Voyage au bout de la nuit 2 page

возраста. И он многих превосходит в лиризме, славя при описании каждой

встречи Бардамю с женщиной красоту юного мускулистого женского тела. Но

сколь ни привлекательны эти победы над смертью, время их отмерено. Эта

главная истина неустанно преследует воображение Селина, и волей-неволей он

снова и снова привлекает к этой истине внимание тех из нас, кто готов иногда

об этом забывать.

Любое насилие со стороны природы или человека -- только репетиция,

только предвестие финального насилия смерти. Воображение Селина как бы

постоянно намагничено биологической и метафизической неизбежностью смерти.

Страх перед смертью или ее притягательность, пособничество смерти или борьба

против нее -- все вращается вокруг этой темы. Именно этот мотив придает

столь глубокий смысл разоблачению социального зла и нравственной критике

человеческой природы, находящимся на первом плане романа.

Селиновский герой -- жертва разнообразных агрессивных действий, этим он

и трогает нас в первую очередь. С первой минуты, с того эпизода, когда

Бардамю увлекают звуки военного марша, его все время кто-то преследует. Едва

удается избежать одной угрозы, настигает другая. Его жизнь, как и жизнь

любого человека, -- это бег с препятствиями, победить в котором невозможно.

Во второй части романа Бардамю как будто относительно защищен от

агрессивности своей профессией врача, но его двойник -- Робинзон принимает

эстафету и идет навстречу смерти.

Смерть, являясь высшим выражением реальности, ставит нас перед

серьезным вопросом. Для Селина вопрос не в том, есть ли жизнь после смерти,

его интересует, осознанно или неосознанно отношение человека к смерти -- как

других людей, так и к своей собственной.

Из опыта войны Бардамю извлекает убеждение, что сержанты и офицеры

являются часто настоящими "пособниками смерти", с таким хладнокровием и даже

энтузиазмом посылают они солдат убивать друг друга. Возникает вопрос:

действуют ли они лишь согласно своим индивидуальным склонностям или в них

получила развитие обычно скрываемая черта человеческой природы? После того

как война на многое открыла ему глаза, Бардамю проходит и через другие

испытания, осмысляемые в сопоставлении с фронтовыми. Разве не является

"пособником смерти" врач, если он не исчерпал всех возможных средств для

борьбы с ней, неважно почему -- из-за недостатка ли знаний, усталости,

погони за заработком или из-за самолюбия, соперничества со своими коллегами?

Раньше чем приступить к описанию некоторых вариантов поведения людей, с

которыми сталкивается Бардамю в "Путешествии на край ночи", Селин уже

рассуждал о пособничестве смерти в своей диссертации, посвященной

венгерскому врачу XIX века Земмельвейсу. Речь шла о врачах, которые по своей

ограниченности не приняли тех мер антисептической обработки, необходимость

которых была доказана открытиями Земмельвейса. Подозрение в "пособничестве

смерти", конечно, касается отдельных профессий больше, чем других, но вовсе

не ограничено ими. Сфера его действия широка. На подозрении могут оказаться

политические деятели разных уровней и направлений, поскольку они терпят

сложившиеся на городских окраинах условия жизни: и недоедание, и

антисанитария являются фактором смерти; а вслед за политическими деятелями

среди подозреваемых могут оказаться и граждане, которые их избирали и

разрешают им делать что угодно. Да и банальные действия, квалифицируемые

обычно как проявления недоброжелательства и злобности, разве не являются они

разменной монетой желания убить, стыдливо не осознаваемого? Все ближе и

ближе подводит жизненный опыт Бардамю к вопросу, который снова касается

смерти: считая смерть абсолютным злом, не испытываем ли мы тем не менее

удовольствие, видя, как смерть хватает нашего ближнего, особенно когда сами

способствуем этому? Разве не здесь кроется тайна бессознательной легкости, с

какой люди приемлют войны, которым они, конечно, могли бы помешать, если бы

по-настоящему этого захотели? В книге много такого рода подозрений, они не

перерастают в нечто очевидное, но от них уже не избавишься, раз они

появились. Подозрение довлеет над миром "Путешествия", и поэтому мы

воспринимаем Бардамю как вечно преследуемого путешественника.

Правда, в жизни Бардамю, кажется, был момент, когда он мог вырваться из

этого порочного круга. В Детройте он обрел в лице Молли женщину, которая

могла бы составить его счастье, относившуюся к нему с таким пониманием, что

за ним легко было угадать искреннее чувство. Но уже почти согласившись

принять эту долгожданную защищенность, Бардамю вдруг от нее отказывается и

выбирает трудную жизнь, ожидающую его во Франции. Робинзон, кстати, сделает

то же самое -- хотя Мадлон не обладает характером Молли, -- когда откажется

от материальной обеспеченности, замаячившей перед ним после стольких

злоключений. А разве Баритон, директор клиники, где работает Бардамю в

финале романа, не отказывается тоже от стабильности и достатка ради погони

за приключениями? Жизнь не так проста, человек не становится счастливым

только оттого, что за ним больше никто не гонится. Рутина слишком спокойной

жизни вызывает у тех, кто имеет возможность ей предаться, ощущение скуки,

столь же непереносимой, как и опасности, подстерегающие тех, кто этого

спокойствия лишен.

Пессимизм селиновского видения мира обнаруживает здесь свое двойное

дно. Преодолеть страх перед агрессией можно только с верой в достижимость

счастья, то есть жизни без агрессии. Что происходит, если такой веры нет? На

этот вопрос, пожалуй, и отвечает автор в последнем эпизоде романа, когда

Робинзон, понимая, что Мадлон способна на все, провоцирует ее все более

раздражающими репликами, пока она не спускает курок, убивая его. Сознательно

ли он вел к этому? Для Бардамю эта смерть является концом путешествия,

потому что находит подтверждение другая его догадка, зеркально отражающая

первую и еще более страшная: не исключено, что в психике человека еще

глубже, чем жажда убивать, скрыто желание быть убитым.

Это и есть край ночи.

Такие вопросы, остающиеся без ответа, отбрасывают тень далеко за

пределы социальной сатиры или утверждений, касающихся природы человека, а

именно в сферу воображения. Подобные вопросы придают роману, который мог бы

оказаться просто формой демонстрации определенных, облеченных в форму сюжета

идей, глубину, присущую подлинному искусству.

Точно так же, если отдаться быстрому чтению романа, можно подумать, что

новация Селина в области стиля состоит в революционной замене устным

народным языком традиционного французского. Этому способствует формула,

повторяемая во многих комментариях, согласно которой "Селин пишет, как

говорит". На самом деле ни Селин, ни человек из народа никогда не говорили

так, как Селин пишет. Его проза -- не запись чужой речи, а система стиля:

Селин использовал народный французский язык в качестве основной формы

выражения, но он работал над ним не менее интенсивно, чем другие работают

над языком письменным. За шестьдесят лет, прошедших после публикации

"Путешествия на край ночи", языку романа было посвящено немало исследований

-- они начали появляться почти сразу, настолько он всех поразил, -- в них

показано, как Селин старательно выбирал по одному слову среди тех, которые

предлагал ему устный народный язык, и как он в результате вышел далеко за

границы этого языка. Он не удовлетворяется тем, что использует народные

выражения или слова арго, он при необходимости их меняет, создает

неологизмы. Он предпочитает те обороты речи, которые в наибольшей степени

рождают у читателя -- никогда не встречавшего их в письменном виде --

ощущение, что он слышит интонации живого голоса. Появление местоимения,

дублирующего тут же стоящее существительное, каждый раз усиливает

впечатление, что говорящий не очень хорошо владеет речью, что эмоциональные

реакции, стремление побыстрее высказаться берут верх над заботой о

правильности речи, ее легкости, элегантности. Такое спонтанное выражение

своей мысли и произвольно возникающих по ходу дела эмоций с наибольшей

эффективностью сообщает произносимому интонацию наивности, самую характерную

интонацию голоса рассказчика. Спонтанность противополагает эту речь

стараниям абстрагироваться от конкретного и идти к синтезу, что обычно

свойственно письменной речи. При этом возникает ощущение, что все высказать

невозможно, ведь читателю все время дают понять, что говорящий не способен

выразить все, что чувствует. Благодаря этому главные вопросы художественной

вселенной Селина приобретают такое звучание, которого они не получили бы при

попытке сформулировать их интеллектуально.

В той лингвистической ситуации, какая существовала во Франции 30-х

годов, этот народный язык оказывал совершенно иное -- противоположное --

воздействие по сравнению с письменным французским, к которому читатель

привык. Этот язык для Бардамю-- Селина -- первый инструмент, с помощью

которого он возвращает насилие тем, от кого его терпит, тем, кого он только

и может сейчас атаковать, т. е. пользующихся плодами социального порядка,

жертвой которого является Бардамю, и одновременно оберегающих письменный

язык. Но народный французский утратил бы -- едва пройдет ощущение шока --

свою власть, если бы иного языка в романе не было. Селин старательно

подпитывает эту власть, периодически возвращаясь к языку письменному. Чаще

всего это достигается введением в текст определенного глагольного времени --

простого настоящего. Поскольку в наши дни в устной речи оно никогда не

употребляется, его появление каждый раз резко диссонирует с иллюзией устной

речи, торжествующей в романе. Если читать внимательно, почти на каждой

странице романа можно найти метафоры, совершенно несвойственные народному

языку в прямом значении слова. Селин слишком большой писатель, чтобы

пренебречь какими бы то ни было ресурсами языка. Не для того он открыл двери

в литературу народному французскому, ранее туда не допускавшемуся, чтобы

превратить его опять в единственный язык, отвергающий все иные языковые

вариации. Письменный язык, лишенный монополии, обрел в романе Селина свое

место, так же как и вышедшая из употребления специальная, профессиональная

лексика, которая в каждом национальном языке способна образовать несколько

особых языков.

В этом романе стиль Селина еще только начинает формироваться.

"Путешествие на край ночи" -- лишь первое звено обширного романного

наследия, состоящего из восьми романов, образующих при этом единое целое. Со

второго романа -- "Смерть в кредит" -- Селин гораздо решительнее

отказывается от конструкции письменной фразы и уже не нуждается в

возвращении к ней, чтобы продемонстрировать эффективность своей работы с

народным языком. Но до конца творчества его стиль будет отмечен свободным

сопряжением всех форм французского, благодаря чему Селин и может считаться

родоначальником всестороннего обновления литературного языка.

После "Путешествия на край ночи" читателю предстояло познакомиться с

обширным творчеством, отдельные аспекты которого ставят ряд нелегких

проблем; в 1961 г. Селин закончил свой жизненный путь, но его романы

продолжают восприниматься как одно из самых сильных художественных явлений

XX века. "Путешествие" только начало, но начало, несущее в себе все признаки

завершенности. В этом романе зазвучал в полную силу -- можно этому

радоваться, можно огорчаться -- голос нашего современника и одновременно

голос новатора в литературе. В мире, где ныне искусство одна из немногих

оставшихся нам ценностей, этот роман -- несмотря на мрачность общей картины

и сомнения по поводу существа человеческой природы -- должен предстать нам

как художественная победа, должен пробудить возвышающее чувство, рождающееся

в душе всегда при встрече с великими произведениями.

Анри Годар

VOYAGE AU BOUT DE LA NUIT

Посвящается Элизабет Крейг

Наша жизнь -- в ночи без света

Путешествие зимой.

В небесах, что тьмой одеты,

Путь прочесть мы тщимся свой.

Песня швейцарских гвардейцев, 1793 г.

Путешествовать -- полезно, это заставляет работать воображение. Все

остальное -- разочарование и усталость. Наше путешествие целиком выдумано. В

этом его сила

Оно ведет от жизни к смерти. Люди, животные, города и вещи -- все

выдумано. Роман -- это всего лишь вымышленная история. Так говорит Литре, а

он никогда не ошибается.

И главное: то же самое может проделать любой. Достаточно закрыть глаза.

Это по ту сторону жизни.

Началось это так. Я все помалкивал. Ни гугу. Это Артюр Ганат меня за

язык потянул. Он тоже студент-медик, свой парень. Встречаемся мы, значит, на

площади Клиши. Время -- после завтрака. У него ко мне разговор. Ладно,

слушаю.

-- Чего на улице-то стоять? Зайдем. Ну, зашли.

-- Здесь на террасе только яйца варить, -- заводится он. -- Давай в

кафе.

Тут мы замечаем, что на улице ни души -- такая жара; извозчиков и тех

нет. В холода тоже никого не бывает; помню, все тот же Артюр сказал мне на

этот счет:

-- Вид у парижан всегда занятой, а на самом-то деле они просто гуляют с

утра до ночи; недаром, когда не очень разгуляешься -- слишком жарко или

слишком холодно, -- их опять совсем не видно: сидят себе по кафе да кофе с

молоком или пиво потягивают. Так-то оно. Вот говорят: век скорости. Это где?

Все болтают: большие перемены. В чем? По правде сказать, ничего не

изменилось. Все по-прежнему любуются сами собой, и точка. И это тоже не

ново. Изменились одни слова, да и те не очень: одно-другое, мелочь всякая.

Изрекли мы эти полезные истины и сидим, довольные собой, на дамочек в

кафе пялимся.

Потом разговор переходит на президента Пуанкаре: он в то утро как раз

собирался быть на торжественном открытии выставки комнатных собачек; потом,

слово за слово, перескакиваем на "Тан", где об этом написано.

-- "Тан" -- вот это газета! -- принимается меня заводить Артюр Ганат.

-- Нет такой другой, чтобы французскую нацию лучше защищала!

-- Очень это французской нации нужно! Да такой нации и нет, -- отвечаю

я, чтобы показать: сам, мол, подкован и все у меня тип-топ.

-- Нет есть. В наилучшем виде есть. И нация что надо! -- гнет он свое.

-- Лучшая нация в мире. И козел тот, кто от нее отрекается.

И давай на меня пасть разевать. Я, понятное дело, не сдаюсь.

-- Свистишь! Нация, как ты выражаешься, -- это всего-навсего огромное

скопище подонков, вроде меня, гнилых, вшивых, промерзших, которых загнали

сюда со всего света голод, чума, чирьи, холод. Дальше-то уже некуда -- море.

Вот что такое твоя Франция и французы.

-- Бардамю, -- возражает он важно и малость печально, -- наши отцы были

не хуже нас. Не смей о них так.

-- Вот уж что верно, то верно, Артюр! Конечно, не хуже -- такие же

злобные и раболепные, даром что их насиловали, грабили, кишки им выпускали.

А главное -- безмозглые. Так что не спорю. Ничего мы не меняем -- ни носков,

ни хозяев, ни убеждений, а уж если и поменяем, то слишком поздно. Покорными

родились, покорными и подохнем. Для всех мы бескорыстные солдаты, герои, а

на деле говорящие обезьяны, болтливые плаксы, миньоны короля Голода. Вот он

нас и употребляет. Чуть заартачился, как он прижмет... У него руки всегда

нас за глотку держат: тут уж не поговоришь -- гляди, чтобы глотать не

помешал. Ни за грош ведь удавит. Разве это жизнь?

-- Но есть же любовь, Бардамю!

А я Ганату:

-- Артюр, любовь -- это вечность, что заменяет пуделям тумбу, а у меня

свое достоинство есть.

-- У тебя? Анархист ты, и все тут.

Хитрюга он со своими передовыми воззрениями -- это же сразу видно.

-- Верно, толстомясый, я -- анархист. И вот доказательство: я туг

сочинил кое-чего вроде молитвы, социальной молитвы мести. Сейчас ты мне

скажешь, как она тебе. Называется "Золотые крыла".

И я декламирую:

"Бог, что считает минуты и деньги, Бог, отчаявшийся, похотливый и

хрюкающий, как боров, что валяется где попало брюхом кверху и всегда готов

ластиться, -- вот он, наш повелитель. Падем же друг другу в объятия".

-- У твоего сочинения нет ничего общего с жизнью, я -- за установленный

порядок и не люблю политики. И в день, когда отечество позовет меня пролить

кровь за него, я отдам ее и филонить не буду.

Вот что он мне ответил.

А тут, хоть мы ничего не замечали, к нам исподтишка подбиралась война,

да и голова у меня пошла кругом. Спор у нас был короткий, но жаркий, и я

притомился. К тому же чуток разволновался: официант обозвал меня жлобом -- я

чаевых мало дал. Словом, мы с Артюром помирились. Окончательно. И почти во

всем пришли к одному мнению.

-- В целом ты прав, -- примирительно согласился я. -- В конце концов,

все мы плывем на одной большой галере и гребем что есть сил -- с этим ведь

не поспоришь. Сами как на гвоздях сидим и других с собой тянем. А что с

этого имеем? Ничего. Одни удары дубинкой, вечные нехватки, брехню и прочее

свинство. "Работать надо!" -- долдонят нам. А ихняя работа -- это еще гаже,

чем вес остальное. Торчишь в трюме, провонял, взмок от пота -- и на,

полюбуйся! На палубе прохлаждаются хозяева, дышат свежим воздухом, баб на

коленях держат -- красивых, розовых, раздушенных. Потом нас наверх

высвистывают. Господа надевают цилиндры и принимаются нас накачивать:

"Падлы, война! Мы им покажем, сволочам с родины номер два. Они у нас все на

воздух сыграют. Вперед! Вперед! На борту есть все, что надо. А ну, хором!

Рявкнем для начала так, чтобы все затряслось: "Да здравствует родина номер

один!" Пусть всюду слышно станет. А кто громче всех заорет, тому медаль и

Христов гостинчик! А кому, черт побери, неохота подыхать на море, пусть

подыхает на суше: там оно еще удобней, чем здесь".

-- Что верно, то верно, -- одобрил Артюр: его вдруг легко убедить

стало.

Тут как нарочно мимо кафе, где мы окопались, проходит полк; впереди,

верхом, командир, здорово симпатичный и, видать, парень -- ухо. Меня так и

подкинуло от энтузиазма.

-- Схожу-ка посмотреть, так ли все это! -- кричу я Артюру и отправляюсь

записываться в добровольцы.

-- Мудак ты, Фердинан! -- кричит он мне вдогонку: наверняка

раздосадован, что мой героизм произвел впечатление на публику вокруг.

Конечно, я на такое его отношение малость обиделся, но не остановился.

Меня уже повело. "Я здесь, здесь и останусь", -- говорю я себе.

-- Увидим, редиска! -- успеваю я ему прокричать, прежде чем исчезнуть

за углом вместе с полковником, полком и оркестром. Все произошло именно так,

как я говорю.

Маршировали мы долго. Одна улица, другая, и на каждой гражданские с

женами подбадривают нас и цветы нам кидают, а на террасах, у вокзалов, в

церквах полным-полно народу. Да уж, патриотов тогда хватало! Потом их

поубавилось. Потом пошел дождь, и стало их еще меньше, а затем и овации

прекратились. Ни одной за всю дорогу.

Выходит, остались одни свои? Шеренга за шеренгой? Тут и оркестр

замолчал. "Эге, -- подумал я, видя, как все оборачивается, -- да это вовсе

не забавно! Надо бы все сначала начать". И уже собрался дать деру. Поздно!

За нами, гражданскими, по-тихому закрыли ворота. Мы, как крысы, угодили в

ловушку.

Если уж влопался, то как следует. Нас посадили на лошадей, но через два

месяца опять спешили. Так оно, наверно, дешевле. В общем, как-то утром

полковник хватился своего коня, и ординарца тоже -- тот подевался неизвестно

куда: видимо, приглядел местечко, где пули свищут реже, чем на дороге.

Посреди дороги мы оба и остановились -- полковник и я с книгой приказов: он

в нее их записывал.

Вдали, очень-очень далеко, посреди шоссе чернели две точки --

точь-в-точь как мы, только это были немцы, уже добрых четверть часа

стрелявшие без остановки.

Наш полковник, может, и знал, почему эти двое палят; немцы, пожалуй,

тоже знали, а я, ей-богу, нет. Сколько ни копался в памяти, одно скажу:

ничего худого немцам я никогда не делал. Всегда был с ними до упора любезен,

до упора вежлив. Немцев я малость знаю: я даже в школе ихней учился где-то

под Ганновером, когда ребенком был. Я говорил на их языке. Тогда они

казались мне шайкой маленьких горластых кретинов с блеклыми и уклончивыми

глазами, как у волков. После уроков мы вместе ходили тискать девчонок в

ближний лесок, а еще стреляли из арбалетов и пугачей -- по четыре марки

штука. Пили подслащенное пиво. Но это -- одно, а садить по нам посередь

дороги, даже слова предварительно не сказав, -- совсем другое: разница

немалая, форменная пропасть. Чересчур большая разница.

В общем, война -- это было что-то непонятное. Так продолжаться не

могло.

Может, с этими чудиками стряслось что-то особенное, чего я не

чувствовал? Во всяком случае, я за собой ничего такого не замечал.

Мое отношение к ним не изменилось. Мне даже вроде как хотелось понять,

с чего они стали такими грубиянами, но еще больше хотелось удрать, отчаянно,

нестерпимо хотелось, до того мне все это показалось вдруг следствием

какой-то чудовищной ошибки.

"В такой передряге остается одно -- дать деру", -- решил я,

поразмыслив.

Над нашими головами, в двух, а то и в одном миллиметре от виска, одна

за другой звенели стальные нити, натягиваемые в жарком летнем воздухе

пулями, которым так не терпелось нас убить.

В жизни я не чувствовал себя таким ненужным, как под этими пулями и

солнечным светом. Безмерное, вселенское издевательство.

Было мне тогда всего двадцать. Вдали -- безлюдные фермы, пустые,

настежь распахнутые церкви, словно крестьяне скопом ушли из этих селений

всего на день, на праздник в другом конце кантона, и доверчиво оставили на

нас свое добро -- землю, телеги оглоблями вверх, распаханные поля, дворы,

шоссе, деревья, даже коров и пса на цепи, словом, все. Чувствуйте, мол, себя

как дома, пока нас нет. Вроде бы даже очень мило с их стороны. "А все же не

уйди они отсюда, -- рассуждал я про себя, -- будь здесь до сих пор народ,

люди уж наверняка не повели бы себя так мерзко! Так пакостно! Просто не

посмели бы у всех на глазах". Но за нами некому было приглядывать. Мы

остались одни, как новобрачные, которые дождутся, чтобы все ушли, и давай

свинством заниматься.

А еще я думал (укрывшись за деревом), что хотел бы сейчас увидеть здесь

Деруледа, о котором мне уши прожужжали, -- пусть-ка объяснит, что он

испытывал, когда ему в брюхо пулю вогнали.

Немцы, прижавшись к дороге, стреляли упрямо и плохо, но зато патронов у

них было завались: наверняка полные подсумки. Решительно, война и не думала

кончаться. Наш полковник, это у него не отнимешь, демонстрировал потрясающую

храбрость. Разгуливал по самой середке шоссе и поперек него, словно поджидал

приятеля на вокзальном перроне, разве что малость нетерпеливо.

Я -- это надо сразу сказать -- деревни не выношу: там тоскливо, вокруг

одни канавы, в домах вечно ни души, дороги никуда не ведут. А уж если к

этому еще войну прибавить, то и совсем нестерпимо становится. Вдоль обоих

откосов подул резкий ветер, шквальный шум тополиной листвы смешивался с

сухим треском, долетавшим до нас от немцев. Эти неизвестные солдаты все

время мазали по нам, но окутывали нас, как саваном, тысячами смертей. Я

шевельнуться боялся.

Ей-богу, мой полковник был сущее чудовище. Хуже собаки: уверен, он даже

не представлял себе, что и до него смерть добраться может. И еще я понял,

что храбрецов вроде него должно быть много в нашей армии и, конечно, не

меньше у противника. Сколько -- этого уж никто не знает. Один, два, может,

несколько миллионов. С этой минуты страх мой стал паникой. С такими типами

эта адская чушь, того гляди, на целую вечность растянется. С чего ей

прекращаться? Никогда еще я отчетливей не сознавал, какой неумолимый

приговор висит над людьми и вещами.

"Неужели я единственный трус на земле?" -- подумал я. И с каким ужасом

подумал! Трус, затерявшийся среди двух миллионов героических психов,

сорвавшихся с цепи и вооруженных до зубов? В касках, без касок, без лошадей,

на мотоциклах, в машинах, свистящих, стреляющих, хитрящих, летящих, ползущих

на коленях, идущих маршем, гарцующих по тропинкам, громыхающих, запертых на

Земле, как в сумасшедшем доме, чтобы разрушить все -- Германию, Францию,

целые континенты, -- разрушить все, что дышит, более бешеных, чем собаки, и

обожающих свое бешенство (чего за собаками не водится), в сто, в тысячу раз

более бешеных, чем тысяча бешеных собак, и во столько же раз более злобных!

Миленькие же мы, однако, типы! Наконец-то я понял, что меня понесло в

апокалиптический крестовый поход.

Девственником можно быть не только в смысле похоти, но и по части

Ужаса. Мог ли я представить себе такой ужас, когда уходил с площади Клиши?

Кто мог угадать, не распробовав войны, сколько грязи в нашей героической и

праздной душе? Теперь всеобщее стремление к массовому убийству подхватило

меня и несло в огонь. Это поднималось из глубин и вырвалось на поверхность.

Полковник по-прежнему ухом не вел. Я смотрел, как, стоя на откосе, он

получал записки от генерала, неторопливо читал их под пулями и рвал на

кусочки. Выходит, ни в одной нет приказа прекратить эту гнусность? Выходит,

сверху ему не сообщают, что вышла ошибка? Отвратительное недоразумение?

Путаница? Недомыслие? Что собирались устроить только маневры -- в шутку, а

не ради убийства? Нет! "Продолжайте, полковник, вы на верном пути!" Вот что,

ясное дело, писал ему генерал Консоме, начальник дивизии, наш общий

командир, каждые пять минут присылавший ему конверт через связного, от раза

к разу становившегося все зеленей и развинченней со страху. Я чуял в этом

парне собрата по трусости. Только вот брататься было некогда.

Выходит, тут не ошибка? Выходит, запросто стрелять друг в друга, не

видя даже в кого, не запрещается! Это из тех вещей, что можно делать без

риска, схлопотать нагоняй. Это признано и даже одобрено серьезными людьми,

все равно что лотерея, свадьба, псовая охота. Ничего не скажешь. Война разом

открылась мне вся целиком. Я лишился девственности. С войной нужно остаться

наедине, как я в ту минуту, чтобы рассмотреть ее, стерву, анфас и в профиль.

Войну между нами и теми, кто напротив нас, разожгли, и теперь она

заполыхала. Она как ток между двумя углями в дуговой лампе. И уголь не скоро

погаснет. Все пройдут через нее, и полковник тоже, как он ни вьшендривается:

когда ток с той стороны долбанет его между плеч, из его туши получится

жаркое не хуже, чем из моей.

Приговоренным к смерти можно быть самыми разными способами. Эх, чего бы

я, кретин чертов, не отдал сейчас, чтобы очутиться в тюрьме, а не здесь! Ну

кто мне мешал предусмотрительно своровать чего-нибудь, пока еще было не

поздно! Так нет, ни о чем заранее не думаешь. Из тюрьмы выходят живыми, с

войны не возвращаются. Все остальное -- слова.

Будь у меня еще время -- но его больше не было, и красть было нечего. А

ведь как славно в какой-нибудь симпатичной тюряге, куда не залетают пули,

думал я. Никогда не залетают! Я знал одну такую -- на солнышке, в тепле. Я

постоянно вспоминал ее -- она в Сен-Жермене около леса, а запомнилась мне