – полуподвал), в котором Аполлон исполнял обязанности так называемого заместителя директора. Там и приключилась с ним эта проклятая история…

Тем временем поезд притормозил на какой-то станции, и в плацкарт вошли новые пассажиры. Рассовав чемоданы, они достали обычный для таких случаев кусок докторской колбасы и бутылку водки.

- Угощайтесь, - протянул стакан долговязый рыжий попутчик.

Когтев, было, протянул руку, но тут же отдернул ее, увидев перочинный ножик, предназначенный для резки колбасы. Воображение дорисовало стекающий с него обильный ручеек крови, образующий под ногами широкую алую кожу, а ноздри сами собой почуяли тот ни с чем не сравнимый запах свободно льющейся внутренней жидкости. Что-то пробормотав, Аполлон побежал в тамбур. Здесь колеса бились гораздо громче, возвращая душу в ритмично и равномерно скачущий покой.

Дело в том, что сегодняшний малюсенький ножик – ни что иное, как младший брат огромного мясного ножа. Именно такой нож внешне мягкая и безобидная рука Аполлона недавно вонзила прямиком в человеческую мякоть, туда, где теплее, прямо в печенку. Еще очень живо помнилось, как здоровенная фигура мясника, который что-то не поделил с Когтевым, охнула, присела, и дала кровавый зловещий салют.

Конечно, Аполлон страстно желал скомкать эту картинку, съесть ее, спустить в унитаз, порвать, сжечь. Но ничего на нее не действовало, и она, подобно пробке, все снова и снова выплывала из глубин сознания. Оставалось только пристально смотреть на нее, сделав свое внимание настолько острым, что она, быть может, распадется на кучу ничем не связанных фрагментов, и запомнится из нее лишь то, что у мясника были удивительно волосатые руки.

Сказать по правде, тот мясник вряд ли был очень хорошим человеком, скорее – не совсем хорошим, вернее – совсем не хорошим. Ведь это он первый схватился за нож и с бычьими глазами бросился прямо на Аполлона, и лежать бы Когтеву на его месте, если бы не чудо. С детства неловкий и неуклюжий, совсем не умеющий драться Аполлон, как-то умудрился выхватить нож из рук разъяренного чудовища, и ткнул его еще до того, как мясник опомнился. Аполлону все это запомнилось в мельчайших подробностях, он даже помнил прощальный взгляд убитого, в котором, как это не странно, застыла уходящая в могилу просьба о прощении. Или Аполлону только так показалось, или он сам от себя это уже потом придумал?

Как бы то ни было, мясника теперь судит Бог, и не Аполлону решать, хороший он был человек, или плохой. А вот кто будет судить самого Когтева?

Временами ему казалось, будто мясник, став невидимым, уселся своей многокилограммовой тушей ему на шею, и теперь катается там, улыбаясь блаженно-замогильной улыбкой. И не сбросишь его, ведь хватка невидимых – мертвая, такую даже домкратом не разожмешь, даже взрывом…

В тамбур зашел курец, и Когтев потрогал рукой свой рот. Ему показалось, что все мысли произносятся им вслух. Нет, все в порядке, губы плотно сомкнуты! Периодически дотрагиваясь до собственных уст, Аполлон стал размышлять дальше.

Теперь еще существует проблема укрывания от властей. Быть может, Когтев бы и сам им сдался, если бы мог рассчитывать на моментальную пулю в лоб – так хоть все закончится. Но отдать себя бездушной мясорубке, начисто лишенной такого понятия, как «справедливость», оказалось выше его сил. Да и кто согласится в здравом уме по своей воле всунуть свою родную головушку в этот лязгающий механизм, который уже давно не представляет воли ни Бога, ни царя, ни народа, а просто жрет человечину в свое собственное удовольствие?! Теперь не бывает просто наказаний, все они либо несправедливые, либо слишком мягкие (для действительно жутко виновных), либо запредельно жестокие (для тех, чья вина ничтожно мала). Что поделаешь, у сплетений бумажных шестеренок свои понятия о добре и зле, разгадать которые человеку почти невозможно, лучше просто держаться подальше от зубастой пасти Системы, которая давным-давно выросла из пеленок написанного для нее закона!

Снова проворачивая этот монолог самому себе, Когтев вернулся в вагон и лег на полку. Через некоторое время он впал в забытье, сказалась полнейшая измотанность всех душевных сил. Раскачивания вагона заставили вспомнить далекое детство и нежные мамины руки.

Из предрассветного сумрака выплыл маленький, забытый Богом и людьми полустанок. Тоскливо серели торчащие по обе стороны железной дороги жалкие избушки, некоторые из которых были покрыты даже не черепицей, а архаичной корой. Таким предстал Когтеву поселок Поворотный, с которым прочным узлом связывалась его дальнейшая жизнь.

Наденька встретила Аполлона деловито – радушно. Была, конечно, у нее на него злость и обида, но женщина совершенно справедливо рассудила, что пусть уж лучше он явится сегодня, чем никогда. Прожить без мужика в таком месте, где дрова и топор – отнюдь не музейные экспонаты и не инвентарь плотника, где огород – не досужая забава городского дачника, да еще с крохотным ребенком на руках – смертельно тяжело. К тому же надо прибавить, что не было и денег, ибо Надя была связана малышом и не могла кататься за тридевять земель, а своей работы в поселке уже давно не было. Не было и мужиков - кто уехал в поисках лучшей доли, перестав считать эту безблагодатную землю своей родиной, кто яростно и дремуче спился, пройдя все стадии алкоголизма в самый кратчайший срок. Казалось, что очень скоро у жителей Поворотного не хватит даже сил, чтобы хоронить своих умерших и заколачивать крест-накрест окна опустевших лачуг. Наверное, когда такое настанет, сама земля поглотит безжизненный поселок, ведь негоже, все-таки, мертвецам наверху лежать.

Однако во всем этом царстве смерти присутствовала-таки маленькая живая искорка, Дашенька. Так как в поселке почти не было ничего радостного и цветущего, даже яблони частично посохли, а частично обесплодили, то Даша казалась уже не просто проявлением жизненной силы, а самой жизнью. И только Дарьюшка встретила своего отца бурной, стремительной радостью.

- Папа приехал! Папа! – кричала она на всю округу, но в ответ лишь трещали ссохшиеся остатки плодоносных деревьев, да валяющийся под развалившимся забором насквозь пропитанный алкоголем кусок человеческого мяса мычал что-то о пропавшей молодости, а может – о пропавшем сапоге.

- Папа приехал! – неслось до самого космоса, но никто не внимал этим словам.

Со слезами радости Дашенька бросилась на шею Аполлону, что смотрелось очень удивительно на фоне окружающей мерзости запустения.

Что удивительно, жилище Надежды оказалось весьма неплохим, даже каменным. Все объяснялось тем, что ее отец работал железнодорожником, и запросто мог «свистнуть» из вагона то один кирпич, а то и два. Так за свою жизнь и накопил, а как последний камушек положил – сразу же и помер. Поэтому Наденьке временами казалось, что их дом – это и есть ее отец в следующем рождении, и она обитает у него внутри.

Когда они кушали незатейливый обед, состоящий из постных щей и гречневой каши (будто и 20 век здесь никогда не наступал), Аполлон напряженно ожидал неприятных разговоров и различных выяснений отношений, но ничего подобного не последовало, наоборот, Надежда вела себя так, как будто они только вчера расстались. Видать, она вспомнила известную пословицу про прошлое, да про «глаз вон».

Дашенька так вообще все время обнимала отца и тыкалась своим носиком в его нос. Конечно, это было более чем удивительно, ведь своего отца она никогда еще не видела, но Аполлон не удивлялся.

Все время Когтев проводил с дочкой. Как-то неожиданно для него самого он увидел в ее мире некий потерянный рай. Там границы между предметами зыбки и непрочны, там неживое легко превращается в живое, там сам собой может исчезнуть подброшенный к небу мячик. Да, мячик именно исчез, взлетел к синеве, и больше не вернулся, он и в самом деле растворился в лазурных кущах! Волны света, поднимаемые из самых сокровенных глубин души Аполлона, потихоньку смыли все несуразности прожитой жизни, да смыли они и саму эту жизнь, будто ее никогда и не было. Если бы теперь кто-нибудь рассказал Аполлону историю про непутевого человека, жизненные перипетии которого закончились глупым убийством мясника, то он бы ни за что не поверил, что это с кем-то (не с ним, а с кем-то посторонним!) было на самом деле. Все прошлое и будущее представилось Аполоше продолжением того же безбрежного и светлого состояния, в котором он пребывает сейчас.

- Р – р – р, - рычал он за недавно купленного в райцентре игрушечного тигренка, и в этот же момент ему на самом деле казалось, что тигренок – живой.

- Гав! Гав! – лаял он за такую же игрушечную собачку, и тут же замечал, что ее грудная клетка гуляет в такт частому дыханию, а из пасти высовывается розовый язык. Однако, в любой момент эта игрушка способна заговорить по-человечески, ведь нет никакой границы между нами и ей! Какой идиот придумал, что она существует, и для чего он это сделал?! Только лишь для того, чтобы насладиться собственным превосходством, и это было первым шагом к формированию того взгляда на вещи, который так характерен для жителей Запада.

Детские игры нравились Когтеву так же, как и в далекие, уже давно забытые годы. Кроме игр он выполнял и массу полезной работы, но совершал ее тоже, вроде как, играя, и поэтому никогда не чувствовал и малейшей усталости. Ведь устаем-то от физической работы мы больше психологически, например, при расколке дров нам смертельно надоедает бить одним и тем же топором по поленьям, похожим одно на другое. Иное дело – ребенок с мускулами здоровенного мужика, для него каждый удар по древесине – священнодействие, и он искренне и до самых глубин души удивляется распадению каждой колобахи. Потом удивление сменяется той тотальной радостью, которая в возрасте тридцати лет случается исключительно после изрядного употребления алкоголя. Но дров – много, поэтому так же много и приступов безудержного счастья, и труд плавно перетекает в большую радость торжества над материей. Это касается даже такого не очень симпатичного дела, как разбрасывание навозной кучи. Величайшая ведь работа – свернуть гору и напитать землю-матушку!

Нашел он для себя и «официальную», «казенную» работу – красить товарных вагоны на ближайшей узловой станции. Это занятие тоже веселило Аполлона, ведь он же творил ту красоту, которой суждено мчаться на тысячи километров и радовать великое множество людей, смотрящих на быстрый поезд с перронов и с обрывов насыпи. Как будто сама великая радость выкатывает к ним из-за поворота, одаривает собой их сердца, оставаясь при этом в целости и сохранности, и, продолжая все с таким же залихватским смехом катить дальше. Да под такой поезд даже попасть весело, и смерть красна будет!

Работая, Аполлон потихоньку озоровал – то рожицу где-нибудь сбоку вагона намалюет, то чудесного зверя какого изобразит, то скачущего на лошадке человечка, то еще что-нибудь. И получалось это настолько ладно, так хорошо вписывалось в стройные контуры вагона, что ни один мастер не сказал по этому поводу ни одного бранного слова. Лишь однажды здоровенный и угрюмый механик с недовольством заметил:

- Что радостный-то такой сегодня? Вроде получка не скоро, месяц только начался! А?!

Но не получив никакого ответа, он только высморкался в пропитанный соляркой рукав, и отправился дальше. В этот день его преследовала какая-то нездоровая усталость от ощущения нескончаемости мира и невозможности забраться в самые дальние его пределы.

Очень нравилось Когтеву, когда к только что высохшим вагончикам подползал маневровый локомотив, и отводил их на запасной путь. Все, теперь в дорогу, везите частицы Аполлошиной души по всем бескрайним русским просторам, в леса и в степи, в горы и в тундру! А то, что в вас еще положат и грузы, так то - не беда, это просто дополнение, задача которого – оправдать тот факт, что катаетесь вы все-таки по земле, а не по небу! Да, насчет души. На одном из вагончиков Когтев снова изобразил свою душу, только уже в виде чего-то полупрозрачного и золотоносного, даже струйку золотистой краски прямо под колеса пустил.

Домой приходил чумазый, но страшно веселый, и тут же отправлялся играть с Дашенькой. При этом он не «сюсюкался», а именно играл на равных, как брат – ровесник, пропитываясь тем же самым духом. Проходящая мимо Наденька лишь кивала головой из стороны в сторону, но никогда не роняла ни одного слова – а то еще прогонит ненароком мужика, чего доброго! Ведь для нее, и по сей день, оставалось неразрешимой загадкой, отчего Аполлон все-таки приехал. Где-то в глубинах своего сознания она подозревала, что Когтев натворил чего-то худого, и теперь вынужден скрываться. Но какое это имеет значение, если Аполлоша буквально переплавился, стал совсем другим! Ведь если, к примеру, окровавленный топор палача снять с топорища, переплавить его в прожорливой печи, а потом отлить из него конские подковы, то перейдут ли на них старые грехи неправедных казней? Не может быть, чтобы подкова, пусть даже и сделанная из такого железа, приносила бы кому-нибудь горе вместо обещанного счастья!

Струящаяся вокруг их семьи жизнь заставила даже позеленеть некоторые сухие яблоньки, подобно скелетам торчащие возле их дома. На зеленых же, но бесплодных деревьях, кое-где появилась завязь. Соседние избушки перестали казаться по-гробовому мрачными и замогильно убогими, в их черных окнах тоже забрезжили едва уловимые искорки жизни. Прекратился даже вековечный мордобой между супругами Костогрызовыми – двумя пропитанными самогоном туловищами, бьющих и царапающих друг друга после каждого третьего стакана, непременно озвучивающих жизнь поселка марсианскими криками:

- Ваня!!! Не надо!!! А – а – ах! Ай, люди добрые! Помогите! Убивают! О – о – о!

- Ах, сука!!! Ну, чего орешь?!! Вот, получи, б…! Чего, мало?!!

Исчезновение этих болотных криков стало уже подлинной революцией в жизни селения, и народ, пусть и по-прежнему пьяный, посматривал в сторону Надиного дома с нескрываемым уважением. Только теперь они заметили, что в тихо подыхающем поселке все-таки еще есть один ребенок, а, значит, есть и следы жизни. Дашино присутствие привлекло внимание даже слепой бабки Просковьи, которая баловала ее леденцами (откуда она их брала?), и приговаривала:

- Кушай, деточка, кушай на здоровьюшко! Раньше-то вас вон, сколько было, у меня в саду все яблоки пообрывали, а я, дура старая, еще и ругалась! А теперь все пропали, только ты осталась! И куда могли деться, не иначе, как на небо, а меня, бабу Ягу старую, все Господь не приберет!

Дашенька улыбалась, брала леденцы, но тут же на мгновение становилась какой-то грустной. Было сразу видно, что берет она эти конфеты не из-за любви к сладкому, а словно исполняет какой-то ритуал. Но никто этого не замечал, и о подробностях у Дарьюшки не допытывался. Бабка же наоборот, очень не надолго становилась веселой, ее глаза плясали, а рот – улыбался. Подобное могло означать только то, что некое священнодействие совершилось, но в чем же его суть – не мог догадаться никто.

После того, как Ваня Костогрызов злостно подавился купленным в аптеке райцентра медицинским спиртом, и при этом больно прижег себе тонкую ткань носоглотки (раньше он его глотал, как колодезную водицу), все ощутили, что что-то действительно происходит. Также поняли, что центром происходящего стали Дашенька, ее странный отец, и внешне вроде бы совсем обычная мать. Поэтому при каждой встрече на них стали бросать взгляды, полные одновременно и вопроса и надежды на что-то непонятное, хотя на словах ни о чем не спрашивали...

И все-таки в одну из ночей Даша привстала на кроватке и очень серьезно спросила у своего отца:

- Папа, я вырасту?

- Да, конечно, - пробормотал он сквозь сон, - И будешь Дарья Аполлоновна.

В ответ раздались тихие всхлипывания дочки, отчего Аполлону стало не по себе.

- Что с тобой?! – спросил Аполлон, мигом вскочив на ноги. В его душе поднялся какой-то дикий, метущийся страх, явно не соответствующий масштабу происшедшего.

- Я вырасту! – всхлипывала Дашенька, - И тогда тебя не будет! И мамы не будет! И меня такой не будет, как я сейчас! Не будет!

Когтев, не зная, что ему говорить, почесал за ухом. Пришлось сказать первое из пришедшего в его голову:

- А ты ведь не растешь!

Эта фраза была единственной, сказанной им в адрес дочке в настоящем твердо – отцовском тоне.

- Но почему же ты сначала сказал, что я расту?! – всхлипнула Дарьюшка, и залилась настоящей Волгой слез.

- А я это… Я пошутил! – нашелся Аполлон и через силу захихикал, но вместо смеха получилось совиное хныканье, - Ты что, шуток не понимаешь! Правда, не очень смешно, но я шутить, к несчастью, не мастер…

- Правда?! – потихоньку успокоилась Даша.

- Конечно! – тоном, не терпящим возражения, провозгласил Аполлон.

Конечно, происшедшее замкнуло какую-то цепь не только в сознании маленькой Даши, но и самого Аполлона, ведь стали-то они как из одной купели. В эту секунду он остро почувствовал давление времени даже на физическом уровне, будто мощная струя воды толкала его в грудь…

Тем временем в поселке началось некоторое людское шевеление. Наверное, люди что-то почувствовали и стали напряженно ждать нечто такое, о чем они и сами не могли догадаться. Но так как русскому человеку кроме простого созерцания требуется и какое-то действие, местный народишка задумался на предмет того, что же ему надобно делать. Конечно, ничего путного в голову не приходило, поэтому начали наводить кое-какой порядок в своем селении. Застучали топоры, зазвенели пилы, откуда-то появились стройматериалы, до этого момента лежавшие на складах. Вроде бы и пить стали меньше, только по вечерам да по выходным. Появилось несколько новых избенок, все нелепые и несуразные, но как нельзя больше подходящие этому месту и времени. Даже украшать их пытались, но ничего кроме деревянных коней на крышах на ум никому не пришло, хотя и смысл самих коней не очень-то понимали…

Как бы то ни было, жизнь в поселке Поворотном изменилась, стала такой веселой, каким веселым бывает огненный смех перед пудовыми слезами. Впрочем, нынешний смех, прошлые и будущие слезы переплелись настолько тесно, что уже никто и не смог бы отличить одно от другого. Костогрызовы даже Новый Год стали праздновать, а на все вопросы отвечали что-то вроде:

- Если живем, то должен же и Новый Год наступить!

- Но все-таки принято его зимой встречать…

- А кто тебе сказал, что мы до зимы доживем?!

И было жутко от непонимания того, кто же включен в эти «мы»? Только Костогрызовы? Или Костогрызовы плюс собеседник, задавший этот вопрос? Или весь Поворотный, включая и бродячую псинку Кружку? А, может, весь мир, все видимое, что существует на этой Земле и вокруг нее? Как бы то ни было, переспрашивать никто не решался, ибо ответ мог породить такой страх, после которого и жить бы не захотелось даже до зимы.

А Когтев тем временем привез своей дочке новые туфельки. Дашенька, конечно, сразу же заметила, что они гораздо больше прежних (старые износились до такой степени, что на подошвах зияли огромные дыры, будто дорога прогрызла их своими кремнистыми зубами).

- Значит, я все-таки расту, - грустно сказала она, и несколько бриллиантовых слез подсолили землю.

- Нет! Кто сказал, что ты растешь?! – возразил Аполлон.

- Раз они такие большие, значит – расту, - очень покорным тоном ответила Даша.

И тут уж Аполлон согнулся от чувства своей полной беспомощности. Он понял, что никогда не убедит самого себя в том, что время – встало, а, значит, не убедит и дочку. Зверь времени навсегда сорвался с цепи, и теперь он все перегрызет, перетрет, перемелет…

Но сдаваться без боя Аполлон не решался. Он продолжал настойчиво убеждать себя и Дашу, что все по-прежнему стоит на месте. Но дочка теперь повсюду носила с собой рваную маленькую туфлю, которую прикладывала к большой новой туфле, после чего смотрела в небо и глотала слезы. Когтев говорил о неподвижности земле и небу, но находил в лесу все больше и больше желтеньких листочков. Вечность не наступила, и это ощущалось в неизвестно откуда пришедшем запахе осени, в особых, ранее не виданных, грустных оттенках солнечных лучей. Даже вода в ближайшей речушке, и то нехорошо потемнела, словно хотела рассказать о том же самом. Время выскакивало отовсюду, полюбив в последнее время наряжаться в образ мертвых пчел, валяющихся на дороге.

Когтев упорно говорил себе, что все не так, что жизнь течет по-прежнему. Однако его уже не забавляли игры в игрушки, и это занятие он стал принимать как свою обязанность. Игрушки он теперь двигал молча и как-то механически, словно эта часть жизни навсегда вытравилась из него. Такие игры вскоре надоели и Даше, она стала какой-то не по годам серьезной, и сама предложила в игрушки больше не играть. Но и прогулки с отцом ей стали нравиться все меньше, как будто выпорхнула из них какая-то невидимая птичка, и улетела в небеса. Уши слышали звон, порождаемый разрывом сотен незримых нитей, которые только-только появились…

Работы по дому обратились сущим наказанием, Аполлон начинал то и дело проклинать судьбу, забросившую его, в конце концов, в это захолустье, в котором не закончился еще и 19 век (а может, даже не начался). Трудиться на узловой станции он прекратил, ибо теперь видел в поверхности бортов вагонов лишь крайнее самодовольство железных коробков, граничащее с самой настоящей тупостью. Ему стало казаться, что вагоны столь любят себя, что им не нужны уже ни локомотив с его скоростью и стремлением, ни грузы с их тяжелой неподвижностью. Вагоны нужны только самим себе! И доказательством тому стало пять свежеокрашенных вагонов, застрявшие на одном из запасных путей до неведомых времен (может, до скончания своего века). За всю свою жизнь после окраски они не преодолели и двадцати метров, а их нерадивые колеса не стукнули по стыкам рельсов и семи раз!

А что это за тупая работенка такая, махать кистью взад – вперед?! Что, он для этого родился, такой жизненный путь проделал, столько километров прополз?! Взад – вперед, в голове – чугунная гиря, руки в краске, изо рта, как факел из пасти Змея – Горыныча, все та же лакокрасочная вонь! Одним словом, век копай и век ворочай, трижды проклятый рабочий! Нет уж, это не для меня…

Когда после последнего дня работы он вернулся злым и мрачным, то услышал в поселке вой, стоны, шум и крик. Оказалось, что все три изящных новодела благополучно рухнули без всякой видимой причины, оставив после себя лишь груду бревен, да слегка придавив двух нерасторопных мужиков. Очевидно, народные стенания были связаны не столько с понесенным материальным уроном, сколько с подспудным ощущением несбывшихся надежд на что-то, о чем никто толком ничего не знал. А какие надежды вообще когда-либо сбываются?!

Удивительным было и поведение самих людей. Они расхаживали вокруг места происшествия, зачем-то трогали, гладили, нюхали, и даже кусали бесхозную древесину. Один из мужиков пытался поднять все бревна и поставить их вертикально, но для этой операции упорно не хватало его явно не богатырских сил. Другой мужик соскребал комочки смолы (деревом, по-видимому, была сосна), и с печально-задумчивым видом отправлял их себе в рот, будто таким путем хотел до чего-то дойти. Еще два мужика, понимая тщетность усилий своих односельчан, просто курили «Беломор». Под растущим у дороги деревом стоял человечек, по всей видимости, пострадавший, и изо всех сил растирал ушибленный бок, не забывая при этом с выражением глубочайшей тревоги взирать в небеса.

Когтев обошел своим вниманием сие столпотворение, и направился прямиком к своему дому. По дороге он ощутил, что немного приморозило, и под ногами смачно хрустит слабый, пока еще не окрепший ледок.

Дома было пусто, как в черной стальной трубе. Звенящая тишина густо покрывала домашние предметы, превращая их во что-то, похожее на музейные экспонаты. Даже ложка, которой он еще сегодня утром ел гречневую кашу, стала казаться предметом, совершенно не относящимся к нынешней жизни. Пропитанные пустотой вещи воспринимались столь грозно и величественно, что было страшно даже прикасаться к ним.

- Надя! Даша! – закричал Аполлон, но ответом ему был лишь звон ветра.

- Где Вы?! – недоумевал Когтев, но не было никого, кто бы мог сказать на такой вопрос хоть какое-то живое слово.

«Наверное, погулять пошли», - сам себя успокоил Аполлон, хотя не мог понять, куда же это они пошли, ведь прежде такого ни разу не случалось. От вынужденного безделья Когтев порылся в своих вещах, которые так и не распаковывал со дня приезда. Ему попалась бутылка водки, о существовании которой он уже забыл, ведь все время жизни в Поворотном ему вполне хватало естественного, живого веселья.

Сейчас Аполлон откупорил бутылку и сделал большой глоток прямо из горла, закусив ломтем черного хлеба. Огненный напиток не смог даже чуть-чуть побороть темноту, как свет карманного фонарика не способен побороть вечный мрак космоса. «Ну, куда же они провалились?!» - пробормотал Аполлон и заметил, что сквозь окно в дом мало-помалу просачивается мрак. На душе стало настолько тревожно, что не хотелось даже зажигать электрический свет. «Пойду искать», - решил Аполлон и, надев куртку, вышел на угасающую улицу. Во все стороны расстилалась такая же темная пустота, какую он оставил дома, а ноги почему-то сами собой понесли к железнодорожному полустанку.

Аполлон почувствовал, что время его одолело. Он даже образно представил себе суть человеческой жизни. Сперва кто-то берет за руку и неизвестно откуда выводит на земной свет, чтобы поставить к гладкой кирпичной стене. И в ту же секунду начинается расстрел, со всех сторон летит свинцовый град пуль, которые называют кто как, кто-то мгновениями, а кто-то секундами. Град этих мгновений тут же обращает человеческую плоть в кровавое решето, и двое солдат утаскивают его в могилу, на чем все и заканчивается. Так в чем же смысл существования этого мира? Может, он и есть этакая расстрельная камера, куда отправляют за провинности в невидимом нам мире. О том, какие в нем могут быть совершены провинности, судить, конечно, не нам…

В этот момент Аполлон до глубины своей души осознал, что он – виноват, и что в данный момент находится в процессе наказания. Однако, точно так же в процессе наказания находятся и все те, кого он видит в этом мире, и в этом, безусловно, все равны…

Из-за поворота выплыл пронзительный круг желтого света, будто с небес сошла сама Луна. Через мгновение раздался гудок и рев дизеля, из-за которого стало понятно, что это к полустанку подходит тепловоз. Когда машина приблизилась вплотную, то стало ясно, что за ней следует длиннющая гусеница вагонов. Издав пронзительный скрежет, творение человеческого гения замерло на месте. В ближайшем к Аполлону вагоне скрипнула дверь, и на землю юркнуло белое тело.

Когтев успел рассмотреть, что незнакомец наряжен в грязный белый халат. Интересно, кто он? И что ему здесь надо? И ведь напоминает кого-то эта огромная фигура, уж точно хоть один раз, да встречалась в жизни Аполлона! Уж явно, что его белый халат никоим образом не связан с медициной!

Как будто в ответ на вопрос Аполлона незнакомец развернулся и предстал Когтеву во всей своей красе. На несколько мгновений он неподвижно застыл на месте, словно великодушно позволял Когтеву на него полюбоваться.

Господи, да ведь это был… мясник! Ну да, тот самый мясник! Но ведь не может быть…

Мясник посчитал «сеанс любования» законченным, и пронзительный острый нож за долю секунды нанизал на себя Аполлоново сердце. Ощутив в себе стальной холод, горячее сердце плюнуло кровью, и смолкло навсегда. С удивлением рассматривая собственные руки и большой камень на низкой платформе, Когтев рухнул, успев на последок прошептать слово «время».

Мясник смачно харкнул под колеса, отправил туда же нож, и запрыгнул в вагон. Поезд заскрипел и тронулся в дальнейший путь, навсегда забыв про никчемный полустанок.

Тем временем земля заколобродила, заходила ходуном, поднялась до небес, и одним махом проглотила несчастный поселок, оставив на его месте лишь ровное место. Из уходящего в землю селения в самый последний момент выпрыгнуло и вознеслось к небу маленькое живое тельце, излучающее невиданное сияние, но этого никто уже не видел.