ОКТЯБРЬ. Каким‑то непостижимым образом я всегда остаюсь в дураках, поэтому терпеть не могу карты

Палач

Каким‑то непостижимым образом я всегда остаюсь в дураках, поэтому терпеть не могу карты.

Вот, к примеру, такая история.

У нас в классе все так боятся учителя биологии, что просто описаться готовы, когда он открывает дверь в кабинет. Его взгляд обводит сидящих за партами, словно лазерный прицел. Такое ощущение, что пластиковое покрытие на партах сейчас расплавится и стечет на пол. Затем он медленным движением опытного садиста открывает свой черный портфель с медными пряжками. В нем лежат контрольные, написанные на прошлой неделе, и все знают, что того, кто не справился с заданием, учитель разложит на столе в биологической лаборатории и позволит всем его выпороть. Но пока он притворяется, будто застежки на портфеле заклинило, а в классе стоит гробовая тишина, все держат кулачки и пытаются не слишком трястись от страха.

Наконец он достает небольшую стопку бумаг, совершенно серую от потных рук перепуганных насмерть учеников. И начинает резню, взявшись за дело усердно, словно палач со свежезаточенным топором. Он зачитывает вслух все ошибки, не забывая упомянуть того, кто их сделал, и никогда не упускает случая пустить ядовитую стрелу с персональными шипами:

– Вполне возможно, что кровеносная система Нильсона действительно выглядит так, как он ее описал. Это объясняет его нездоровый цвет лица.

Или так:

– Если бы наша малышка, сидящая у окна, как там ее зовут, использовала свои пальцы, чтобы делать записи, вместо того чтобы давить угри на уроках, она, наверное, запомнила бы, что я говорил о многослойном эпителии.

(«Наша малышка» при этом ни жива ни мертва от ужаса.)

На самом деле Палач принадлежит к исчезающему виду учителей. Во всяком случае, в нашей школе таких больше нет.

После урока мы, пошатываясь, бредем в туалет, а потом в столовку, пытаясь обсудить происшедшее. Те, кто попал под раздачу, молчат и притворяются ветошью, а остальные рассуждают о том, что же делать:

– Какой же он придурок! Как он меня достал. Чего теперь, валиум пить перед биологией?

– Черт, Нильсон, мы его в следующий раз опустим по полной. Прижмем к стене и забьем камнями из его уродской коллекции минералов.

Я молчу. Отличники ненавидят Палача так же сильно, как двоечники, поэтому я на биологии держусь середины и притворяюсь невидимкой.

Но в тот раз народ почувствовал запах крови. Все сговорились, что на следующем уроке никто и рта не раскроет, все будут молча пялиться на точку над головой Палача. Возможно, настоящим планом военной кампании это не назовешь, но хоть что‑то, сделаем это, чтобы не перестать себя уважать. И что же дальше?

На следующем уроке Палач почти что в хорошем настроении. (Небось сожрал какого‑нибудь сироту на завтрак.) Он снисходительно отпускает нечто походящее на остроты и сообщает, что на дворе весна и в воздухе витает аллергия на цветочную пыльцу.

– На какую пыльцу аллергия бывает чаще всего? – спрашивает он. – А, Линнея?

Я молчу, словно идиотка, глядя на точку над его головой.

Он обнажает клыки таким манером, какой у других мог бы сойти за улыбку.

– Ты не знаешь? Ну‑ка, посмотри на меня!

Я молчу, продолжая упрямо таращиться на люстру.

Он нависает надо мной. Его хорошее настроение как ветром сдуло. Штормовое предупреждение: «Смотри на меня!»

Во рту и в глазах у меня пересохло. Вся влага в моем организме переместилась в мочевой пузырь. Но я чувствую молчаливую поддержку одноклассников и пялюсь на потолок.

Какая же я идиотка!

Палач начинает метаться по классу, тыкая пальцем в лицо всем подряд и извергая вопросы, как дракон извергает пламя. И все отвечают, кто правильно, кто нет. Они смотрят на него по‑собачьи, едва сдерживая позывы сорваться и побежать в туалет. («I'll make the bastards talk!»[1]– шипит Крестный отец, играя стилетом.)

Пару минут спустя он швыряет мне в лицо новый вопрос, и я отвечаю, глядя на него по‑собачьи и чувствуя, что сейчас подо мной будет мокро. Выходя из класса, чувствую на себе его взгляд, подобный лазерному прицелу, и знаю, что он никогда ничего не забывает.

В столовке я сижу совершенно одна, народ обходит мой стол за версту. Но я все же тащусь к другим.

– Черт, почему вы меня подставили? Зачем стали отвечать? – говорю я, приклеив к губам тупую улыбку.

Молчание.

– Слушай, ну он же был в хорошем настроении. У него ведь тоже есть свои чувства. Ты сама его довела.

Я просто оглохла и онемела. Не могу поверить своим ушам.

Когда слух вновь вернулся ко мне, я услышала, как они рассуждают о том, что же делать.

– Я наконец‑то сделала, а вы, придурки несчастные, меня не поддержали! – крикнула я. – Хоть мы и договорились.

– А мне показалось, что ты отвечала на вопросы вместе со всеми, – сказал Нильсон, и все вышли из‑за стола.

Так я снова осталась в дураках.

Палач меня возненавидел. Придурки одноклассники – тоже. Я и сама прониклась к себе ненавистью.

* * *

После этого на физре мы с Пией взяли временное освобождение и пошли прогуляться.

– Да им просто стыдно, – сказала Пия. – Чем больше они стыдятся, тем сильней на тебя наезжают.

– И что же мне делать?

Ох, Пия…

Черт, черт, черт! Как ты могла оставить меня с этими идиотами? Не могу тебе этого простить. Была б ты здесь, я бы тебя огрела сумкой с учебниками.

Теперь мой единственный собеседник – стена. Бывают дни, когда я, обхватив голову руками, утыкаюсь в колени, лишь бы не разбить башку о стенку изо всех сил.

НОЯБРЬ