Велосипедная стоянка для моего любимого

Маркус…

Я люблю тебя вот уже три года!

Мама говорит, нужно приучить себя говорить «влюблена», а не «люблю», ведь именно это я имею в виду. Любовь – это нечто большее, неведомое соплячкам вроде меня, считает она. По большому счету нет разницы между любовью к мужчине, ребенку и матери, но я пока этого не понимаю. Влюбленность тоже может быть сильной, но продолжаться вечно она не может, иначе просто сойдешь с ума.

Именно так она и говорит, хотя не знаю, с какой стати я должна прислушиваться к ее мнению в этом вопросе. У нее у самой в жизни одни проблемы как с влюбленностью, так и с настоящей любовью, сплошной бардак. Как я уже говорила, они с папой в разводе, и осенью у нее начался разлад с Инго, моим отчимом.

Слово «влюбиться» мне не нравится. Оно как будто бы означает, что ты совершил какую‑то ошибку: «вляпался» или «врезался», не говоря уже о «влип». То есть ты как бы любишь кого‑то, но потом все идет наперекосяк и ты уже не любишь, а «влюблена».

Маркус – совершенно обычный парень. Впервые я увидела его на районном соревновании, когда мы учились в седьмом классе. Он метал дротики и был красив, как бог, мускулы на животе ну прямо как кубики. Одна из девчонок, тусовавшихся возле спортивной арены, взяла его футболку и, зажмурившись, зарылась в нее лицом. На этих соревнованиях я должна была прыгать в длину, потому что все обычно думают, будто люди высокого роста хорошо прыгают в длину. Ага, так и есть. Я прыгаю и в длину, и в высоту, только не могу делать это по отдельности. Я одновременно рвусь в высоту и в длину, из меня вышла бы замечательная кенгуру.

В тот день наша школа лидировала, и я превзошла себя, завоевав второе место. В финале я должна была соревноваться с девчонкой из другой школы. Надо было сделать лишь одну удачную попытку, такую же, как до этого, чтобы выиграть. Весь наш класс прилип к ограждениям и скандировал: «Лин‑не‑я! Лин‑не‑я! ЛИН‑НЕ‑Я!»

Ринувшись вперед, я сделала три неудачные попытки, три неудачных прыжка подряд, и уселась, глядя на свои кроссовки, под веселые крики парней из класса: «Линнея, попрыгунья ты наша!»

– Вы только посмотрите на эту попрыгунью стрекозу! – голосил маленький косоглазый придурок по имени Тобба, который едва доставал мне до пупка. Впрочем, такого роста была половина парней из нашего класса, когда мы учились в седьмом. Кажется, им это действовало на нервы. Девчонки лишь тихо хихикали.

Я так и сидела, ковыряя дырку на футболке и утешая себя фантазиями о собственных похоронах, где я выступала в роли прекрасной покойницы, а весь класс захлебывался от плача, так что слезы текли ручьем. Сами знаете, ведь все когда‑то такое себе представляли.

Кто‑то похлопал меня по спине. Это был Маркус. Он протянул мне мою олимпийку, брошенную кем‑то в лужу. Маркус выжал ее.

– Когда я первый раз метал дротик, то попал в нашего классного руководителя, – сказал он без всякой преамбулы. – Прямо в ногу. Они прозвали меня Кротом, потому что я был толстым, маленьким да еще и почти слепым.

– Ты же не виноват, что твой классный оказался в тот момент там, куда ты метал дротик, – пробормотала я.

– Да, но он стоял у меня за спиной… Держи, повесь олимпийку на забор, и она высохнет, прежде чем ты поедешь домой, – сказал Маркус, глядя на меня. И улыбнулся.

У меня было такое чувство, будто он направил мне прямо в лицо лампу в тысячу ватт и внезапно включил ее. Я совершенно ослепла, как и всякий раз, когда он включает эту лампу. Словно бы жду, что это не ошибка, а чудо.

Он ведь мог бы ко мне и не подходить. Я и сейчас не такая уж красотка, а в тринадцать у меня был период, когда я выглядела просто ужасно: кожа жирная, вся в угрях, неправильно осветленные волосы и груди настолько маленькие, что мне казалось, будто они растут внутрь. Маркус был очень милым. Даже не знаю, понимал ли он, как помог мне своими словами. Все тут же заткнулись.

Разумеется, я до сих пор в него влюблена. Иногда он здоровается со мной и кидает пару слов, зажигая ту лампочку, но, понятное дело, питает ко мне не более теплые чувства, чем, скажем, к велосипедным стоянкам. То есть он как бы ничего не имеет против того, что они существуют, от них много пользы, но одну от другой отличить невозможно…

Моя «влюбленность» давала себе волю в фантазиях. Так бывает у всех. В моей голове все сценарии были четко рассортированы, и я в любой момент могла взять с полочки нужный.

Например, такой. Я лежу, умирая от внутренних травм (никаких внешних увечий!), потому что бросилась под автомобиль, который собирался его задавить… Он держит меня за руку и говорит хриплым голосом: «Я ни о чем не догадывался, если б я только знал…»

Или такой. Спустя десять лет мы сталкиваемся на улице в Стокгольме. Я работаю фотомоделью, живу в небольшой уютной мансарде, а он оборванец и безработный.

А вот еще один. Благодаря обстоятельствам (какое‑нибудь ужасное происшествие) нам приходится все время быть вместе, работать и жить в пещере. Вдруг он понимает, какая я храбрая и умная.

Время от времени я сочиняю новую историю или освежаю декорации какой‑нибудь старой. Сама знаю, что это полный бред, но все‑таки это вполне безобидное хобби по сравнению с курением травки или чем‑то вроде того!

К тому же это удерживает меня от глупостей в духе Бетте.

Странно, но мне было гораздо сложнее, пока Маркус был не с Сарой. Ведь тогда всякий раз, как мы сталкивались, меня с головой накрывала какая‑то идиотская надежда – ощущение такое, будто вот‑вот разболится живот.

Теперь мне приятно и немного грустно смотреть на них. Я прямо‑таки слышу звуки скрипки на заднем плане. Черт возьми, да я просто готова броситься под машину, которая должна переехать Сару, да‑да, его Сару. Это нисколько не мешает тому, что в фантазиях номер три, четыре и пять она постепенно чахнет и умирает и/или покидает Маркуса. И кто, угадайте, является, чтобы утешить его?

Он выжал мою олимпийку – понимаете, что это значит?

НОЯБРЬ

Date: 2015-09-24; view: 259; Нарушение авторских прав