Я самый красивый человек в мире

Сирил Массаротто

Я самый красивый человек в мире

«Я самый красивый человек в мире»: М.: Эксмо; 2012

ISBN 978-5-699-60395-4

Аннотация

«Красота спасет мир», — сказал русский классик. С нашим героем его красота сыграла злую шутку. На него любуются, как на ценную вещь, на нем пытаются сделать деньги. Дружить с ним — мечта каждого мужчины, любить его — мечта каждой девушки. А он — всего лишь человек. И ему очень хочется, чтобы за его красотой окружающие увидели душу, которая иногда болит и даже кровоточит, которой нужны настоящая любовь и настоящая дружба.

Горький юмор и житейская мудрость отличают эту книгу молодого талантливого автора.

Le Figaro

Простота и ненавязчивая философия — вот две составляющие стиля Массаротто.

Ozon.ru

Неожиданная и дерзкая картина нашего времени, где талантливо смешаны любовь и юмор.

Amazon.fr

Сирил Массаротто

Я самый красивый человек в мире

Сколько себя помню, я всегда был красивым.

Я говорю «красивый», хотя люди предпочитают другие слова: «обалденный», «потрясающий», «восхитительный», «невероятный». Самые образованные отзываются обо мне как о существе «небесной красоты».

Хотя чаще всего, когда я появляюсь, со всех сторон раздается: «Уау!»

Я слышал эти слова на всех языках мира, со всевозможными интонациями. Их произносили сквозь слезы, выкрикивали, они срывались с губ теряющих сознание барышень. Их шептали на ухо, не осмеливаясь поднять на меня глаза или, наоборот, поедая взглядом.

Часто их говорили молча. Одними глазами.

Я Самый красивый человек в мире.

И, конечно, я несчастен.

Это началось не сразу. Могу с уверенностью сказать, что первые десять лет жизни были просто восхитительны. Десять беззаботных счастливых лет, абсолютное блаженство! Я вспоминаю их с нечеловеческой ностальгией и иногда даже сомневаюсь, не сон ли это.

Но после того события моя жизнь превратилась в кошмар, который продолжается до сих пор.

Событием мама называла смерть отца, хотя на самом деле это было не событие, а убийство.

Папу убила моя красота.

* * *

Долгое время мой мир ограничивался глухой деревней, где помимо нас с родителями жило, дай бог, человек сто. Жизнь текла размеренно, люди восхищались мной, как восхищаются лишь новорожденными. Все норовили ущипнуть меня за щеку или нежно потрепать по волосам.

Я видел только улыбающиеся лица и жил, окруженный заботой, нежностью и любовью. Разве можно представить себе более счастливое детство?

Шли месяцы, годы. Постепенно ко мне пришло понимание, что я не такой, как все. Окна нашей кухни выходили на небольшую площадь, я частенько наблюдал за тем, что там происходит, и довольно быстро заметил любопытную вещь: каждое утро семеро деревенских детей залезали в грузовичок и возвращались лишь под вечер. Они выглядели очень радостными. Широко улыбаясь, они махали друг другу и кричали: «До завтра!» Я смотрел на них с завистью и однажды все-таки спросил родителей, куда ездят эти дети. Тогда папа объяснил, что такое школа. Мне тут же захотелось поехать вместе с ними. Папа был не против, но мама даже слышать об этом не хотела. Школа находилась в соседнем городке, и отпустить меня туда означало оставить наедине с кучей незнакомых ребятишек, а это было слишком рискованно. И потом, мама сама могла научить меня всему необходимому!

В конце концов папина настойчивость и мои истерики сделали свое дело: мама согласилась отдать меня в школу.

Не скажу, чтобы ее это обрадовало, но она не могла видеть мои слезы.

Я с нетерпением ждал первого учебного дня, хотя мама только и делала, что наставляла: там все выглядит не так, как дома, люди не привыкли ко мне, они могут повести себя жестоко и эгоистично и так далее и тому подобное. Меня, конечно, слегка пугала эта перспектива, но, к счастью, как только мама отворачивалась, папа мотал головой, словно говоря: «Не переживай, все будет хорошо».

Действительно, волноваться совершенно не стоило. Едва я оказался в школьном дворе, как ко мне один за другим подошли все учителя — кто просто улыбнулся, кто дружески потрепал по волосам. Каждый считал своим долгом сказать что-нибудь хорошее. Я успокоился, восхищенный доброжелательностью тех, против кого мама предостерегала меня. Они оказались замечательными людьми.

Дети тоже меня очаровали. Они столпились вокруг, засыпая вопросами:

Как тебя зовут?

— Давай знакомиться?

— А у меня есть конфеты, хочешь?

— У меня тоже! Самые вкусные в мире конфеты! Хочешь, возьми все!

— Можно я буду твоим другом?

— Я тоже буду твоим другом!

— Тогда я буду твоим лучшим другом, хорошо?

— И я! И я!

В классе нас было двадцать пять. За несколько минут я оказался счастливым обладателем двадцати четырех лучших друзей. Какое счастье!

Однако радость была недолгой. Прозвенел звонок, и все лучшие друзья бросились ко мне с одним желанием: встать вместе в пару. Они хватали меня за руки и тянули в разные стороны. Началась драка, кто-то заплакал. Учительница тут же вмешалась, но, наказывая виновников потасовки, не заметила, что у меня из глаз катятся слезы. В пылу борьбы дети расцарапали мне руку, и к запястью было больно притронуться.

Но такое начало не сильно расстроило меня. Вся неразбериха забылась как сон, едва я увидел класс. Невероятно! Просторное помещение, большая доска, наши маленькие детские парты, и всюду яркими пятнами выделяются книги, рисунки, буквы, цифры… А главное, я тут же влюбился в царившую в классе атмосферу.

Все эти звуки, движение.

Наш дом всегда был погружен в тишину. Порой мне казалось, что нас четверо: папа, мама, я и тишина. Мама никогда не смотрела телевизор и редко разговаривала с папой. В классе, наоборот, постоянно раздавались какие-то звуки. Например, когда учительница сказала: «Достаньте ваши тетради по математике», все полезли в портфели, щелкая замками и переговариваясь. Когда мы делали упражнение, до меня постоянно доносились смешки и шепот, хотя я слышал своими ушами, что нам строго-настрого запретили разговаривать! Потом мы пели и даже играли на всяких музыкальных инструментах! Я не верил своему счастью! У меня кружилась голова, словно я выпил.

Но вот пришло время обеда. Не успели мы дойти до столовой, как ребята снова устроили драку, выясняя, кто будет сидеть со мной за столом. Нескольких учеников наказали, но, едва взрослые ушли, они тотчас прибежали ко мне. В толчее я споткнулся, и на меня налетел какой-то мальчик, больно ударив по колену. Тут появилась директор школы. Она накричала на всех и, схватив меня за руку, увела из столовой, чтобы прекратить этот дурдом.

Да, мама оказалась права. Люди жестоки и эгоистичны. Но вечером я не стал ей ничего рассказывать. Приложить столько усилий, чтобы попасть в школу, и в первый же день пойти на попятный? Ну уж нет! Гордость не позволяла мне сделать это.

На второй день я еще больше разочаровался в людях. Все внимание одноклассников было приковано ко мне: они то и дело дрались за право сесть со мной за парту, поиграть вместе во дворе или пополдничать. Это портило все перемены. Тогда, чтобы покончить с хаосом, директриса решила изолировать меня.

На третий день в классе специально для меня поставили отдельный столик, хотя остальные дети сидели по двое. Перемены я проводил в директорском кабинете. Сидя на слишком высоком для меня стуле, я болтал ногами и со слезами на глазах грыз яблоко.

Время от времени директриса брала меня за подбородок, поднимала к себе мое заплаканное лицо и улыбалась, слегка склонив голову набок. Она сказала, что ей всегда жалко детей, когда они плачут, но со мной все по-другому: печаль придает моим глазам особый блеск, и от этого они становятся еще прекраснее.

Домой я вернулся грустный и напуганный и, не желая больше скрывать правду, разрыдался в маминых объятиях и во всем признался. Мама обрадовалась, что я наконец одумался, хотя не преминула напомнить о своих предостережениях. И все же она согласилась больше никогда не посылать меня в школу, а чтобы я успокоился, угостила вкусной булочкой. Съев ее, я попросил еще одну, ведь мне и правда было ужасно грустно, но мама не разрешила, сказав, что от булочек дети становятся толстыми и некрасивыми. На мой вопрос, что значит «некрасивый ребенок», она ответила:

— Это ребенок, которого никто не хочет обнимать и целовать.

Ужас от этой мысли пересилил мою любовь к булочкам.

* * *

Мы снова стали заниматься дома в тишине и покое. Двух-трех часов в день хватало, чтобы я потихоньку научился читать и писать.

— Смотри, как быстро ты все схватываешь! Признайся, дома гораздо лучше, чем среди этих дикарей, которые тебя чуть не искалечили?

Надо сказать, у мамы в жизни была одна цель: обеспечить мне хорошее образование. В тот день, когда она заметила мою неземную красоту, — а это случилось, едва я появился на свет, — она решила, что даст мне все самое лучшее. Она бросила работу, чтобы посвятить себя моему воспитанию. Это действительно была большая жертва, ведь папиной скромной зарплаты еле хватало, чтобы содержать семью. Но маму это не тревожило. Когда я не проявлял должного прилежания, она повторяла:

— Внешняя красота должна соответствовать красоте внутренней! Как ты не понимаешь, что без красивой речи и хороших манер твоя внешностью ничто?

Учитывая мамино простонародное происхождение, я должен был бы услышать:

— Такой красавчик должен нормально болтать.

Но мама, убежденная, что произвела на свет редчайшее сокровище, проводила время за чтением книг по грамматике, орфографии, правилам хорошего тона и изящных манер, справочников спряжений и всевозможных словарей, чтобы потом передать мне свои знания. За несколько месяцев она научилась красиво говорить и стала считать себя образованным человеком. Когда отец недоумевал, зачем ей все это, она тут же давала ему отпор:

— Мой сын — настоящий бриллиант, но чтобы он блистал, нужна хорошая огранка!

Мама гордилась этим каламбуром, который папа не понимал. Она обзывала его невеждой и безнадежным человеком и просила не мешать растить из меня человека-легенду.

«Сделать из меня человека-легенду». Я часто слышал это выражение и однажды спросил, как ей помочь.

— Тебе не надо прилагать никаких усилий, мое сокровище. Просто учись и заботься о своем теле.

— И все? У тебя нет никакого плана?

— А зачем строить планы? Природа создала тебя не просто так, она наверняка знает, как тобой распорядиться. Надо просто подождать.

Действительно, нужно было просто подождать. То, что случилось со мной, превзошло самые смелые мамины мечты.

Папа не ждал от меня ничего особенного.

Он все время говорил, что я должен быть нормальным ребенком. Это слово выводило маму из себя.

— Нормальным? Ты говоришь, нормальным?

— Конечно! Дай мальчишке пожить спокойно!

— He смей называть его мальчишкой! Ты что, не видишь, он не такой, как все! Это идеальный ребенок!

Он был бы еще лучше, если бы возвращался домой с пятнами от травы на одежде и в грязных кроссовках, как все ребята его возраста!

— Хочешь сделать из сына замарашку? Чумазого поросенка? Только через мой труп!

Я привык видеть вокруг спокойные доброжелательные лица, поэтому, когда родители ссорились, впадал в оцепенение. Но папа сразу замечал, что мне не по себе. Он вставал на колени и осторожно зажимал пальцами мой нос, словно украл его.

Я тут же заливался смехом. Папа всегда умел рассмешить меня, он обожал игры. В те редкие дни, когда мама оставляла нас одних, я делал то, что обычно было запрещено: переодевался в привидение, катался с горки головой вперед, не думая о том, что будет, если поцарапаешь лицо. Иногда папа покупал мне конфеты. Бывало даже, что мы дрались понарошку!

Если бы только мама знала…

Сейчас я понимаю, что лучше бы она узнала об этом. Может, тогда мы прекратили бы свои тайные игры и папа был бы жив.

* * *

Незадолго до моего десятого дня рождения мама заявила, что такой прекрасный ребенок, как я, заслужил необыкновенный праздник. Я могу попросить все что угодно, любое желание будет исполнено. Мне не пришлось долго думать, я уже давно мечтал побывать за пределами дома. Причем не просто погулять по деревне, нет!

Я хотел большего.

Я хотел поехать в город.

Мама ответила категорическим «нет». «Об этом не может быть и речи», — заявила она. Я видел город издалека, когда вместе с другими деревенскими детьми ехал на грузовичке в школу. С тех пор я мечтал туда попасть. Помню, во время одной из поездок ребята обсуждали сладости, одежду и игрушки, которые там продаются. С тех пор мне не терпелось увидеть все это своими глазами. Но мама была непреклонна, на все мои просьбы она приводила свои обычные аргументы: город — опасное место, там слишком много людей, мне не следует там появляться и так далее…

Я уже было отказался от этой идеи, как вдруг после очередного материнского отказа папа подмигнул и незаметно кивнул в сторону лестницы. Мы поднялись в мою комнату, он тихонько закрыл дверь и открыл страшную тайну:

— В следующую среду, когда мама уйдет в парикмахерскую, мы с тобой отправимся в город.

— В город? Вдвоем?

— Да. Если сынишка хочет побывать в городе, почему бы папе его туда не свозить? Но смотри, не проговорись маме.

Вне себя от радости я даже не знал, что ответить, — просто замахал руками и бросился к папе на шею.

Всю неделю я то и дело подходил к холодильнику, на дверце которого висел небольшой календарь, и считал дни до среды, умирая от нетерпения.

* * *

Утром худшего дня в моей жизни я чувствовал себя самым счастливым человеком в мире.

Даже сейчас, двадцать лет спустя, я помню каждое мгновение, чувствую их звенящее напряжение. Снова и снова я переживаю этот день.

Я вижу город. Вернее, себя в городе, в самом центре. Среди шума, людских толп и разноцветных огней. Все такое большое, и этого всего невероятно много. Я опускаю стекло и втягиваю ноздрями воздух. Сначала запахи кажутся неприятными, но потом я принюхиваюсь и различаю приятные нотки духов и сильный аромат пиццы. Никогда в жизни я не вдыхал столько запахов одновременно.

Мы с папой едем, выискивая, где бы припарковать машину, от избытка впечатлений голова идет кругом. Я смотрю на прохожих, пытаюсь сосчитать их. Один, два, десять, сто — не успеваю! Их так много! Интересно, сколько всего людей на улицах города? А детей моего возраста? Так много, что и не сосчитать.

Машина останавливается. Я уже собираюсь выйти, но тут папа протягивает руку и нащупывает что-то на заднем сиденье. Тремя пальцами он берет меня за подбородок и поворачивает мою голову к себе. Со словами «Осторожность превыше всего» он нахлобучивает на меня свою старую красную кепку и опускает козырек пониже. Я, смеясь, приподнимаю его.

— Зачем это?

— На всякий случай. Ну, что, сынок, пойдем?

— Пойдем!

Мы выходим, и я машинально вцепляюсь в папину руку, удивляясь своей беспомощности: я чувствую себя потерянным среди этой толпы, а папино присутствие рядом меня успокаивает.

С каждым пройденным метром я все больше удивляюсь и радуюсь. Здесь все такое огромное, дома такие высокие… Я иду и кручу головой по сторонам. Внезапно папа тянет меня за руку, мы сворачиваем направо и оказываемся в ресторане. Я уже собираюсь сказать, что почти не голоден, как вдруг замечаю посетителей: они едят сэндвичи и картошку фри. Едят руками! Мгновенно передумав, я заказываю самую большую порцию. Надо сказать, у нас дома никогда не бывает такой еды, а уж мысль о том, что можно есть руками, мне бы и в голову не пришла. Я с дикой скоростью пожираю сэндвич. Папа смотрит с ухмылкой, а потом покупает на десерт не одно, а целых два мороженых. В какой-то момент я боюсь, не станет ли мне плохо, но ничего подобного. Я даже подумываю, не попросить ли третье.

Когда мы выходим на улицу, я с еще большим энтузиазмом рассматриваю город. Все вокруг разговаривают, суетятся, продают, покупают… Тут до меня доходит, что я ни разу в жизни не был в магазине. Я сообщаю об этом папе, и он ведет меня в универмаг.

Этот огромный магазин! Там есть все, что только можно представить, и даже больше. Что же выбрать? Я тяну папу за руку, умирая от нетерпения. Вот мы в отделе комиксов: сотни, тысячи комиксов, мне хочется их все купить и прочитать. Я хватаю сразу несколько штук, бегло просматриваю. Со страниц на меня смотрят герои, сражающиеся с чудовищами, и храбрецы, пустившиеся в кругосветное путешествие. В конце концов мой выбор падает на юного принца, оседлавшего дракона, но тут я поворачиваю голову и вижу… огромный отдел игрушек! Я бросаюсь туда, не веря своим глазам: столько разных игр! Мне хочется открыть все коробки. Да, этот день рождения и правда будет сказочным, как обещала мама! Ой! А еще я хочу новый мячик… Где тут продаются мячи? Наверное, там, рядом со спортивной одеждой. О-о-о! Эти два просто потрясающие, даже не знаю, какой выбрать, может, папа подскажет…

— Папа!

Я оборачиваюсь… но никого не вижу.

— Папа!

Странно, я же отдал ему комикс, а потом он вместе со мной отправился смотреть игрушки… Точно, в отдел игрушек мы пришли вместе. Думаю, он не заметил, как я побежал дальше. Скорее всего, он еще там! Бегом!

— Папа!

Но папы и там нет. Я впадаю в панику, бегаю по магазину, ищу его повсюду, но он словно сквозь землю провалился.

Я бросаю поиски. Мне становится страшно. Тогда я сползаю на пол, сворачиваюсь клубочком, и у меня из глаз текут слезы.

— Что случилось, малыш?

Ко мне подошла незнакомая женщина, кажется, она хочет помочь.

— Что произошло?

— Я потерял папу…

— Не волнуйся, сейчас мы его найдем! Только сначала надо вытереть слезки…

Я киваю головой, и женщина достает из сумочки носовой платок.

— Подожди, давай снимем эту огромную кепку, а то она закрывает все лицо, и вытрем глазки… О! Какой красивый ребенок…

Мимо проходят мужчина и женщина. При виде меня они восклицают:

— Невероятно, какой красивый ребенок… Вы видели?

Они окликают других покупателей. Те в свою очередь останавливаются и смотрят, вытаращив глаза. К нам подходит очень высокий мужчина и обращается к даме, которая решила позаботиться обо мне:

— Какой восхитительный мальчик! Но почему он плачет?

— Он потерял папу.

— Ах, бедняжка! Надо срочно найти его!

— Не беспокойтесь, я займусь этим!

— А вы собственно кто? Его бабушка?

— Нет, просто увидела, что он плачет, и решила помочь…

— Помочь, говорите? А как вы это докажете? Такой красивый ребенок… Может, вы собирались похитить его?

— Я же сказала, что просто хочу помочь!

— Знаете, в наше время никому нельзя доверять! Так что оставьте мальчика в покое, мы сами им займемся!

Женщина заметно волнуется, мужчина переходит на крик, люди подходят и подходят, их становится все больше и больше, они толкаются, как когда-то мои одноклассники. Мужчина берет меня за руку и тянет к себе, женщина, еще недавно казавшаяся мне такой приятной, тотчас хватает за вторую руку и изо всех сил тянет в другую сторону. Мне становится страшно, и я снова бросаюсь в слезы. Вдруг до меня доносится папин голос:

— Пустите! Пустите! Это мой сын!

Толпа расступается, папа подходит, но меня и не думают отпускать. Высокий мужчина обращается к папе:

— Это ваш сын, говорите?

— Да.

— Значит, вы его отец?

— Ну, конечно!

— Что-то не верится. Он совсем не похож на вас. Покажите-ка его документы.

— Они у жены, а ее здесь нет.

Тут каждый считает своим долгом вставить слово.

— Ну, надо же!

— Вы что, не видите, он врет!

— Да как он может быть отцом такого прекрасного ребенка? Вы только гляньте на него!

— Конечно, не может! Он же некрасивый!

— Надо забрать ребенка! Это наверняка маньяк!

— Мерзавец!

Люди отталкивают папу от меня. Он наклоняется и кричит:

— Ну чего ты молчишь? Скажи им, что я твой отец!

Меня душат рыдания. Я не успеваю открыть рот, как раздается громкий женский голос:

— Конечно, если накричать на ребенка, он что угодно скажет!

Люди напирают со всех сторон. Папа бросает на меня взгляд, и я понимаю: сейчас что-то произойдет. Он с размаху бьет высокого мужчину, хватает меня на руки и, орудуя локтями, выбирается из толпы. Женщина цепляется за мою футболку — мне больно и страшно. Папа тянет, футболка рвется, и нам удается сбежать. Но толпа преследует, и мы мчимся все быстрее. Выскакиваем из магазина, подбегаем к машине — обернувшись, я вижу орущее море людей. Достав из кармана ключ, папа судорожно поворачивает его в замке, распахивает дверцу и швыряет меня на заднее сиденье. Он кричит:

— Ложись на пол!

Я сворачиваюсь клубочком между сиденьями. Оттуда ничего не видно, слышен только рев мотора. Папа дает газу, а по кузову уже молотят кулаки… Мы едем все быстрее, потом машину начинает швырять из стороны в сторону, я слышу папин крик и чувствую, как его рука нащупывает мою голову и с силой прижимает ее к полу.

Пара секунд напряженного ожидания… и удар.

Столкновение очень сильное. Я слышу грохот — и больше ничего. Только тишина и черные точки перед глазами. Но я быстро прихожу в себя: ощупав лицо, я выпрямляюсь и зову папу. Он не отвечает. Тогда я пробираюсь между сиденьями и сажусь рядом с ним.

Папа сидит неподвижно, широко раскрыв глаза и положив голову на руль.

Я вижу его глаза, но они не смотрят на меня.

А потом я слышу толпу. Она приближается.

При виде меня люди замолкают.

Они видят, как я обнимаю папу и вытираю рукой стекающую по лбу кровь. Видят, как я зову его и жду, что он ответит.

Видят, как я жду еще немного.

Как я трясу его за плечи.

Как папина голова тихонько покачивается.

И тут они слышат мой вопль.

Они отшатываются от машины и пятятся в испуге.

Потом они уже не слышат меня.

Они просто видят, как я плачу. Как я схожу с ума от горя.

Они не видят одного: чувства вины, которое накатывает на меня через несколько секунд.

Папа умер из-за меня. Из-за моего каприза и непослушания.

Папа умер из-за моей красоты.

* * *

Последующие дни не оставили следа в моей памяти. Я ничего не помню. Вернее, я тогда просто не обращал внимания на то, что происходит вокруг.

Я дал себе обещание спрятать от мира свою красоту и никогда больше не выходить из дома. Сейчас, думая о том времени, я испытываю гордость, ведь я прожил затворником целых четыре года.

В разговорах мама почти не упоминала папу. Она была очень зла на него, ведь из-за него я тоже мог погибнуть. Когда я плакал, она просто обнимала меня и говорила, что я ни в чем не виноват, обещала, что когда-нибудь я это пойму и мне станет легче. Но я все равно винил во всем себя. Будь я не так красив, будь я хоть немного похож на отца, этого бы не случилось.

Шли месяцы. Дни были похожи один на другой, и я ужасно тосковал. Да, дорого я заплатил за папину смерть. Только ночи выводили меня из уже привычного оцепенения.

Все началось с того кошмара. В огромной комнате с белыми стенами собралась толпа, человек сто, не меньше: папа, мама, школьные учителя и одноклассники, женщина из магазина и куча незнакомцев. Я вошел в комнату и… ничего не произошло. Никто меня не заметил. Немало удивившись, я громко кашлянул. Несколько человек повернули головы и снова отвернулись, едва скользнув по мне взглядом. Они меня не видели. Не на шутку встревожившись, я пересек комнату. Мне пришло в голову, что я умер и попал на собственные похороны. Тут в центре комнаты возникло большое зеркало, закрытое простыней. Люди расступались, а я медленно приближался к нему. Сердце выскакивало из груди. Я схватил простыню и резко дернул. Из отражения на меня взглянул незнакомец. Я больше не был тем, кого так любила мама, тем, от кого люди не могли отвести взгляд. Я стал другим. Некрасивым. Осознав это, я заорал от ужаса и, подскочив в постели, понял, что кричу на самом деле. Мне с трудом удалось снова заснуть.

На следующую ночь кошмар повторился. Все произошло точно так же, как в первый раз, и от этого я испугался еще сильнее. Берясь за угол простыни, я мечтал об одном: никогда больше не видеть это странное лицо. Мне хотелось увидеть себя настоящего, но этого не случилось, и я снова проснулся в ужасе.

Кошмар возвращался каждую ночь. Он не менялся, зато каждый раз пугал меня немного меньше. Ночь за ночью, неделя за неделей я просыпался в холодном поту, но постепенно наваждение превратилось в обычный сон. Я приручил его и даже перестал просыпаться при виде своего чужого лица. Тогда у сна появилось продолжение: я бродил по комнате, наблюдал за людьми, разговаривал с ними. Просто болтал о пустяках. Это было так приятно — поговорить.

Так, незаметно для меня, кошмар обернулся мечтой.

Мечтой о другой жизни. О другом лице, которое никому не принесет зла.

Несколько месяцев спустя, когда я уже привык к этому сну, он стал появляться все реже и реже и, наконец, вовсе исчез. Теперь мои ночи были такими же спокойными, как дни.

Через год спокойствие превратилось в одиночество.

Еще через три года одиночество стало тюрьмой. Но я все равно не собирался отказываться от добровольного заточения и продолжал винить себя в папиной смерти.

Верный своей клятве, я был убежден, что моя красота больше не существует ни для мира, ни для меня самого.

Но судьба — а в ее роли выступила хрупкая бедренная кость моей матери — распорядилась иначе.

* * *

Четыре года минуло с тех пор, как я наложил на себя наказание. Однажды утром, завтракая в гостиной, я услышал страшный грохот, а следом за ним мамин крик: она оступилась и скатилась по лестнице вниз головой. Я подскочил, попытался ее поднять, но от боли она не могла даже шевельнуться. Мы срочно вызвали врача. Диагноз: перелом бедра.

Дорогостоящая операция и физические страдания были не единственными мамиными горестями, гораздо больше она переживала из-за того, что ей предстояло провести в больнице как минимум десять дней, а мне не разрешили остаться с ней. У нас не было ни друзей, ни родственников — никого, кто мог бы присматривать за мной. Поэтому нас поручили заботам социальной службы, которая предложила на время поместить меня в общежитие для неблагополучных подростков. Услышав это, мама чуть не упала в обморок.

— Вы только взгляните на этого ребенка! Как можно отправить это небесное создание в логово бандитов и хулиганов?

Сотрудница социальной службы некоторое время задумчиво смотрела на меня, потом широко улыбнулась и кивнула. Удостоверившись, что медсестры не слышат ее, она прошептала:

— Послушайте, я хорошо знакома с директором элитной школы-интерната, где учатся только дети из хороших семей. Я представлю ему вашего сына — уверена, он согласится принять его на время. Думаю, вы понимаете, что это исключительный случай…

«Элитная школа», «дети из хороших семей», «исключительный случай» — этого было достаточно, чтобы убедить маму. Я для вида поспорил, но мои протесты выглядели неубедительно. Сейчас я понимаю, что меня устраивала эта ситуация: я получил возможность выйти из тюрьмы, не нарушив клятвы, ведь это было не мое решение, а воля случая.

Во вторник социальный работник отвел меня в пресловутое учебное заведение. Оно занимало старинное здание и выглядело весьма буржуазно, не то что городская школа, где я когда-то провел несколько дней. Директор оказался милейшим человеком, он встретил меня очень тепло и заявил, что счастлив принимать такого прекрасного юношу в своем «благородном пансионе». Затем он проводил меня в класс и познакомил с учителем и новыми товарищами.

Не успел закончиться первый учебный день, а я уже понял, что за четыре года ничего не изменилось: все мои нынешние одноклассники, как и дети из городской школы, мечтали обо мне. Было только одно отличие: вместо «давай дружить» девочки теперь говорили «давай встречаться».

Между прочим, мне уже стукнуло четырнадцать, я был подростком.

Я заметил, что всем моим соученикам переходный возраст преподнес одни и те же сюрпризы: жирная кожа, зубная пластинка, ну и, конечно, ужасные прыщи и ломающийся голос.

У всех одни и те же проблемы. У всех, кроме меня.

Моя кожа мерцала легким загаром, безупречно ровные зубы сияли белизной, голос приобрел низкие бархатистые нотки, и ни один прыщик не осмеливался нарушить это великолепие.

Я вырос, мое тело постепенно сформировалось, под рубашкой уже прорисовывались мускулы, хотя я никогда не занимался спортом.

Физиологические метаморфозы привели к довольно неожиданным для меня самого последствиям: оказалось, я неравнодушен к знакам внимания одноклассниц. Надо сказать, в гостях у одной из них я потерял девственность.

Не с одноклассницей, нет.

С ее матерью.

Девочка подошла ко мне в первый же учебный день, когда я выходил из школы после занятий. В следующую субботу она отмечала день рождения и готова была отдать все, лишь бы я пришел на праздник. Понимая, что на просьбу отпустить меня в гости мама ответит категорическим отказом, я решил ничего не говорить ей и принял приглашение. Я собирался сбежать из интерната и отправиться на первую в своей жизни вечеринку. Услышав мой ответ, девочка долго рассыпалась в благодарностях, а потом неровной походкой вернулась к подругам, ждавшим поодаль. Сообщение о моем согласии вызвало шквал восторгов, причем радостные крики большинства заглушили рыдания некоторых завистниц.

В назначенный день я вылез из интерната через выходившее на улицу окошко туалета и направился к остановке автобуса, который шел к дому именинницы. Я предусмотрительно надел шапку и огромные, закрывающие пол-лица очки. Внезапно я осознал, что впервые в жизни иду по улице один. Меня тут же охватил страх, в голову полезли зловещие воспоминания. Я остановился на минуту, уже готовый пойти на попятный, но тут же взял себя в руки. Глубоко вздохнув, я подумал и почувствовал наконец, что я свободен. Фантастическое, ни с чем не сравнимое ощущение. Детство закончилось окончательно и бесповоротно.

Впервые в жизни заходя в автобус, я испытывал непередаваемые ощущения, которые, впрочем, моментально испарились от грозного окрика водителя:

— Ваш билет, молодой человек!

— Что, простите?

— Вы не хотите купить билет?

— Э-э-э… У меня нет денег…

— Тогда выходите.

Он сверлил меня взглядом. Я разозлился на себя за свою непредусмотрительность. Ведь если я не прокачусь на автобусе, весь день будет испорчен! И тут меня осенило. После недолгих колебаний я резким движением сдернул очки и шапку, немало удивив водителя. Но его взгляд быстро смягчился, а через пару секунд он улыбнулся и проговорил:

— Так уж и быть, заходи…

Я шел по автобусу и видел одни улыбающиеся лица. Многие люди предлагали мне сесть с ними. Я устроился рядом с очаровательной пожилой женщиной: мне хотелось сделать ей приятное, и потом, я всегда мечтал о доброй бабушке.

Поездка оказалась короткой, но очень приятной. Когда я выходил, все махали и прощались. Этот опыт несколько обнадежил меня, я даже подумал: «Может, когда-нибудь я смогу жить среди людей».

Я нашел дом моей одноклассницы, гораздо более богатый, чем наш, и позвонил. Едва ступив на порог, я потерял дар речи: среди толпы гостей стояла она. Впервые в жизни меня неодолимо потянуло к человеку.

Нет, не к девочке.

Ко взрослой женщине. Я не мог отвести от нее глаз и мечтал об одном: познать ее.

Не представляя, как вести себя в таких ситуациях, я подошел и протянул руку.

— Меня зовут Сандра, — проговорила она.

— Сандра? Очень приятно.

— Всю неделю дочь только о вас и говорит. Мне даже кажется, что мы уже знакомы!

Она приблизилась и прошептала мне на ухо:

— Честно говоря, ваш приход — лучший подарок для нее…

Сандра заговорщически улыбнулась, и тут я почувствовал нечто странное: я открыл рот, но не смог выдавить из себя ни слова. Мне хотелось продемонстрировать свое красноречие, но в голову ничего не приходило, словно в мозгу произошло короткое замыкание.

Весь вечер я не мог оторвать глаз от Сандры. К моему несказанному удовольствию, на мои взгляды она отвечала неизменной улыбкой или беззвучным вопросом: «Все хорошо?»

Ее губы… Верхняя, розовая и изящная, напоминала птицу с распростертыми крыльями, как их обычно рисуют дети, нижняя, более пухлая и рельефная, нежно поблескивала. Когда Сандра сдержанно улыбалась мне, в уголках ее губ мелькала легкая тень. Глядя на эту женщину, я замечал то, чего не видел ни у кого другого: лебединую шею, идеальный овал лица, слегка выступающие скулы, аккуратную дугу бровей. В уголках глаз брали начало тончайшие струйки, которые затем разбегались к вискам, испещренным еле заметными неровностями. Девочки моего возраста были лишены всего этого.

Меня влекла к ней неведомая сила, с которой я не мог совладать. Я смотрел, не отрываясь, пытаясь даже не моргать, чтобы ни на секунду не терять из виду это удивительное лицо. В тот момент, когда я почувствовал, что больше не могу просто сидеть и смотреть, она подошла и предложила показать дом. Я с радостью согласился. Мысль о том, чтобы провести несколько минут с ней наедине, и пугала, и восхищала меня, от волнения я был сам не свой. Не знаю, в скольких комнатах мы побывали, но, едва зайдя в спальню, Сандра заперла дверь. Она взяла меня за руку, молча, глядя прямо в глаза, раздела и подвела к кровати. Какое счастье, что она взяла на себя инициативу! Я смотрел на нее, обнаженную, и понимал, что сам от избытка чувств не знал бы, с чего начать.

Лишь годы спустя, вспоминая ее тело и ее прикосновения, я догадался, что так привлекло меня в Сандре. Меня заворожила ее красота. Впервые в жизни я видел столь прекрасную женщину.

В конце концов, я ничем не лучше других.

Но тогда я еще не знал об этом.

После того, как все закончилось, мы с Сандрой по отдельности вернулись к гостям, которые веселились в саду.

Я гордился тем, что стал мужчиной. К тому же три раза подряд.

* * *

Первая учебная неделя так восхитила меня, что я твердо решил остаться в школе. Я размышлял о сложностях, с которыми предстояло столкнуться: упросить маму отпустить меня из дома, несмотря на ее отвращение к «другим» и «внешнему миру», убедить директора оставить меня, несмотря на нашу бедность, ведь обучение, я уверен, стоило бешеных денег! Но я не терял оптимизма, уже предвкушая жизнь, полную удовольствий и наслаждений.

Моя мечта могла бы осуществиться, если бы не открытое окно.

Уединившись с Сандрой в спальне, мы, конечно, не подумали закрыть его. Наши страстные стоны были прекрасно слышны в саду, и у приглашенных не осталось никаких сомнений относительно того, чем мы с ней занимались. Уже в понедельник слухи об этом поползли по школе, наведя многих девушек на определенные мысли.

Из-за какого-то дурацкого окна я из объекта всеобщего любования превратился в главный секс-символ школы. Вскоре мне пришлось самому в этом убедился.

Перед уроком физкультуры пять одноклассниц устроили засаду в мужской раздевалке. Они повалили меня на пол и стали раздевать. На крики примчался школьный сторож и мигом выгнал разошедшихся девиц. Казалось, беда миновала, но не тут-то было: сторож оглушил меня ударом стула по голове, намереваясь изнасиловать.

Очнулся я в отделении «Скорой помощи». Чтобы навестить меня, маме пришлось подняться всего на один этаж. Она тотчас заверила, что ничего ужасного не случилось — ребята вовремя подоспели и оттащили сторожа. Видя, что я успокоился, она помолчала несколько секунд, а потом потребовала рассказать все с самого начала. Я сделал, как она просила, ничего не утаив.

Когда ты, наконец, поймешь, что твои выходки приводят к катастрофам?

— Мама, извини…

— Сколько можно извиняться? Ей-богу, ты уже не ребенок! Ты хоть понимаешь, что этот человек мог с тобой сотворить?

— Но ведь ничего не произошло…

— Какая разница, ты же был на волосок от гибели! А если бы он ударил по лицу, а не по голове? Это чудовище могло изуродовать тебя… или убить!

Мама права. Школьная неделя оказалась ловушкой, иллюзией свободы и настоящей жизни. Результат: дурацкая повязка на голове. Я в очередной раз испытал на себе жестокость мира.

В слезах я взывал к тени отца, умоляя его не сердиться. Больше я не нарушу свое обещание.

Я никогда не выйду из дома.

* * *

Однажды утром, ровно месяц спустя, я услышал стук в дверь. Сказать, что я удивился, — ничего не сказать, ведь к нам никогда не ходили гости. К тому же мне показалось странным, что посетитель явился, едва мама ушла на срочную встречу в банк. Не похоже на совпадение. Я решил не открывать. Стук раздался снова. Я тихонько подошел к двери, и в этот момент незнакомец постучал еще раз, более настойчиво. Мужской голос произнес:

— Откройте! Я друг Сандры!

И я поспешно распахнул дверь. Меня тут же ослепила вспышка — стоящий передо мной мужчина сфотографировал меня.

— Эй! Что вы делаете?

— Значит, это правда! Вы существуете!

— Что, простите?

— Я думал, это просто вымысел, сплетни…

— Ничего не понимаю! Вы действительно друг Сандры?

— Сейчас все объясню. Я журналист. Несколько недель назад в городе пополз слух, что где-то неподалеку живет молодой человек необычайной красоты. Новость распространялась с быстротой молнии. Я, естественно, считал это вымыслом или как минимум преувеличением, но несколько дней назад анонимный источник продал мне вот это.

Мужчина достал из бумажника фотографию: моя одноклассница задувает свечи на именинном торге, а на заднем плане виднеется мое лицо.

— Честно говоря, анонимный источник — это один знакомый воришка. Он нашел снимок в квартире, которую хотел ограбить. Целых два часа мальчишка возился с замком сейфа и в результате обнаружил какую-то фотографию! Он сообщил мне адрес, где, как я узнал, живет ваша подруга Сандра. Дальше оставалось только размотать клубок: директор школы рассказал о сотруднице социальной службы, потом я кое-что разузнал в больнице. Небольшая взятка, и я заполучил ваш адрес. И вот я здесь.

— Значит, вы не друг Сандры? Зачем вы соврали?

— Хочу написать о вас статью, взять интервью, сфотографировать…

— Знаете, мне очень жаль, но вы зря старались.

— Подождите, не отказывайтесь! Вы ведь такой красивый, люди будут…

— Можете не продолжать. Вам меня не переубедить. До свидания, месье.

Я захлопнул дверь у него перед носом в надежде, что он все поймет и больше не будет надоедать.

* * *

На следующий день мама разбудила меня непривычно грубо, чего она никогда не делала, ведь, по ее словам, неприятное пробуждение портит цвет лица, а от этого весь день может пойти наперекосяк. Но в то утро она была вне себя от ярости.

— Что это такое?

Она швырнула на кровать газету. На первой странице красовался огромный заголовок:

«ОН СУЩЕСТВУЕТ!»

Под ним таких же гигантских размеров фотография меня перед дверью собственного дома. Внизу подпись:

«И он еще красивее, чем мы думали!»

— Объясни мне, что это такое!

— Вчера приходил журналист, очень назойливый тип… хотел написать обо мне статью и…

— Почему ты не сказал мне?

— Не хотел расстраивать! И потом, я отказался от его предложения, и он довольно быстро ушел. Мне правда не хотелось беспокоить тебя из-за пустяков.

— Из-за пустяков, говоришь… А этот снимок?

— Ах, да, я и забыл… Он застал меня врасплох. Не успел я открыть дверь, как он… Но это же просто фотография!

— Просто фотография? Тогда посмотри на это!

Мама отдернула плотную занавеску. Из окна комнаты, выходившего прямо на улицу, я увидел с десяток журналистов, фотографов и даже машину с логотипом какого-то телеканала. Одна женщина задрала голову и закричала: Он там, наверху!

Защелкали фотоаппараты, камеры метнулись в мою сторону, люди замахали, пытаясь привлечь наше внимание.

— Мама, прости…

— Хорошо, я принимаю твои извинения. Но что нам теперь делать?

— Ничего. Ты прекрасно знаешь, что я к ним не выйду. Рано или поздно им это надоест.

Но им не надоело. Они просидели под окнами несколько дней. Потом стали раздаваться телефонные звонки. Сначала изредка, потом сплошным потоком. Мама всем повторяла одно и то же:

— Он не хочет выходить из дома, он ничего не хочет! Бесполезно настаивать!

И бросала трубку. Это длилось до тех пор пока одна деталь не привлекла ее внимание:

— Нет, нам это не интересно. Нет, даже не просите, мой сын… Что-что? Сколько? Минутку!

Прижав телефонную трубку подбородком к плечу, она вырвала лист из блокнота, нацарапала несколько цифр и показала мне. Сумма была впечатляющая, но я не собирался менять решение, даже за все сокровища мира. Я просто покачал головой. Мама все поняла и неохотно положила трубку.

Дальше каждый звонок лишь повышал ставки. Но один разговор решил все. Началось, как обычно: зазвонил телефон, мама взяла трубку и начала заученную фразу:

— Мой сын не хочет выходить, он ничего не хочет… Что, простите?

Тут ее глаза загорелись.

— Подождите, включу громкую связь, чтобы он сам все услышал. Говорите!

— Ваш сын не хочет выходить из дома? Отлично, я буду платить ему за это огромные деньги.

— Что вы имеете в виду? Это шутка?

— Мадам, когда речь идет о деньгах, я не шучу. Я готова заплатить огромную сумму, чтобы ваш сын продолжал сидеть дома. Позволите нанести вам визит?

Мама смотрела на меня, вытаращив глаза, и кивала головой. Я легонько кивнул в знак согласия. Честно говоря, предложение выглядело интригующе.

Несколько часов спустя огромный лимузин высадил перед нашим домом гостью, самоуверенную женщину лет сорока. Я не узнал ее, хотя это была звезда экрана, телеведущая, продюсер и, между прочим, одна из самых богатых женщин мира — Люсинда Феррари.

— Сейчас от имени компании «Люцифер Медиа» я сделаю предложение, от которого вы не сможете отказаться.

— Мы вас слушаем.

— Ни у кого нет сомнений, что этот молодой человек — прекраснейшее из всех творений природы. Уверена, однажды он станет звездой мирового масштаба. Но сейчас он еще слишком молод, надо подождать, пока он расцветет, а тем временем приложить все усилия, чтобы сделать из него…

— Человека-легенду?

Эти слова сами вырвались из маминых уст. Люсинда Феррари пристально посмотрела на нее, потом взяла за руку и проговорила, глядя в глаза:

— Да, вы правы, мы сделаем из него человека-легенду.

Мама вздохнула с облегчением.

— Для этого я предлагаю следующий контракт. Он состоит всего из двух пунктов. Пункт первый: полная изоляция от общества, никаких появлений на публике до двадцатилетия. Конечно, вы будете жить не здесь, а в роскошном особняке.

Мне недавно исполнилось пятнадцать. Идея просидеть взаперти еще пять лет вполне вписывалась в мои планы, и я не видел ничего зазорного в том, чтобы получать за это деньги. Но это выглядело слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Должно было быть что-то еще.

— А второй пункт?

— Мне нужна одна фотография в год. Это все.

— Не может быть и речи! Во-первых, я не собираюсь выходить из дома, во-вторых, не хочу, чтобы мое изображение приносило людям несчастья! Я отказываюсь.

— Послушай, тебе не придется выходить из дома. Если хочешь, тебя будет фотографировать мама или даже ты сам! Мне не нужно специального освещения, костюмов или инсценировок. Всего один снимок анфас. И, если хочешь знать, твое изображение будет приносить людям счастье. Счастье, масштабы которого ты даже не можешь себе представить. Просто взгляни им в глаза раз в год. Это все, о чем я прошу.

Я помотал головой, отказываясь от сделки.

Люсинда продолжила, на этот раз обращаясь к маме:

— Взамен я предлагаю вам… вот это.

И протянула конверт. Мама вынула чек. При виде суммы ее глаза чуть не вылезли из орбит. Ни разу в жизни я не видел ее такой взволнованной.

— Подождите, я… не могу сосчитать, сколько здесь нулей… Вы случайно не ошиблись?

— Мадам, если есть область, в которой я не способна сделать ошибку, то это количество нулей в чеке.

Мама три раза проверяла сумму, не веря своим глазам. Она вела пальцем от цифры к цифре, пересчитывая их вполголоса, потом аккуратно промокнула лоб платком.

— Я уверена, эта сумма позволит нам безбедно существовать до конца дней…

— Думаю, вы меня неправильно поняли. Я буду перечислять вам эту сумму ежегодно.

Мама побледнела. Она сжала заветный клочок бумаги в кулаке и прижала к груди.

— Сын мой, я хочу, чтобы ты хорошенько подумал…

— Мама, вы же знаете о моей клятве.

— Конечно, знаю. Я столько лет пытаюсь объяснить, что ты не виноват в его смерти, но ты продолжаешь наказывать себя. Скажи, а обо мне ты подумал? Обо мне, которая пятнадцать долгих лет жила ради того, чтобы дать тебе достойное образование? У нас больше нет денег, на нашем счету ни сантима! Раз ты не хочешь ничего делать, придется мне с моей больной ногой искать работу. Неужели ты хочешь, чтобы я страдала, пока ты сидишь дома? Нет, думаю, пришло время отдать долг. Хватит нищенствовать, я заслужила немного счастья. Всего одна жалкая фотография в год — неужели ты не пойдешь на это, чтобы сделать счастливой свою мать?

Я повернулся к Люсинде.

— А что произойдет через пять лет?

— Думаю, через пять лет мы отпразднуем окончание твоего затворничества и возвращение к людям. И тогда мир вздрогнет.

— А если нет? Если я захочу остаться затворником?

— Значит, ты им останешься. Я тебя ни к чему не принуждаю.

Я сделал глубокий вдох, потом медленно выдохнул.

Люсинда достала контракт и протянула ручку.

Внизу каждой страницы я поставил свою подпись.

* * *

В тот же вечер Люсинда прислала за нами машину с тонированными стеклами, а также десяток крепких мужчин, которым поручила разогнать столпившихся перед входом журналистов. Нельзя было позволить им украсть мое изображение.

Люсинда велела ничего не брать с собой. В нашем новом жилище — мы, кстати, даже не знали, где оно находится, — было все, что нужно, и даже больше. Я вышел из комнаты со слезами на глазах. По дороге к машине мама обернулась и посмотрела на дом такими глазами, словно это был ее старый любовник.

Начиналась новая жизнь.

Всего несколько часов пути, и мы на месте. При виде отведенного нам роскошного дворца мама пришла в восторг. Действительно, это было невероятно красивое здание, я в жизни не видел ничего подобного и даже не мог вообразить, что такое существует. В центре вестибюль, оформленный в викторианском стиле, по темно-фиолетовым стенам извивался черный глянцевый рисунок. Из вестибюля открывался вид на огромную роскошную гостиную, обставленную с большим вкусом. Даже не знаю, что больше поражало воображение: оригинальная мебель или редкие сорта дерева, из которых она была сделана. В глубине стоял внушительных размеров стол, а напротив него возвышался гигантский камин, затмевавший все своим блеском и масштабностью.

По мере того как мы переходили из комнаты в комнату, наш восторг усиливался. Два крыла отходили от центральной части: левое было предназначено для меня, правое — для мамы. В своей части дома я обнаружил игровую комнату со всеми возможными играми, кинозал с одним-единственным креслом в центре и спальню размером с гостиную в нашем старом доме. На маминой половине помимо спальни была оранжерея и SPA-зона. В саду за домом поблескивал бассейн причудливой формы, который, казалось, соперничал по красоте с парком, спускавшимся по холму.

Мы не могли прийти в себя от восхищения и долго бродили по дому, исследуя свое новое жилище. Вдруг раздался странный звонок. Он исходил от маленького пульта управления с одной-единственной красной кнопкой. Я нажал на нее, и в тот же момент на всех экранах, развешанных по дому, появилась Люсинда. Она подробнейшим образом объяснила, как собирается сделать из меня звезду мирового масштаба.

— Видишь, я поселила вас в огромном доме. В нем есть все, что нужно человеку, ведь тебе придется просидеть взаперти долгих пять лет. Можешь просить у меня все, кроме наркотиков и алкоголя. Скажи, у тебя уже были женщины?

Мне стало неловко отвечать при маме, но та не отказала себе в удовольствии съязвить:

— Да, кажется, у месье уже проснулись инстинкты…

— Отлично. Ни о чем не переживай, я лично буду выбирать самых красивых девушек, которые с радостью удовлетворят нормальные для юноши твоего возраста потребности. Однако им будет запрещено разговаривать, и тебе тоже придется воздержаться от бесед. То же самое касается многочисленной прислуги, которая, помимо этого, не сможет находиться с тобой в одной комнате. Таким образом, все пять лет ты будешь видеть только специально отобранных женщин. И больше никого. Конечно, это не относится ко мне и к твоей матери.

Меня полностью устраивали условия Люсинды.

— Твое появление произвело настоящий фурор, поэтому журналисты попытаются любой ценой пробраться сюда. Нам нельзя этого допустить, ведь лучший способ создать миф, привлечь внимание публики — твое отсутствие, вернее, незримое присутствие. Каждый год первого января мы будем показывать людям одну фотографию. Весь мир будет ждать этого дня, чтобы прикоснуться к тебе. Прикоснуться к мечте. Для них год будет начинаться с созерцания прекраснейшего из творений природы. Пройдет пять лет, прежде чем они смогут увидеть нечто большее, чем изображение. Уж поверь мне, я сумею превратить их жизнь в ожидание, никто не умеет внушать людям желания лучше меня. А ты так красив, что легко станешь их мечтой. Они будут поклоняться тебя, как только ты выйдешь из своего заточения.

— Только если сам этого захочу!

— Конечно, только если сам этого захочешь. И хоть я вижу твою решимость, все равно от всего сердца желаю удачи. Ты уже не ребенок, и твой путь — тяжелое испытание. Очень тяжелое.

* * *

Люсинда даже представить себе не могла, насколько была права. Это оказалось не просто тяжело, а невыносимо. Несмотря на решимость, несмотря на ненависть к себе и своему телу, несмотря на сыновний долг, пять лет затворнической жизни превратились в настоящий кошмар.

Главный виновник всех несчастий незаметно проник ко мне в душу. День ото дня он набирал силу и, в конце концов, опутал плотными сетями. Это было одиночество. Почему-то раньше я гораздо меньше страдал от него. Может, из-за бесчисленных женщин, с которыми я занимался любовью? Формально я был не один, но, не имея возможности поговорить с ними, испытывал страшные муки. А может, из-за той школьной недели? Ведь, несмотря на драматичный исход, я сохранил ярчайшие воспоминания о своей недолгой свободе. Со временем я понял, что прожил несколько дней обычной жизнью, такой, о которой всегда мечтал папа, когда говорил: «нормальное детство, как у всех мальчишек».

Эти долгие пять лет я мучился от ненормальности своего существования. В огромных комнатах я чувствовал себя еще более покинутым, чем в нашем старом доме, словно одиночество было пропорционально жилой площади. Я умирал от скуки и постоянно жаловался на судьбу — в результате, к моему величайшему удивлению, мама разрешила мне смотреть телевизор. Это существенно облегчило страдания, особенно на первых порах, но уже на второй год я понял, что Люсинда была права. Я выйду отсюда и стану человеком-легендой.

Последние три года я просто сидел и ждал.

* * *

Первое января, день моего дебютного выхода в свет, сопровождалось ужасной неразберихой. Я отпраздновал свое двадцатилетие с двадцатью прелестными девушками, которых прислала Люсинда.

Всюду нагнеталась истерия по поводу моего первого появления на людях, обещавшего стать событием мирового масштаба. Афиши, открытки и футболки с моим изображением стали самыми продаваемыми предметами во всем мире. Всюду шли бесконечные дебаты о том, какая из пяти фотографий самая красивая. Не так давно Люсинда провела международное голосование, чтобы выбрать лучший снимок. Сотни миллионов людей отдали предпочтение прошлогодней фотографии, на которой мне девятнадцать лет. Именно она должна была украшать огромный экран в центре телестудии, где ожидалось мое первое появление на публике.

Люсинда называла это вторым рождением.

А я с нетерпением ждал начала новой жизни.

Вернее, мне очень хотелось наконец начать жить.

— Смотри, на сцене всего два стула. Один для меня, второй для тебя. Плюс огромный экран. Больше нам ничего не понадобится. Через несколько часов десять тысяч счастливчиков займут места в этом зале. Они почтут за величайшую честь увидеть тебя «вживую», как они говорят. Чтобы привлечь внимание к этому событию, мы раздали всего тысячу приглашений, остальные девять тысяч мест достанутся тем, кто придет первыми. Только что мне звонили из полиции, они не понимают, что делать. Знаешь, сколько человек сейчас стоит в очереди перед входом?

— Понятия не имею.

— Около ста тысяч. Несколько часов назад полицейские закрыли въезд в центр города. Ладно, скажи мне лучше, ты все ответы выучил?

— Люсинда, ты уже в сотый раз спрашиваешь!

— Прости, я немного нервничаю. Эта передача станет главным шоу века, поэтому все должно быть идеально.

Я провел за кулисами целых два часа. Все это время на экране крутили репортажи из разных стран мира. Публика изнемогала от нетерпения, но Люсинда, прекрасно осознающая цену первой минуты славы, оттягивала мое появление. Перед тем как выпустить меня на сцену, она организовала небольшую игру.

— Дамы и господа, уважаемая публика и вы, дорогие телезрители! Мне нужна ваша помощь. Нам нужно выбрать Самого красивого человека в мире!

Люди с криками вскакивают с мест.

— Подождите, подождите… Давайте сделаем так: я буду показывать фотографии, а вы выбирайте. Мы определим победителя по силе ваших аплодисментов. Итак, поехали! Первая фотография.

На черном экране возникает изображение Шона Коннери в образе Джеймса Бонда.

— Вы согласны, что Шон Коннери — Самый красивый человек в мире?

— Не-е-ет!

— Тогда… может, Марлон Брандо?

Публика безжалостно освистывает снимок.

— Неужели Джордж Клуни?

— Не-е-ет! Уро-о-од!

Реакция публики немного удивила меня. По-моему, Шон Коннери известен удивительным изяществом и элегантностью, Брандо сражает наповал образом плохого парня, а слегка манерная улыбка Клуни отлично подчеркивает его природную красоту.

— Тогда кто? Брэд Питт?

— У-род! У-род! У-род!

Некоторые в знак несогласия показывают опущенный вниз большой палец.

Ассистент предупреждает, что через десять секунд мой выход. Люсинда тем временем продолжает:

— Да уж, не думала, что здесь собралась такая требовательная публика… Так кто же Самый красивый человек в мире? Может, вы, наконец, поприветствуете… его?

Когда на экране появилась моя фотография, толпа впала в неистовство. Люди вскакивали с мест, прыгали, изо всех сил хлопали в ладоши. Даже Люсинда, привычная к удачно срежиссированным овациям, выглядела удивленной.

Она попыталась взять слово, но в зале стоял такой шум, что ее никто не слышал. Тогда, взмахнув рукой и широко улыбнувшись, она пригласила меня на сцену.

Я прошел несколько метров, отделявшие меня от Люсинды, с ощущением, что попал в другой мир. Казалось, мои барабанные перепонки вот-вот лопнут.

Овация длилась десять минут. Люсинда несколько раз призывала людей к тишине, но напрасно. Тогда мы решили сесть и подождать. В зале творилось нечто невообразимое: одни кричали, другие теряли сознания, а, едва придя в себя, тут же принимались орать что есть мочи.

Когда крики поутихли, Люсинда обратилась ко мне со словами:

— Думаю, публика сделала свой выбор. Вы Самый красивый человек в мире.

Снова раздались аплодисменты. Отодвинув микрофон и прикрыв рукой рот, Люсинда прошептала:

— Не делай этого! Не делай!

Пораженный происходящим, я не успел отреагировать и сделал все в точности, как мы репетировали: глядя прямо в камеру, произнес «Спасибо большое» и широко улыбнулся.

Тут публика снова впала в неистовство, точно так же, как при моем появлении на сцене. Я понял свою ошибку: нельзя было улыбаться. Люсинда строго взглянула на меня и закатила глаза. Она уже поняла, что задавать вопросы бессмысленно. Мы встали и, помахав на прощание зрителям, скрылись за кулисами. Люсинда велела продолжать передачу еще десять минут, поочередно показывая восторженную публику и мою фотографию, парящую над пустой сценой.

После финальных титров овация продолжалась еще минут двадцать, если не больше. Все произошло не так, как Люсинда планировала, но, в общем и целом, ее замысел осуществился.

— Теперь я Самый красивый человек в мире.

Сказав это, я подумал о папе.

* * *

Новая жизнь оказалась новой тюрьмой. Я чувствовал себя узником изобретательности Люсинды, которая еще пять долгих лет заставляла меня то надолго пропадать с экранов, то вдруг появляться на публике, чтобы тут же снова исчезнуть. Все мероприятия с моим участием были умело срежиссированы. Прямым следствием этой стратегии стал рост продаж предметов с моим изображением. Вскоре я уже не представлял размеры своего состояния, не знал, настолько велико оно было, столько домов, денег и ценных бумаг мне принадлежало, а иногда даже не догадывался об их существовании.

Я был Самым красивым человеком в мире. И, очевидно, самым богатым.

Хотя на самом деле ничего собой не представлял.

Я подсчитал, что за десять лет, предшествовавших выпуску передачи «Кто Самый красивый человек в мире?» провел вне дома всего неделю, когда ходил в школу. С момента первого выпуска передачи Люсинда организовала мне тридцать восемь выходов в свет. Итого сорок пять дней за три года. Три дня в год, меньше чем одна сотая жизни.

За последние несколько лет я тысячу раз решал покончить с этим, отказаться от своей роли. Тысячу раз я делился с Люсиндой своими намерениями, но каждый раз она находила нужные слова, чтобы отговорить меня:

— Что ты будешь делать один? Где и как будешь жить? Неужели сможешь самостоятельно избегать катастроф, которые идут за тобой по пятам? Ты сам знаешь, что нет. Я нужна тебе.

Иногда я откровенничал с мамой, надеясь, что она поймет, как мне плохо. Но каждый раз она отговаривала меня от принятого решения:

— Что я буду делать одна? Как ты смеешь бросать меня? Ты же знаешь, что у меня больше никого нет… Только я зажила спокойно и счастливо, как ты решаешь лишить меня всего! Думаешь, твой несчастный отец оценил бы такой поступок?

Со временем я перестал делиться своими переживаниями. Меня все равно не хотели слышать. Отныне я хранил все в себе. Одиночество уступило место страданию, страдание — гневу. Гневу на себя самого.

Я решил было покончить с жизнью, но, вспомнив о маме, отказался от этой затеи: мне не хотелось причинять ей боль.

Потом мне пришло в голову обратиться к пластическому хирургу, но ни один из врачей, с которыми я общался, не согласился оперировать меня. Все они считали преступлением желание испортить такую красоту.

Однажды вечером, стоя в ванной комнате перед зеркалом, я пытался придумать, что делать с этой красотой, которая давно стала тяжким бременем. После папиной смерти я избегал зеркал: при виде своего идеального лица я еще острее ощущал чувство вины. Но на этот раз я долго разглядывал отражение: несколько минут смотрел, не отрываясь, но, несмотря на все желание, не находил ни одного недостатка. Ни одного! Время шло, я проникался все большей ненавистью к своему лицу. Мне хотелось сделать его несовершенным. Даже больше, мне хотелось испортить его. Это желание росло во мне, становилось все сильнее, и когда я уже не мог его контролировать, с размаху ударился головой о зеркало. На некоторое время боль заглушила ненависть, но потом я почувствовал, как по лицу стекает кровь. Целые потоки крови. Я страшно испугался, ведь со мной никогда такого не было, и выбежал в гостиную. Мама в ужасе закричала и вызвала врача.

На следующий день я вышел из больницы с перевязанной головой. Что ж, еще один день на свободе, и то хорошо.

Две недели спустя мое лицо красовалось на первых страницах всех газет. Абсолютно все журналисты сходились во мнении, что с небольшим шрамом, словно перечеркнувшем правую бровь, я выглядел еще сексуальнее, чем раньше.

Все напрасно, на мне лежало проклятие. Даже хуже, благословение. Страшное благословение.

Я попал в двойную ловушку: с одной стороны я сам, с другой — все остальные. Проблема состояла в том, что я хотел жить как все, но из-за красоты, на которую люди так странно реагировали, это было невозможно.

Уравнение с двумя неизвестными, которое я никак не мог решить.

* * *

Я думал, что хуже уже некуда, но жизнь показала, как сильно я заблуждался. Однажды вечером я лежал в ванне и слушал музыку. Внезапно ко мне ворвалась Люсинда.

— Выключи музыку!

Я послушался.

— Люсинда, что ты тут делаешь?

Ты не берешь трубку, поэтому я сама примчалась. Срочно едем в больницу! Твоей матери плохо!

В больницу? Но мы с ней ужинали пару часов назад, все было хорошо!

— Да, я знаю… Когда это случилось, никто из прислуги не осмелился зайти к тебе, боясь нарушить запрет. Это я виновата, надо было предупредить, что в экстренных случаях… Короче, они вызвали «Скорую», а потом позвонили мне. Давай собирайся, врачи сказали, она хочет тебя видеть.

Я вошел в палату. Среди белых подушек и одеял мама выглядела такой тщедушной, что я не сразу узнал ее.

Врач шепнул мне на ухо:

— Мне очень жаль, месье. У нее слабое сердце, неизвестно, сколько она еще продержится. Нам чудом удалось реанимировать ее.

Я взял маму за руку, она приоткрыла глаза.

— А! Ты здесь, сын мой…

— Да, мама, я приехал…

— Хочу поговорить с тобой в последний раз. Знаешь, я попала в рай задолго до смерти: каждая секунда рядом с тобой была для меня частицей вечности. Теперь я могу спокойно умереть, унося с собой твой образ. Ни одна мать, ни одна женщина даже не мечтала о такой прекрасной смерти.

Не успела она договорить фразу, как ее глаза закрылись.

Я почувствовал, что пальцы разжались, и жизнь покинула ее.

Тогда я наклонился к ее уху и прошептал сквозь слезы:

— Мама, я люблю тебя.

Ее лицо просияло, на губах заиграла умиротворенная улыбка. Я понял, что она тоже любит меня.

Я поцеловал ее в лоб, и она испустила дух.

* * *

После похорон я впал в глубокую депрессию. Мне ничего не хотелось. Мама умерла, ос