О пользе истории

Общественная наука имеет дело с биографиями, историей и их пересечениями в социальных структурах. Эти три измерения — биография, история и общество — составляют систему координат для объективного изучения человека. В этом заключается основа позиции, на которой я стою, подвергая критике современные шко­лы в социологии, последователи которых отошли отданной клас­сической традиции. Проблемы современности - в их число входит проблема самой человеческой природы — не могут быть адекватно сформулированы, если на практике не будет последовательно осу­ществляться идея о том, что история является стержнем общество­ведения. Также должна быть признана необходимость дальнейше­го развития этой науки с учетом конкретно-исторических контекс­тов социологически обоснованной психологии человека. Общест­вовед не может обойтись без привлечения истории и без истори­ческого осмысления психологических аспектов явлений для аде­кватной постановки тех проблем, которые должны в настоящее время задавать направление исследовательской работе!

1.

Утомительные дискуссии о том, является ли история социаль­ной наукой и следует ли считать ее таковой, не имеют существен­ного значения и не представляют никакого интереса. Очевидно, что вывод из подобных споров зависит от того, о каких историках и о каких обществоведах идет речь. Некоторые историки просто собирают якобы достоверные факты и стараются воздерживаться от "интерпретаций"; они занимаются, часто весьма плодотворно, отдельными фрагментами истории и, как кажется, не желают размещать свой предмет в каком бы то ни было широком контексте. Иные пребывают вне истории, затерявшись — часто не менее плодотворно — в трансисторических видениях неумолимого рока или Идущей славы. История как дисциплина не только побуждает к Уточнению деталей, но также вдохновляет исследователя расширить свой кругозор и увидеть поворотные события эпохи в разви­тии социальных структур.

Пожалуй, большинство историков занято "подтверждением фактов", необходимых для понимания исторической трансформа­ции социальных институтов, а также их интерпретацией, выпол­ненной, как правило, в повествовательной форме. Кроме того многие историки не стесняются обращаться в своих исследованиях к изучению всех сфер социальной жизни. Границы их исследова­ний, таким образом, совпадают с границами обществоведения, хотя они могут специализироваться на политической истории, истории экономики или истории идей. В той мере, в какой историки изуча­ют типы социальных институтов, они склонны сосредоточивать внимание на происходящих в них изменениях за определенный период времени, не обращаясь к сравнительному методу, тогда как многие обществоведы в изучении типов социальных институтов чаще обращаются к сравнительному анализу, чем историки. Но очевидно, что это различие касается лишь направления внимания и специализации в рамках общей задачи.

Именно сегодня многие американские историки испытывают на себе сильное влияние концепций, проблем и методов различ­ных социальных наук. Ж. Барзун и X. Графф не так давно предпо­ложили, что, может быть, "обществоведы постоянно вынуждают историков модернизовать свои методики" потому, что они "слиш­ком заняты, чтобы изучать историю" и "не могут распознать необ­ходимые данные, если они представлены в непривычной форме"¹.

¹ Вапип J., Grqffff. The modern researcher. New York: Harcourt, Brace, 1957. P. 221.

Конечно, в любой исторической работе возникает больше ме­тодологических проблем, чем многие историки могли бы вообра­зить. Но некоторые из них действительно мечтают не столько о методе, сколько об эпистемологии, — что может привести к до­вольно странному уходу от исторической реальности. Влияние оп­ределенных версий "общественной науки" на историков зачастую оказывается плачевным, но это влияние все же не настолько велико, чтобы его нужно было долго здесь обсуждать.

Основной задачей историка является точное описание фактов человеческой жизни, но на самом деле такая упрощенная постановка проблемы обманчива. Историк воплощает в своей работе организованную память человечества, и эта память, письменная история, чрезвычайно изменчива. Она меняется, часто совершенно радикально, от одного поколения историков к другому — и не просто потому, что более поздние конкретные исследования вво­дят в оборот новые факты и документы. Она меняется также бла­годаря смене интересов и критериев, на основе которых произво­дятся описания. Так формируются критерии отбора фактов из бес­численного множества событий и, одновременно, их основные ин­терпретации. Историк не может избежать отбора фактов, хотя в его силах попытаться отрицать это, сохраняя ловкость и осторож­ность при собственных интерпретациях. Не нужно великолепных прозрений Джорджа Оруэлла, чтобы понять, как легко можно из­вратить историю в ходе ее беспрестанного переписывания. Оруэлловский "1984 год" показал это наглядно и, будем надеяться, ос­новательно напугал некоторых наших коллег-историков.

Все эти опасности исторического предприятия делают эту на­уку одной из наиболее теоретизированных гуманитарных дисцип­лин, из-за чего безмятежное неведение многих ученых производит еще более удручающее и тревожное впечатление. Я полагаю, что бывают периоды, когда главенствует одна жесткая и монолитная точка зрения, принимая которую как должную, историки могут не задумываться о многих других вещах. Но наше время не таково. Если у историков нет "теории", они, предоставляя материалы для написания истории, сами быть авторами не могут. Они в состоя­нии продолжать записывать, но не способны точно отразить собы­тия. Для выполнения этой задачи сегодня недостаточно все внимание уделять "фактам".

Работы историков можно рассматривать как огромную карто­теку, крайне необходимую для всех общественных наук, и я пола­гаю, что это верный и плодотворный взгляд. Иногда считают, что история как дисциплина включает все общественные науки, но так Думают лишь несколько заблуждающихся "гуманитариев". Наиболее Фундаментальной из всех прочих является идея, что каждая обще­ственная наука, или, лучше сказать, каждое хорошо продуманное социальное исследование, требует исторической концептуализации и максимально полного использования исторических материалов. Эту простую идею я и отстаиваю.

Для начала мы, пожалуй, рассмотрим одно постоянное возра­жение против использования обществоведами исторических мате­риалов. Утверждается, что такие материалы не настолько точны или что они недостаточно известны, чтобы можно было сравни­вать их с более надежными, доступными и точными современны­ми данными. Безусловно, подобное возражение указывает на весь­ма щекотливую проблему социального познания, но это верно только в том случае, если ограничить виды используемой в исследовании информации. Как я уже говорил, рассмотрение какой-либо кон­кретной проблемы должно определяться требованиями классичес­кого социального анализа, а не жесткими ограничениями избран­ного метода. Более того, это возражение уместно только для опре­деленного круга проблем, и зачастую на него можно ответить: по многим вопросам адекватную информацию мы можем получить только о прошлом. Государственные и негосударственные тайны, усиление роли общественности — все это современные факты, ко­торые, вне сомнения, необходимо принимать во внимание, когда мы судим о достоверности информации о прошлом и настоящем. Одним словом, это возражение является лишь очередной версией методологического самоограничения и часто сопутствует идеологии политически бездеятельного "ученого незнания".

2.

По сравнению с вопросами о научности истории и как долж­ны себя вести историки, более важен и более дискуссионен вопрос, являются ли сами социальные науки историческими дисциплина­ми. Для выполнения своих задач и даже для правильной их поста­новки, обществоведы должны использовать исторические материа­лы. Если не признавать трансисторическую теорию и теорию о внеисторической сущности человека в обществе, никакая общест­венная наука не может выйти за пределы истории. Вся социология достойна называться "исторической социологией". Она, как пре­восходно выразился Пол Суизи, пытается записывать "настоящее как историю". Существует несколько причин для такой тесной связи между историей и социологией.

1) Требуется более широкая постановка вопроса "Что объяс­нять?", которая обеспечивается только пониманием исторического многообразия типов человеческого общества. То, что, например, на конкретный вопрос о соотношении между формами национа­лизма и типами милитаризма нужно по-разному отвечать приме­нительно к разным обществам и разным историческим периодам, означает необходимость переформулировать сам вопрос. Мы нуж­даемся в многообразии предоставляемых историей фактов скорее для того, чтобы ставить социологические вопросы, нежели отве­чать на них. Ответы или объяснения, которые мы могли бы пред­ложить, часто, если не всегда, строятся на сравнении. Сравнение требуется для того, чтобы понять, каковы могут быть основные условия существования объекта, который мы исследуем, будь то формы рабства или трактовка преступлений в различных общест­вах, типы семьи, крестьянские общины или колхозы. Какое бы явление нас ни интересовало, мы должны наблюдать его в самых разнообразных обстоятельствах. В противном случае мы ограни­чимся плоским описанием.

Для того чтобы преодолеть это, мы должны изучить все до­ступное многообразие социальных структур, как исторических, так и современных. Если мы не будем стремится к этому, что, конеч­но, не подразумевает исчерпание множества конкретных случаев, то наши утверждения не будут эмпирически адекватными. Огра­ничившись анализом нескольких признаков только одного обще­ства, нельзя четко выявить действующие в нем закономерности и отношения. Исторические типажи составляют весьма важную часть наших изысканий и играют незаменимую роль в трактовке рас­сматриваемых событий. Исключить из исследований историчес­кий материал — сведения о том, что люди сделали и какими стали, - было бы равносильно изучению процесса рождения без учета материнства.

Если мы ограничиваемся примером одного какого-либо госу­дарства современного (обычно западного) общества, то у нас нет оснований надеяться, что сможем уловить многие подлинно фун­даментальные различия между человеческими типами и общест­венными институтами. Эту общую истину можно конкретизиро­вать применительно к общественной науке. Различным секторам одного общества часто присуще так много общих знаменателей веры, иерархии ценностей, институциональных форм, что сколь бы Детальным и педантичным ни было наше исследование, мы не Найдем действительно значимых различий среди людей и между институтами в один отдельно взятый момент отдельно взятого общества. Фактически, синхронный срез одного общества часто подразумевает однородность, к которой, даже если суждения о ней истинны, необходимо подходить как к проблеме. Ее нельзя, как это часто делается в современной исследовательской практике, свести к проблеме построения выборки или сформулировать как пробле­му в терминах "здесь" и "теперь".

Общества, по-видимому, различаются разнообразием своих специфических явлений, а также, в более общем плане, по степени социальной однородности. Как заметил Моррис Гинзберг, если то, что мы изучаем, "демонстрирует существенные индивидуальные вариации внутри одного общества или в один исторический пери­од, то установление реальных связей возможно, без выхода за пре­делы данного общества или периода"¹.

¹ Ginsbei-g M. Essays in sociology and social philosophy. Vol. II. London: Heinemann, 1956. P. 39.

Часто это действительно так, но не настолько безапелляционно, чтобы принять без провер­ки. Для проверки обычно приходится предусматривать в исследо­ваниях сравнение социальных структур. Полноценное сравнитель­ное исследование требует привлечения всех имеющихся многооб­разных материалов. Проблему социальной однородности, если ее ограничить рамками современного массового или же рамками тра­диционного общества, нельзя правильно сформулировать и, тем более, должным образом решить без учета сравнительного изуче­ния современных и прошлых обществ.

Например, значение таких ключевых тем политической на­уки, как "общественность" и "общественное мнение" нельзя по­нять без подобной работы. Без расширения исследовательского го­ризонта мы часто обрекаем себя на получение поверхностных и ошибочных результатов. Не думаю, например, что кто-нибудь бу­дет оспаривать утверждение о том, что политическая индиффе­рентность является одним из главных фактов в политической жизни современных западных обществ. Однако в тех научных работах по "политической психологии избирателей", которые не опираются на исторический и сравнительный анализ, мы не находим даже классификации "избирателей", которая бы учитывала подобную индифферентность. На самом деле конкретно-историческую идею политической индифферентности и, тем более, ее смысл нельзя сформулировать в терминологии большинства исследований пове­дения избирателей.

Одно и то же утверждение о "политической индифферент­ности" применительно к крестьянам доиндустриального и к человеку современного массового общества имеет неодинаковый смысл. Во-первых, значение политических институтов для образа жизни людей и условия их существования абсолютно различны в этих двух типах общества. Во-вторых, различны формальные возмож­ности участия в политической жизни. И, в-третьих, рост ожида­ния политического участия на протяжении всей истории буржуаз­ной демократии современного Запада не всегда был характерен для доиндустриального мира. Чтобы понять "политическую индиффе­рентность", объяснить ее, уловить ее смысл в современных обще­ствах, необходимо учитывать совершенно разные типы и условия этой индифферентности, а для этого мы должны произвести срав­нение исторических данных.

2) Внеисторические исследования тяготеют к статике или к разовому изучению ограниченных сфер повседневной жизнедея­тельности. Этого и следует ожидать, так как большие структуры легче заметить, когда они находятся в процессе изменения. А из­менения мы начинаем замечать только тогда, когда расширяем кру­гозор и охватываем достаточно большой исторический отрезок вре­мени. Поэтому единственный способ понять взаимодействие меж­ду мельчайшими формами деятельности людей и более крупными структурами, выяснить, как факторы макроуровня влияют на огра­ниченные сферы повседневной жизни — это обратиться к истори­ческим материалам. Чтобы определить структуру во всех значени­ях этого ключевого термина и адекватно сформулировать пробле­мы и трудности ограниченных условий повседневности, необходи­мо и на словах и на деле признать, что общественные науки мы воплощаем в жизнь как исторические дисциплины.

Изучение истории не только увеличивает наши возможности Познания структуры общества. Мы не можем надеяться на понимание Даже отдельно взятого общества, даже в статике без использования исторического материала. Образ всякого общества — это конкрет­но-исторический образ. То, что Маркс называл "принципом исто­рической определенности", можно изложить следующим образом: любое данное общество должно быть понято в контексте того пе­риода, в котором оно существует. Как бы ни определялся "пери­од", общественные институты, идеологии, типы личностей, преоб­ладающие в любой данный период, составляют уникальные фено­мены. Это не означает, что данный исторический тип нельзя срав­нить с другими и что его можно постичь только интуитивно. Но это означает — и это уже вторая ссылка на приведенный выше принцип, — что в рамках одного исторического типа различные механизмы социальных изменений образуют определенное про­странство взаимодействия. Именно эти механизмы, которые Карл Маннгейм вслед за Джоном Стюартом Миллем назвал "principia media", и хотят описать обществоведы, изучающие социальную структуру.

Ранние теоретики обществоведения пытались сформулировать инвариантные законы общества — законы, которые бы имели силу для всех обществ подобно тому, как процедуры абстрагирования в физике позволили сформулировать законы, отсекающие несущест­венное для их действия качественное богатство "природы". По моему мнению, ни одному обществоведу не удалось установить какой-либо "закон", который был бы трансисторическим, действия которого можно было бы распространить за пределы конкретной структуры в конкретно-исторический период. Иначе "законы" пре­вращаются в пустые абстракции или весьма туманные тавтологии. Единственный смысл "социальных законов" или даже "социаль­ных закономерностей" — это, как мы могли убедиться, principia media, или, если угодно, конструкт для конкретной социальной структуры в конкретно-историческую эпоху. Нам неизвестны уни­версальные механизмы исторических изменений, а те механизмы, которые уже описаны, варьируются в различных социальных струк­турах. Исторические изменения касаются социальных структур об­щества и отношений между образующими их компонентами. Подобно тому, как существует разнообразие социальных структур, существует и разнообразие принципов исторических изменений.

3) Абсолютная необходимость знания истории того или иного общества для его понимания становится совершенно очевидной любому экономисту, политологу или социологу как только он по­кидает пределы развитого индустриального общества и исследует институты какой-нибудь иной социальной структуры – Ближнего Востока, Азии или Африки. При изучении "своей собственной страны" исследователь, сам того не замечая, уже погружен в ее историю, поскольку ее знание непосредственно присутствует в кон­цепциях, с которыми он работает. Когда он расширяет рамки ис­следования и проводит сравнительный анализ, он начинает лучше видеть внутреннюю историческую обусловленность того, что он хочет понять, а не просто фиксирует "общий фон".

В наше время проблемы западного общества почти неизбежно оказываются общемировыми проблемами. Пожалуй, одной из от­личительных характеристик современной эпохи является то, что впервые в истории все разнообразные социальные миры находятся в тесном, быстром и очевидном взаимодействии. Исследователь должен заниматься сравнением этих миров и рассматривать взаи­модействия между ними. Возможно поэтому некогда экзотическая заповедная зона антропологов теперь получила название "слабо­развитых стран" и включается в число объектов исследования эко­номистами, а также политологами и социологами. Вот почему наи­лучшие социологические исследования сегодня — это работы гло­бального и регионального масштаба.

Сравнительные и исторические исследования очень тесно пере­плетаются. Нельзя понять политическую экономию слаборазви­тых, коммунистических и капиталистических стран, рассматривая только их современное состояние, с помощью простых вневремен­ных сравнений. Нужно расширить временные границы анализа. Чтобы понять и объяснить сегодняшнее состояние сравниваемых фактов, нужно знать исторические фазы и причины различий в скорости и направлении развития стран, а также причины препят­ствующие их развитию. Нужно знать, например, почему основан­ные в шестнадцатом и семнадцатом веках европейцами колонии в Северной Америке и Австралии стали со временем промышленно развитыми капиталистическими странами, а бывшие колонии в Индии, Латинской Америке и Африке остаются бедными, аграр­ными и отсталыми странами вплоть до конца двадцатого века.

Таким образом, историческая точка зрения ведет к сравни­тельному исследованию обществ. Нельзя понять и объяснить ос­новные фазы, через которые прошла или проходит та или иная западная страна, и современные ее очертания только в терминах своей собственной национальной истории. И не только потому, что в исторической реальности любая страна в своем развитии взаимодействует с другими странами. Я также имею в виду, что разум не может даже сформулировать исторические или социоло­гические проблемы отдельно взятой социальной структуры без ее со- и противопоставления с социальными структурами других обществ.

4) Даже если наша работа не является собственно сравнитель­ной и связана с каким-то узким сектором социальной структуры одной страны, нам необходимы исторические материалы. Только посредством абстрагирования, которое необязательно ведет к иска­жению социальной реальности, мы можем избежать негативного влияния на исследование некоторых острых моментов. В наших силах, конечно, конструировать моментальные картинки и даже панорамы, но в этом случае мы не придем ни к каким выводам. Если известно, что объект нашего исследования претерпевает из­менения, то на самом простейшем описательном уровне мы обяза­ны спросить, каковы основные тренды этих изменений? И чтобы ответить на поставленный вопрос, по крайней мере, необходимо наметить два ориентира: "куда" и "откуда".

Ответ может содержать формулировку долго- и краткосроч­ного тренда, что, конечно же, зависит от задач исследования. Но в работах любого масштаба обычно необходимы достаточно продол­жительные тренды. Долгосрочные тренды нужны хотя бы для того, чтобы преодолеть исторический провинциализм — неявное допу­щение о том, что настоящее является своего рода независимым творением.

Для того чтобы понять динамику изменений в современной социальной структуре, мы должны попытаться выделить долго­срочные тенденции развития и в их терминах ответить на вопрос: каков механизм тенденций, вызывающих изменения в социальной структуре общества? Задавая подобные вопросы, мы доведем рас­смотрение трендов до кульминационной точки, которая связана с историческим переходом от одной эпохи к другой и с тем, что можно назвать структурой эпохи.

Обществовед хочет понять природу современной эпохи, най­ти контуры ее структуры и выделить ее главные движущие силы. Каждая эпоха, если ее верно определить, является "полем исследо­вания", которое дает возможность раскрыть присущую ей механику исторического процесса. Роль властвующих элит, например, в историческом процессе изменяется в зависимости от степени цент­рализации институциональных средств принятия и выполнения решений.

Концепция структуры и движущих сил "современной эпо­хи" также ее сущностных уникальных признаков является цент­ральной, но часто непризнанной в общественных науках. Полито­логи изучают современное государство, экономисты - современ­ный капитализм. Социологи, особенно в своей полемике с марк­сизмом, ставят множество проблем в терминах "сущностных черт нового времени", а антропологи применяют свои познавательные способности к современному миру в исследованиях дописьменных обществ. Пожалуй, наиболее классические проблемы современных общественных наук в политологии и экономике не в меньшей степени, чем в социологии, связаны с исторической интерпрета­цией довольно частного процесса — зарождения, формирования и состава городских промышленных обществ "Современного Запада", как правило, в противопоставлении с "Эрой феодализма".

В обществоведении известно множество общеупотребимых понятий для обозначения исторического перехода от сельской об­щины феодальных времен к современному городскому обществу: "статус" и "договор" Г. Мэна, "общность" и "общество" Ф. Тен­ниса, "статус" и "класс" М. Вебера, "три стадии" А. Сен-Симона, "военное" и "промышленное" общества Г. Спенсера, "циркуляция элит" В. Парето, "первичные" и "вторичные группы" Ч. Кули, "механическая" и "органическая солидарность" Э. Дюркгейма, "на­родное" и "городское" Р. Редфилда, "священное" и "светское" Г. Беккера, "гарнизонное государство" и "торговое общество" Г. Лассуэлла, — все эти концепции, независимо от степени генера­лизации в употреблении, имеют конкретно-исторические корни. Даже тот, кто думает, будто он не касается истории, употребляя некоторые понятия исторических трендов, вносит в исследования и историчность, и даже трактовку определенного исторического периода.

Именно в контексте повышенного внимания к облику и движущим силам "современной эпохи", к природе присущих ей кри­зисов нужно понимать стандартную для обществоведа озабочен­ность "трендами". Мы изучаем тренды, пытаясь заглянуть за события и осмыслить их. В таких исследованиях часто делаются попытки сосредоточить свое внимание на каждом тренде, забегая немного вперед, и, что еще более важно, увидеть все тренды вмес­те, как движущиеся части целостной структуры исторической эпо­хи. Конечно, с интеллектуальной точки зрения гораздо легче (а с политической — более благоразумно) рассматривать тренды от­дельно и одномоментно, как будто они не связаны друг с другом, чем представить их все вместе. Для записного эмпирика, пишу­щего маленькие сбалансированные эссе о том и о сем, любая по­пытка "увидеть целое" часто представляется "крайним преувели­чением".

Попытки "увидеть целое" безусловно таят много опасностей интеллектуального плана. То, что одному видится как целое, дру­гому представляется лишь частью, и иногда, при отсутствии си­ноптического зрения, попытка увидеть целое приводит лишь к сплошному описательству. Определение целого, конечно, может быть пристрастным, но я не думаю, что это пристрастие сильнее, чем при выборе легко выделяемой при наблюдении детали безо всякого представления о целом, ибо такой выбор всегда будет двой­ственным. В исторически ориентированном исследовании мы, кроме того, часто склонны путать "предсказание" и "описание". Эти две операции не поддаются строгому разграничению и не являются единственными при рассмотрении трендов. Мы можем изучать трен­ды, пытаясь ответить на вопрос "куда мы идем?", и именно это обществоведы и пытаются делать. При этом мы пытаемся изучать историю, а не возвращаться в нее, отслеживать современные трен­ды, чтобы не впасть в "журналистику", и выверять будущее, не впадая в пророчество. Все это нелегко дается. Мы должны по­мнить, что имеем дело с историей, что она очень быстро изменяет­ся и что существуют контртренды. И нам всегда приходится соче­тать узость непосредственно переживаемого настоящего с обобще­ниями, необходимыми для раскрытия смысла конкретных трендов для эпохи в целом. Но, кроме того, обществовед пытается увидеть разные основные тренды вместе, то есть структурно, а не так, как они проявляются в отдельной сфере жизнедеятельности. Именно эта цель позволяет в исследовании трендов выходить на уровень понимания определенной исторической эпохи, что требует полного и искусного использования исторических материалов.

3.

Есть еще один довольно распространенный сегодня способ "обращения к истории", наделе скорее ритуальный, чем преследу­ющий содержательные цели. Я имею в виду короткие и скучные скетчи "по истории", которыми часто предваряются исследования современного общества, а также ad hoc процедуру, известную как "историческое объяснение". Такие "объяснения", опирающиеся на прошлое отдельной страны, редко бывают адекватными. По этому поводу необходимо отметить несколько моментов.

Во-первых, признаем: изучение истории нам необходимо, что­бы преодолеть ее. Здесь я подразумеваю следующее: то, что часто принимается за исторические объяснения, лучше рассматривать как часть того, что еще надлежит уяснить. Вместо того, чтобы "объяс­нять" какое-то явление как "пережиток прошлого", мы должны поставить вопрос, почему оно сохранилось. Обычно находят раз­ные ответы в зависимости от фаз, через которые прошел изучае­мый феномен, и для каждой фазы можно попытаться установить, какую роль играл этот феномен, как и почему он перешел в свою следующую фазу.

Во-вторых, в исследованиях современного общества, я ду­маю, очень важно прежде всего пытаться объяснить его признаки в терминах современных же функций. Это значит определить мес­то этих признаков в целом и во взаимосвязи с другими признака­ми. Как только удается их определить, четко вычленить, поточнее выделить их компоненты, можно переходить к рассмотрению более или менее однородного и тем не менее исторического промежутка времени.

В работах о личностных проблемах взрослых некоторые неофрейдисты — пожалуй, наиболее заметно это проявляется у К. Хорни - пришли, кажется, к сходным методам. К генетическим и биографическим причинам обращаются только тогда, когда ис­черпывающе изучены наличные черты и свойства характера. По­нятно, что по поводу этой же темы идет классический спор между Функциональной и исторической школой в антропологии. Одной из причин спора, по моему мнению, является то, что исторические объяснения" часто превращаются в консервативную идеологию: Институты эволюционировали в течение долгого времени, и поэ­тому не следует торопиться изменять их. Другая причина состоит в том, что историческое сознание довольно часто становится ис­точником радикальной идеологии: институты по своей сути эфе­мерны, соответственно, конкретные институты не вечны и не "ес­тественны" для человека, они тоже изменяются. Обе эти точки зрения часто опираются на особый род исторического детерминиз­ма или даже исторической неизбежности, которые легко ведут к пассивной позиции и ошибочному пониманию роли человека в историческом процессе. Я не хочу заглушать в себе историческое чутье, ради обретения которого я упорно работал, но я также не хочу основываться в своих объяснениях на консервативном или радикальном употреблении понятия "историческая судьба". Я не принимаю "судьбу" как универсальную историческую категорию, о чем собираюсь поговорить позже.

Итог моих рассуждений довольно противоречив, но если он верен, то это будет иметь большое значение. Я полагаю, что исто­рические периоды и общества различаются по тому, нужно ли для их понимания непосредственно обращаться к "историческим фак­торам" или нет. Историческая природа данного конкретного об­щества в данный период времени может быть такова, что "исто­рическое прошлое" имеет лишь косвенное значение для его пони­мания.

Совершенно ясно, что для того, чтобы понять медленно изме­няющееся общество, застрявшее на века в замкнутом круге беднос­ти, традиций, страданий и невежества, необходимо изучать его историческое прошлое и устойчивые исторические механизмы, при­водящие к ужасающей зависимости от собственной истории. Объ­яснение механизмов полного цикла, а также тех, которые действу­ют на каждой его фазе, требует очень глубокого исторического анализа.

Но, например, Соединенные Штаты или государства Север­ной Европы и Австралия в настоящее время не застряли в железном цикле истории. Этот цикл не держит их мертвой хваткой, подобно миру пустыни у Ибн Хальдуна¹. Всякая попытка понять динамич­но развивающиеся страны в связи с их прошлым, как мне кажется,

¹ См.: Mahdi M. Ibn Khaldun's philosophy of history. London: George Alien and Unwin, 1957; Historical Essays. London: Macmillan, 1957. В этих публикациях содержатся исключительно глубокие комментарии, под­готовленные X. Р. Тревором-Роупером. заканчивается неудачей, фактически оборачиваясь трансисторической бессмыслицей.

Короче говоря,релевантность истории сама подчинена прин­ципу исторической определенности. Конечно, о любом явлении ложно сказать, что оно "вышло из прошлого", но смысл этой фразы как раз и является проблематичным. В мире иногда проис­ходят совершенно новые события, в некотором смысле история и повторяется, и не повторяется. Это зависит от того, историю какой социальной структуры и какой эпохи мы изучаем¹.

¹ Хочу сослаться на подтверждающее данный тезис рассуждение из превосходного описания исторических типов Уолтером Галенсоном: "Предельный доход от обработки старых земель остается небольшим... при отсутствии... необходимых новых материалов... Но это не является единственным оправданием, чтобы сосредоточиваться на более позд­них событиях. Современное рабочее движение отличается от рабочего движения тридцатилетней давности не только количественно, но и ка­чественно. До тридцатых годов оно было по своему характеру замкну­тым на себя, его решения не имели большого влияния на экономику, и оно больше было занято своими узкими внутренними проблемами, чем проблемами национальной политики". (Galenson W. Reflections on the writing of labor history // Industrial and Labor Relations Review. Oct. 1957). В антропологии спор между "функциональным" и "историче­ским" объяснениями имеет давнюю историю. Антропологам чаще при­водилось быть функционалистами, так как им негде было брать исто­рические материалы по исследуемым "культурам". Они действительно Должны стараться объяснять настоящее из настоящего, находя объяс­нения в значимых переплетениях различных характеристик современ­ного им общества. Недавнее обсуждение этого вопроса см. в кн.: Gell-ner E. Time and theory in social anthropology // Mind. April. 1958.

То, что этот социологический принцип можно применить се­годня к Соединенным Штатам, что наше общество, возможно, пере­живает такой период, для которого историческое объяснение менее существенно, чем для других обществ и других исторических эпох, по моему мнению, имеет далеко идущие последствия и может по­мочь нам понять некоторые важные характеристики американской общественной науки в целом. Во-первых, мы поймем причину того, что многие обществоведы, изучающие только современные западные общества, или даже еще уже, только Соединенные Шта­ты, считают историю малополезной для своей работы. Во-вторых, становится ясно, почему некоторые историки начинают говорить, и, по-моему, все чаще, о "Научной истории" и пытаются исполь­зовать в работе крайне формальные, даже откровенно антиисторические методы. В-третьих, мы объясним то, что историки другой категории довольно часто дают понять, особенно в воскресных приложениях, что история на самом деле чепуха, что историки занимаются производством мифов о прошлом для достижения сию­минутных идеологических целей, как либеральных так и консерва­тивных. Прошлое Соединенных Штатов и в самом деле является прекрасным источником для счастливых образов, и, если мое мнение о бесполезности большей части истории для понимания современ­ности верно, то сам этот факт еще больше облегчает идеологиче­ское использование истории.

Значение исторического исследования для задач и перспектив общественной науки, конечно, не сводится к "историческому объ­яснению" одного "американского типа" социальной структуры. Более того, само представление об исключительной важности историче­ского объяснения является идеей, которая должна обсуждаться и проверяться на соответствующих данных. Даже рассматривая один тип современного общества, отрицая роль исторического материа­ла можно зайти слишком далеко. Только на основе сравнительных исследований мы можем убедиться в том, что отсутствие опреде­ленных исторических фаз у общества оказывается зачастую совер­шенно необходимым для понимания его современного состояния. Отсутствие эпохи феодализма является неотъемлемым условием формирования многих черт американского общества, в том числе таких, как характер элиты и исключительная подвижность ее ста­туса, которую часто смешивают с отсутствием классовой структуры и "отсутствием классового самосознания". Обществоведы могут попытаться отказаться, а фактически многие и отказываются, от истории посредством чрезмерной формализации "Концепта" и ме­тодики. Но для этого им необходимо принять такие базовые допу­щения о природе истории и общества, которые не являются ни плодотворными, ни истинными. Такой отход от истории в лучшем случае позволит понять самые новейшие черты этого одного об­щества, являющегося одной из исторических структур, надеяться на понимание которой мы не можем, если не будем руководство­ваться социологическим принципом конкретно-исторической оп­ределенности.

4.

Самыми интригующими сегодня во многих отношениях яв­ляются проблемы социальной и исторической психологии. Именно в этой области происходит поразительное слияние главных тради­ционных интеллектуальных направлений нашего времени, точнее, формирование западной цивилизации. Именно в области психо­логии "природа человеческой натуры" и унаследованный от Про­свещения образ человека подверглись сомнению в связи с появле­нием тоталитарных режимов, этнографическим релятивизмом, от­крытием большого потенциала иррационального в человеке и самой быстротой происходящей прямо на глазах исторической трансфор­мации людей.

Мы уже видели, что биографии мужчин и женщин, разнооб­разные индивидуальные типы, к которым они принадлежат, нель­зя понять без связи с социальными структурами, организующими их повседневную жизнь. Исторические трансформации влияют не только на образ жизни индивида, но и на сам характер, на пределы и возможности человеческого существа. Как субъект истории ди­намичное национальное государство, кроме того, представляет со­бой такое образование, внутри которого происходит отбор и фор­мирование всего разнообразия мужчин и женщин, свободных и угнетенных. Национальное государство является также образова­нием, производящим людей. В этом заключается причина того, почему борьба между странами и военно-политическими блоками является еще и борьбой за тот тип личности, который будет преоб­ладать на Ближнем Востоке, в Индии, Китае, Соединенных Шта­тах. Вот почему сегодня культура и политика так тесно связаны между собой. И именно поэтому существует столь настоятельная необходимость в социологическом воображении. Ибо мы не можем адекватно понять "человека" как изолированное биологическое су­щество, как сплетение рефлексов и набор инстинктов, как "объект познания" или как систему. Независимо от того, каким может быть человек, он является социально-историческим актором, кото­рого, если и должно постигать, то только в тесном и непосред­ственном взаимодействии с социальными и историческими струк­турами.

Конечно, можно бесконечно долго говорить об отношениях между психологией и общественными науками. Большая часть рассуждений представляет собой формальную попытку интегрировать различные идеи о "личности" и "группе". Без всякого сомнения, все они так или иначе кому-то полезны; к счастью, в нашей по­пытке сформулировать предметную область общественной науки их затрагивать не нужно. Однако психологи могут определить для себя сферу исследований, а экономисты, социологи, политологи, антропологи и историки в своих исследованиях человеческого об­щества должны исходить из предварительных допущений о "чело­веческой природе". Эти допущения в настоящее время попадают в область социальной психологии.

Интерес к этой области растет, потому что психология, как и история, является настолько фундаментальной для общественно-научных исследований, что, поскольку психологи не обращаются к этим проблемам, обществоведы сами становятся "психологами". Экономисты, наиболее "формализованные" из обществоведов, со­образили, что традиционный "экономический человек", расчетли­вый гедонист, больше не может служить психологическим основа­нием для адекватного изучения ими экономических институтов. В антропологии в последнее время появился интерес к "личности и культуре", для социологии, как и для психологии, "социальная психология" стала новым полем для исследований.

В ответ на эти интеллектуальные течения некоторые психоло­ги предприняли ряд различных работ в области "социальной пси­хологии", другие самыми разными способами попытались дать новое определение границ психологии с тем, чтобы оградить себя от изучения факторов, имеющих явную социальную природу, а третьи ограничили свою деятельность физиологией человека. Я не хочу сейчас анализировать все академические специализации внут­ри сильно раздробленной в настоящее время психологии и, тем более, судить о них критически.

Существует один стиль психологических размышлений, кото­рый академическими психологами открыто не используется, но тем не менее оказывает на них влияние, также, впрочем, как и на нашу интеллектуальную жизнь в целом. В психоанализе, особенно в работах самого Фрейда, проблема человеческой природы ставит­ся предельно широко. Если подвести итог, то становится ясно, что на протяжении последнего поколения менее ортодоксальные пси­хоаналитики и их последователи сделали два шага вперед.

Во-первых, они преодолели рамки физиологии индивидуаль­ного организма и стали изучать те малые семейные группы, в которых и происходят жуткие мелодрамы. Можно сказать, что Фрейд подошел к анализу индивида внутри родительской семьи с неожиданной, медицинской точки зрения. Конечно "влияние" семьи на человека было замечено давно. Новым оказалось то, что, как социальный институт, семья, в соответствии с воззрениями Фрейда, оказалась ответственной за характер и жизненную судьбу человека.

Во-вторых, социальный элемент в объективе психоанализа был существенно расширен особенно в результате включения, так ска­зать, социологической проработки суперэго. В Америке к психо­аналитической традиции присоединилась другая, имеющая совер­шенно иное происхождение и получившая развитие в социальном бихевиоризме Дж.Г.Мида. Но затем в исследованиях наступила полоса ограниченности и нерешительности. Непосредственный фон "межличностных отношений" сейчас изучен хорошо, но более ши­рокий контекст, в котором размещаются сами эти отношения, а следовательно, и сам индивид, не просматриваются. Конечно, есть исключения, например Эрих Фромм, который прослеживал связь между экономическими и религиозными институтами и определял их воздействие на людей разных типов. Одной из причин общей нерешительности этого направления является ограниченность со­циальной роли психоаналитика. Его деятельность и научные пер­спективы исследований в силу профессии ограничены отдельным пациентом, и специфическими условиями своей практики. К не­счастью, психоанализ до сих пор еще не завоевал себе прочного места в академической науке¹.

¹ Другой важной причиной склонности возвеличивать"межличностные отношения" является всеохватность и ограниченность слова "куль-тура", в терминах которой распознается и формулируется социальное в психологических глубинах человека. В противоположность социаль­ной структуре, понятие "культура" является одним из самых расплыв­чатых по своему значению в общественных науках, хотя, возможно, благодаря этому оказывается чрезвычайно полезным для экспертов. На Практике понятие "культура" употребляют для общего соотнесения с Повседневной жизнедеятельностью вместе с "традицией", а не как синоним "социальной структуры".

Следующим шагом психоаналитических исследований стало распространение на другие институциональные сферы метода, с помощью которого Фрейд начал свой превосходный анализ от­дельных типичных институтов родства. Нужна была идея соци­альной структуры как некая композиция институциональных по­рядков, каждый из которых предстояло подвергнуть такому же психологическому исследованию, какое Фрейд предпринял по от­ношению к институтам родства. В психиатрии, непосредственно занимающейся терапией "межличностных" отношений, уже нача­ли ставить под сомнение фундаментальную идею о возможности отыскать истоки норм и ценностей в потребностях, якобы прису­щих индивиду perse. Но поскольку без соотнесения с социальной реальностью нельзя понять саму природу индивида, мы и должны исходить в нашем анализе из такого сопоставления. Изучение индивида включает не только его положение, как биографической единицы, внутри различных сфер жизнедеятельности на уровне межличностного взаимодействия, но и размещение самих этих сфер внутри той социальной структуры, которую они формируют.

На основе развития психоанализа, как и социальной психоло­гии в целом, теперь можно кратко обрисовать психологические проблемы общественных наук. Здесь я коротко перечислю только те пункты, которые считаю наиболее плодотворными или, как ми­нимум, приемлемыми для работы обществоведа¹.

¹ Подробное обсуждение высказываемого здесь взгляда см. в кн.- Gerlh H., Mills Ch. Character and social structure. New York: Harcourt-Brace, 1953.

Жизнь индивида нельзя адекватно понять без учета особен­ностей тех институтов, внутри которых протекает его биография, поскольку именно она фиксирует точки принятия роли, измене­ния и выхода из нее, а также непосредственный процесс перехода от одной роли к другой. Ребенок воспитывается в такой-то семье, играет с детьми определенного круга, становится студентом, рабо­чим, мастером, генералом, матерью. Большая часть человеческой жизни состоит из подобных ролей внутри специфических инсти­тутов. Чтобы понять биографию индивида, мы должны понять значение и смысл тех ролей, которые он играл и играет до сих пор. Чтобы понять эти роли, мы должны понять те институты, куда эти роли входят.

Но взгляд на человека как на продукт общества позволяет увидеть за внешними биографическими событиями нечто боль­шее, чем последовательность социальных ролей. Для этого нам необходимо проникнуть в самые глубинные, "психологические" свойства человека, в частности, в его представление о себе, его сознание и, фактически, в становление человеческой личности. Если психология и социальные науки откроют механизмы, посредством которых общество задает и даже внедряет образцы самых сокро­венных свойств личности, это будет самым выдающимся открыти­ем последних десятилетий. Все проявления эндокринной и нерв­ной системы, эмоции страха, ненависти, любви, гнева в самых разнообразных формах должны быть поняты в тесной и непре­рывной связи с социальной биографией и социальным контекс­том, в которых эти эмоции переживаются и выражаются. Физио­логия органов чувств, наше восприятие физического мира: цвета, которые мы различаем, запахи, которые мы чувствуем, звуки, ко­торые слышим, — все они социально сформированы и предписа­ны. Различные мотивы действий людей и даже сугубо индивиду­альную способность осознавать их необходимо понимать в кон­тексте преобладающих в данном обществе мотивационных слова­рей и в зависимости от происходящих социальных изменений, а также от взаимопроникновения этих словарей.

Биографию и характер индивида нельзя целиком объяснить условиями жизни и тем более влиянием социального окружения в прошлом, в младенчестве и детстве. Для адекватного понимания необходимо уловить взаимодействия непосредственного окруже­ния с более широкой структурой, учесть трансформации этой струк­туры и ее влияние на непосредственные жизненные условия. По­няв социальную структуру и структурные изменения, их влияние на жизненные ситуации и переживания индивида, мы сможем по­нять причины поведения людей и тех настроений, которые они переживают в повседневной жизни, остающиеся необъяснимыми Для них в терминах непосредственного социального окружения. Концепцию конкретно-исторического типа личности нельзя про­верить, основываясь лишь на том, что представители типа находят ее приятной в соответствии со своим Я-образом. Поскольку ограничены условиями своего существования, они не ожидают, д_а и не могут ожидать, что будут знать все причины своих сложив­шихся жизненных условий и границ своего личностного мира. Крайне редко целые категории людей адекватно оценивали свое положение в обществе. Убеждать себя в обратном, что обществове­ды часто делали под влиянием используемых методов, значит до­пустить такую степень рационального самосознания и самопозна­ния, которую не допускали даже психологи восемнадцатого столе­тия. Данное Максом Вебером описание "протестанта", его мотивов и влияния, которое протестанты оказали на религиозные и эконо­мические институты, позволяет нам лучше понимать этих людей, чем они сами себя понимали. Введение структурного контекста позволило Веберу выйти за пределы осознания индивидом себя и своих жизненных условий.

Важность самых ранних переживаний, сам по себе "вес" дет­ства в психологии характера взрослого человека зависит от типа детства и типа социальной биографии, преобладающими в различ­ных обществах. Сейчас, например, очевидно, что роль отца в фор­мировании личности должна устанавливаться в рамках конкрет­ных типов семьи и в терминах того места, которое эта семья зани­мает в социальной структуре общества, частью которого эта семья является.

Описывая представления индивидов определенных категорий, факты их жизни и их реакции на жизненные условия, нельзя получить представление о социальной структуре, в которую он вписан. Попытки найти объяснение социальных и исторических событий в психологии "индивида" часто основываются на допу­щении, что общество является лишь скоплением разрозненных индивидов, а потому, если мы познаем все "атомы", то сможем суммировать всю информацию и таким образом познать общество. Это допущение ни к чему не ведет. На самом деле в отрыве от общества, из психологического исследования, мы не можем узнать даже самого элементарного об "индивиде". Только в построении абстрактных моделей, которые, разумеется, могут быть полезны, экономист может постулировать "человека экономического", а спе­циализирующийся на семейной жизни психиатр (а практически все психиатры являются специалистами в этой области) постулировать классического "человека с эдиповым комплексом". Ибо точно также, как структурные отношения при выполнении экономиче­ских и политических ролей часто являются решающими для пони­мания экономического поведения индивида, огромные изменения в роли отца, произошедшие со времен викторианской эпохи, надо учитывать для понимания ролей внутри семьи и положения семьи как института в современном обществе.

Принцип исторической конкретности применим также к пси­хологии, как и к общественным наукам. Даже самые сокровенные особенности внутренней жизни человека лучше всего проблематизируются в конкретно-историческом контексте. Чтобы осознать обоснованность этого допущения, нужно лишь на мгновение заду­маться о том огромном разнообразии мужчин и женщин, которое являла нам человеческая история. Психологам, как и обществове­дам, следует хорошенько подумать, прежде чем высказывать ка­кую-либо фразу, подлежащим в которой является "человек".

Человеческое разнообразие таково, что никакая "элементар­ная" психология, никакая теория "инстинктов", никакие извест­ные нам принципы "сущности человеческой природы" не могут охватить все громадное разнообразие человеческих типов и индивидов. Любое утверждение о человеке, не учитывающее со­циально-исторических реалий жизни людей, будет относиться к биологическим представлениям о возможностях человеческого вида. Но в рамках определенных пределов и в реализации этих возмож­ностей перед нами предстает широчайшая панорама человеческих типов. Попытка втиснуть человеческую историю в каркас теорети­ческих "концептов" о "сущности человеческой природы" столь же бесплодна, сколь и попытки сконструировать ее из точнейших, но несущественных трюизмов по поводу поведения мышки в лаби­ринте.

Ж. Барзун и Г. Графф отмечали: "Заглавие знаменитой книги Доктора Кинси "Сексуальное поведение самца" являет собой пора­зительный пример скрытого, в данном случае ложного, допуще­ния, так как в книге говорится не о самцах, а о мужчинах, прожи­вавших в Соединенных Штатах в середине двадцатого века... Само представление о человеческой природе относится к числу неявных Допущений социальной науки и утверждать, что она составляет содержание научных отчетов, значит затрагивать этот фундаментальный вопрос. Не может быть ничего кроме "человеческой куль­туры", в высшей степени изменчивой"¹.

¹ Barzun J., Graff H. The modern researcher. New York: Harcourt, Brace, 1957. P. 222-223.

Представление о "человеческой природе", общей для человека как такового, является нарушением принципа конкретно-истори­ческой определенности, который необходим для тщательной ис­следовательской работы в области изучения человека. В самом край­нем случае, это абстракция, на которую обществоведы не имеют права. Конечно, нам следует иногда помнить, что на самом деле мы очень немного знаем о человеке, что все, что мы знаем, не полностью очищено от элементов таинственности, которой окру­жено разнообразие событий в истории общества и в биографиях людей. Иногда нам хочется погрузиться в эту тайну, почувство­вать, что мы все-таки являемся ее частью, и, наверно, это пра­вильно. Но, будучи людьми западной цивилизации, мы исследуем человеческое многообразие, то есть стремимся удалить из нашего поля зрения все таинственное. При этом не надо забывать, что мы как исследователи весьма мало знаем о человеке, истории, биографииях людей и об обществах, в которых мы в одно и то же время и твари, и творцы.

Date: 2015-09-24; view: 334; Нарушение авторских прав