Лишь ржавый памятник жестяный - 2 page

Сидоров доезжает до кольца и остается в вагоне один. На этом же трамвае возвращается назад, домой.
Заходит в лифт – он уже работает. «Вот прекрасно!» Нажимает кнопку своего звонка. Открывает теща. Вернее, мама жены. «Приятное лицо у старушки!»
Телевизор работает.
- Петя отремонтировал, - гордо говорит жена.
«Способный ребенок!» - радуется Сидоров.
И вдруг неожиданно для всех и для себя громко провозлашает:
- Всё нормально, Сидоровы! Едем дальше!
Но никто не удивляется его словам. Все его понимают, и все улыбаются. И теща, вернее, мамулечка жены, на радостях остается ночевать…

Н Е В С Т Р Е Т И Л И С Ь…

Она! Она! «О, как долго я искал тебя!» - хотелось крикнуть ему. Но он только стоял и смотрел на нее. Он прислушивался к себе и просто физически ощущал, как рождается в нем ВДОХНОВЕНИЕ.
Эти мягкие, очень женственные черты лица, отшлифованные косметикой, прекрасная фигура, подчеркнутая тщательно подогнанной униформой…«Интересно, какой у богини голос?» - подумал он и подошел к прилавку.
- Богиня, дайте, пожалуйста, м-мочалку, - слегка волнуясь, попросил он.
Но богиня безмолвствовала. Далеко она сейчас была. Не в отделе галантереи универмага № 1. Видела она себя сейчас где-то на съемках многосерийного фильма в окружении всяких там режиссеров, сценаристов бутафоров.
- Девушка, м-мычалку… мочалку… п-пожалуйста… - еще больше волнуясь, попросил он.
- Что вам, гражданин?! – раздраженно и грозно спросила богиня, очнувшись.
- Мм… му-у-у… чалку…
- Что за народ! Ходят тут всякие, заикаются… - Она достала мочалку и бросила ее, метровую, не завернув, на прилавок.
- Девушка, а не хотели бы вы…
- Ничего я не хочу, гражданин. Идите, не мешайте работать!
И он ушел. Молодой, талантливый кинорежиссер. Ушел искать героиню к своему многосерийному фильму.
А она осталась в отделе галантереи со своей мечтой, не подозревая, как близко было ее осуществление…
И кто знает, может быть, мы никогда не встретимся с обаятельной актрисой и никогда не увидим экранизированного ВДОХНОВЕНИЯ…
Т Р А Г Е Д И Я В С Т И Л Е Р Е Т Р О.

А чего мне, Эдику, не хватает? Квартира есть. Р-раз! Мебель есть. Д-два! Стерео видеоаппаратура есть. Т-три! Кстати, а не включить ли ее сейчас погромче? Пусть все слушают, наслаждаются… А что еще у меня имеется? Работа – прекрасная! Жена – красавица! Дочь – умница! Сам – молодец! А чего не имеется? У-жи-на! Ау-у?! Жена-а-а?! Ты почему спишь?! Второй час ночи? Тем более! Ужин давно должен быть готов! В ресторане?... Ну, был. Могу я раз в жизни… три раза… в месяц сходить в ресторан? С друзьями… поговорить? Да когда ты видела, чтоб в ресторане можно было поужинать? У них же котлеты из хлеба! Там танцу-ют! Да ты знаешь, как я танцевал сегодня?! Вот так, так, во, вот так! Э-эх, эх, их, и-их!! Асса!!! Ф-фу-у! Все, фу, официантки, фу, собрались, фу, посмотреть. А директорша предложила мне завтра сыграть у них вечером Змея Горыныча… Нет, а чего это ты на меня голос повышаешь?! А-а, ты так, ну сейчас я тебе…
Очнулся Эдик утром. На диване. Одетым. Встал. Под ногами захрустели осколки. Вспомнилось – он гонится с хрустальной вазой за женой…
Пошел на кухню, отпил заварки из чайника. Вспомнилось: полуодетая жена убегает с заспанным ребенком в холодную темную ночь…
«Н-да, неоригинально получилось. Ну ничего, придет, никуда не денется».
И точно. Часа через три явилась тёща с женой. Жена взялась собирать чемодан, а теща… Теща принялась учить его жизни. Его, Эдика, такого интеллигента и интеллектуала… в душе. И он, тяжело ворочая языком и мыслям, сказал. Он все им сказал. Может, не совсем интеллигентно, но понятно… Жена с тещей обиделись и ушли с двумя чемоданами.
Свободен! Свободен, как… холостяк! Сколько раз он в тайне подумывал об этой свободе. И вот, сбылось! Но в голове почему-то крутилось нечто, совсем не соответствующее радостному моменту. Алименты, раздел имущества, квартиры… «А может, как-нибудь обойдется? На алименты не подаст, от квартиры откажется, а из вещей возьмет стиральную машину и пылесос? А впрочем, черт с ними, с вещами. Пусть все берет. Главное – свобода! Иди куда хочешь, твори, что хочешь…»
Прошло двадцать дней. Но удивительное дело – идти никуда не хотелось, хотя и приходилось: в столовую, в магазин…
Прошло еще двадцать дней. Жена не возвращалась. Эдику становилось не по себе. «Вот, жил, жил, и на тебе… Чего, действительно, не хватало? Пойти, помириться, что ли? Нет, первым – ни за что!»
В свободное от работы время Эдик стал много думать а себе, о жене, о семейной жизни. В конце концов, путем сложных логических умозаключений, он пришел к простому и единственному выводу – пойти и простить ее за всё!
И он уже совсем было собрался идти, но тут заявился к нему друг Серега и как бы в невзначай говорит:
- Зашел вчера в кафе с женой. Между прочим, неплохой ансамбль там играет. Да, видел твою подругу с какой-то компанией. Был там дядя такой, два метра росту, в очках, с бородой. Так она с ним танцевала… Да ты не волнуйся, - заметив, как Эдик сначала побелел, а потом посинел, забеспокоился Серега. – Может, это просто так, одноклассник?...
- Два метра в очках с бородой. В очках два метра с бородой. С бородой в очках два метра… - в исступлении повторял Эдик, оставшись один и бесконечно колеся по комнате. – Так, значит, она все это специально подстроила, чтобы к нему убежать?!
- Если к другому уходит невеста, но неизвестно, кому повезет! – периодически тонко и одиноко выкрикивал Эдик в бездушное пространство квартиры. «Но я же лучше, чем кажусь!» - эта мысль надежно зациклилась у него в голове, но не успокаивала. Эдик чувствовал, что взрослеет и умнеет не по часам, а по минутам. Возможно, даже и седеет.
Но до утра он дожил все-таки без существенных изменений в своей наружности. И в самом первом, еще пустом трамвае, помчался на другой конец города.
Ехать было далеко, и Эдик успел сочинить такую обличительную речь, которой, возможно, позавидовал бы любой знаменитый оратор прошлого и будущего. Особенно хороша была последняя фраза: «Это всё ваши козни, дорогая теща!»
Но вот и знакомая дверь. Открыла теща. Вышла жена. Заготовленную речь свою Эдик моментально забыл. У него почему-то свело челюсти, и он пытался что-то произнести:
- А-а… а-а… в ресторане! А-а… с бородой?...
Открылась дверь, и из комнаты в прихожую вышел высокий парень с большой черной бородой.
- Привет, зятек. Куда это ты запропал? Мы уж без тебя и день рождения жены твоей отметили.
- Но ты же… Ты же в море.. в рейсе должен быть? И бороды… не было?
- Эдик с очень сложной гаммой чувств в душе узнал Генку, брата жены, шуряка своего.
С тех пор Эдик иногда бывает в ресторанах. С женой.

П И С Ь М О Д Р У Г У.
Александр Самойленко Владивосток
Здравствуйте, многоуважаемый товарищ Лев Иванович!
Получил от Вас открытку на 8 марта. Спасибо! И Вас так же.
Вы спрашиваете о причинах моего молчания. Сетуете на то, что мы не виделись около двух лет. Предлагаете встретиться.
Насчет моего молчания – несколько ниже, а то, что мы давно не виделись – неправда! Не далее как позавчера в магазине хлебобулочных изделий Вы отвернули свой сиреневый носик, изобразив вид, что меня не заметили.
Итак, насколько я понимаю, Вы желаете выяснить отношения? Что ж, извольте. Но предупреждаю – буду откровенен.
Начнем с начала и сделаем краткий экскурс в историю нашей молодости. Мы познакомились, когда мне было девятнадцать, а тебе – двадцать. Познакомились, как ты помнишь, на одной из наших ранних работ. Трудились мы в то время на мясном холодильнике. Работа была не пыльная, но и не денежная. Девяносторублевой зарплаты хватало на неделю. Но мы были молодыми и оптимистичными. Мы воровали мясо, варили его на рабочем месте и кушали, заедая сухой колбасой. Мы ходили в грязной робе, виртуозно матерились, а во время перекуров от перекуров играли в шахматы. Впрочем, в шахматы ты играл на уровне грудного дилетанта. Это были прекрасные, неповторимые годы!
Как раз тогда, если ты еще что-нибудь можешь помнить, я был во временном разводе со своей первой женой Верой. Вернее, Ниной. Я, как ты знаешь, первый раз в жизни женился в восемнадцать лет и моему первому в жизни ребенку исполнился тогда уже годик. И вот, пока я находился во временном разводе, мы ходили с тобой на танцы. И не моя вина, что девки на меня перли, как на буфет, а от тебя шарахались на сто восемьдесят градусов. И тебе часто приходилось засматриваться на женщин, что в обилии в ту пору встречались возле ликероводочных отделов гастрономов. Ты, хотя и был на год старше, но в сравнении со мной в некотором отношении являлся совершенным салажонком! В то время, когда я со своими первыми в жизни женами прошел всё и даже значительно больше – поэтому и пришлось с ними развестись, - ты еще только гадал, откуда берутся дети, и носился по городу с голодными вытаращенными глазенками. Этими же глазенками ты безрезультатно подмигивал и моей первой жене, и второй. Бил клинья.
Но давай еще немного побудем в нашей прекрасной молодости. Иногда на танцах мне удавалось познакомить тебя с более или менее порядочными баба… девушками. И что же ты делал? Ты изо всех сил пытался меня унизить, чтобы возвыситься самому в их глазах. И всегда это оказывалось бесполезным. Всегда обе девушки желали только меня, а не тебя. Да, девочки перли на меня, как на буфет. С рублем. Ты же знаешь, что я ни разу в жизни не женился по расчету. В отличие от тебя. Всех своих жен ты выбирал по папам и мамам. Так вот, ты пытался всегда меня словесно унизить. Я же никогда не обращал на это внимания. И не потому, что считал тебя совсем уж полным олигофреном или дебилом. Но, понимаешь, если человек говорит вместо «хотите» - «хочете» и понятия не имеет, что такое, к примеру, «промульгация», то что с него взять? Так думал я тогда.
К тому же ты в то время уже был активным филуменистом. Но собирал ты не спичечные этикетки, а этикетки от выпитых тобой бутылок. Ты обклеил ими всю комнату!
Но кое-что я могу записать тебе и в актив. Помнишь, когда меня милиционер выгнал с танцплощадки за то, что я закурил, ты сделал ему замечание? Ты сказал, что у парня, то есть у меня, были последние сорок копеек на билет. В действительности же у меня еще нашлось целых тридцать семь копеек. Три копейки я занял у ребят, купил новый билет и опять зашел на площадку. А тебя за то, что ты сделал замечание милиционеру, увезли и постригли. И пятнадцать дней ты наводил чистоту на улицах города. А потом от тебя, от стриженного, девушки разбегались уже не на сто восемьдесят, а на пятьсот сорок градусов. Ты пострадал за меня, и это я ценю.
Или вот еще. Я ухаживал с серьезными намерениями за одной очень нежной девушкой. А ты в интимной обстановке спел при ней очень пахабную матерщинную песенку. За что я тебе от души благодарен. Потому что нежная девушка потом сама мне спела такую песенку, от которой у тебя даже сейчас свернулись не только уши, но и все остальное.
Но все-таки твой пассив явно перетягивает. Например, когда меня били, катали ногами десять подонков, ты потом говорил, что не видел, что бьют именно меня.
Да, шли годы. Где-то росли наши дети, выходили замуж наши жены, половину зарплаты мы отдавали на алименты.
Я счастливо жил с Лёлей, а ты опять холостячил. Ты приходил к нам со «служебной жидкостью» - гидролизным спиртом, который ты выписывал на работе по двадцать литров в месяц. И вот мы у меня на кухне по ночам пили «служебную жидкость» и играли в шахматы. А то, что сделала Лёля, такого она, конечно, не желала. Во-первых, СЖ она хотела вылить только тебе на голову, а на меня пролилось случайно. Во-вторых, она не заметила, что я как раз зажигал спичку… А то, что тебе заменили одну треть кожи, - так и мне заменили! И Лёля получила свое – я, как выписался из реанимации, сразу же разошелся. Хотя мог бы жить с ней долго и счастливо. Еще года два.
Да, молодость проходила, как проходят мимо молодые женщины. И вот однажды, после тридцати трех, после этого знаменитого мужского возраста, когда в голову ударяет что-то, когда вдруг ощущаешь, что осязаешь, что понимаешь то, что понимаешь, а чего не понимаешь – все равно понимаешь… Ну, ты меня понимаешь.
Так вот, помнишь, мы сидели с тобой на бугре за трансформаторной будкой? Стояло бабье лето, но мы мало говорили о бабах. Мы смотрели на зеленые травинки, на прозрачных стрекоз, на голубое небо и морской залив. «Почему стрекозы летают?» - спросил ты меня. «Потому что они так сконструированы», - ответил я тебе. И вот тогда мы поняли, что мы друг друга поняли. И после третьей трехлитровой банки пива пошел разговор. Мы говорили, что жизнь наша прошла так, а не иначе. Потому что если бы она прошла иначе, то всё было бы не так. «Всё происходит так, как происходит», - говорили мы. И тогда мы с тобой осознали, что всю жизнь шли от одной кассы к другой. И ни хрена не заработали!
И вот на следующий день после того интеллектуального разговора я привел тебя в нашу лживую прогнившую шаражонку и познакомил со своим начальником – энергетиком Цюриковым, с этим генетическим ничтожеством, вором и взяточником. Я отдал тебе свою последнюю липовую справку с натуральной печатью на совместительство. И даже заполнил собственной рукой.
И вот ты там придуривался, сделал за неделю один компрессор, а потом приходил только за зарплатой. Целый год. Правда, тридцать процентов ты отдавал Цюрикову, этому мерзкому генетическому уроду. Да что взять с шараги, где главный механик и главный инженер имели по две персональных машины, ходили в белых костюмах, пудрили мозги и вешали рабочим лапшу на уши? Впрочем, их давно уже разогнали. На персональные пенсии.
И чем же ты меня отблагодарил за добро? Ну взять хотя бы тот случай, когда у моей последней жены скончался отец и мы с тобой с поминок поехали к моей законной любовнице Наташе. Ты – при женщине! – пытался провести на мне прием из кунг-фу.
Я знаю, что ты до сих пор думаешь, что кастрюлю с холодцом надел на твою гениальную голову я. Слишком низко ты ценишь мой высокий культурный уровень! Да я бы никогда не опустился до твоей плешивой головенки. Кастрюлю с холодцом, чтобы поостудить твой бойцовский пыл, надел пятнадцатилетний школьник, сын Наташи, Дима. И ложкой по кастрюле, когда ты безуспешно пытался ее стянуть, стучал тоже не я. Я, знаешь ли, не барабанщик-кастрюльник. Отбивала такт ложкой двенадцатилетняя дочь Наташи, Ольга. Она занимается в музыкальном ансамбле.
Не буду сейчас упоминать массу аналогичных случаев. Но вот последний, из-за которого наши взгляды резко разошлись, не могу не вспомнить.
Ты привел ко мне двух девушек из общежития швейной фабрики «Закат». Все было красиво и интеллигентно. Мы сидели за столом, закусывали консервами «Камбала в томатном соусе».
И тут ты вспомнил молодость, те приемы ниже пояса. Ты вдруг заявил, что квартира эта почти что твоя и ты в ней почти хозяин. Мне это не понравилось, но я промолчал. Я видел, что ты мне подсовываешь подругу, лошадь бельгийскую, а сам прешь на беленькую симпатичную Танечку. Хотя мы с тобой договорились, что никто ничей и как получится.
Далее, ты вдруг объявил, что ты импотент. Мне пришлось сказать, что я тоже импотент. Хотя мне это не понравилось. Но Танечка, девушка развитая, оказалась умнее. Она сказала, что в сексе, как в Олимпийских играх – главное не результаты, а участие. И вот, когда мы закрылись с Таней в спальне, а потом вышли оттуда, что же ты сделал?! Боже мой! Как же это низко! Ты запустил в девушку тарелкой! До какой же степени надо деградировать, чтобы запустить в девушку тарелкой, единственной тарелкой из дорогого сервиза, оставшегося мне на память от Марины! И ведь ты же знал, знал, что тарелка осталась одна, осталась случайно в грязной посуде, а весь сервиз унесла Лёля, когда меня не было дома. А тарелка импортная, тонкого фарфора, с золотым ободком… Считаю, что это был наиподлейший твой поступок! Кроме того, тарелка отрекошетила от Танечки и попала в две последние оставшиеся хрустальные висюльки люстры. Люстра! Боже мой! Я ее купил в кредит в годы своей прекрасной молодости еще с Ниной. Или Верой.
И что же? Таня схватила стул – единственный стул, сохранившийся из гарнитура, который мы с таким трудом доставали с Жанной! И она разнесла в дребезги этот дорогой для меня стул о твою чугунную голову!
И ты еще спрашиваешь, почему я два года не хочу с тобой встречаться?..
Впрочем, зла я уже на тебя не держу. Приходи. Я по-прежнему работаю сторожем – ночь через трое суток. Так что всегда дома. Ты пишешь, что твоя печень почти вся уже растворилась и остатки скоро выпадут в осадок? Ну, у меня тоже сердце все в шрамах и пузырях – от инфарктов и аневризм. Что ж, мы прожили долгую и интересную жизнь. Мне, слава богу, тридцать восемь, тебе – тридцать девять. Пожили, Лева, пора и на покой. Заходи. Попьем чайку с валидольчиком и аллохольчиком.
Всегда твой, Костик.

Это письмо отправилось по назначению – к Льву Ивановичу, но увы, уже не застало получателя на этом прекрасном свете. И тогда письмо пошло в обратный путь – к его автору. Но тоже, увы, и автор, Костик, уже путешествовал в ином мире…
Так письмо гуляло из одного почтового отделения в другое, пока конверт ни расклеился, а его содержимое случайно ни прочитали почтовые работники. Они-то и прислали его к нам в редакцию. С некоторыми сокращениями и купюрами мы его публикуем.

Н Е К О М П Ь Ю Т Е Р Н Ы Е И Г Р Ы.

1. Курицын считается почти другом и может кое-что для меня продвинуть. Обозначаю его положительным номиналом – единицей.
2. Но Курицына не любит Петухов, а от Петухова зависит очень много! Петухова я не уважаю, и он мне ничего хорошего не сделал. Но может сделать. Считаю его единицей.
3. Но тогда придется к чертям отказаться от Курицына и обозначить его нулем!
4. Птицына плохо отозвалась о Петухове! А Птицына – всё! В сравнении с ней Петухов – цыпленок. Птицына, конечно, единица. А Петухов? Еще подумаю.
5. Рассказал кое-что о Петухове Тетереву. Что я наделал? Если Петухова не уволят и Тетерев не займет его должность?!.. Что же поставить Тетереву? Была не была, ставлю положительно – единица.
6. Птицына презирает Курицына. При ней не буду подавать ему руки. Поставлю ему еще один нуль!
7. Тетерев рассказал Фазанову то, что я рассказал Тетереву о Петухове. А Фазанов всё передал Петухову. Вот же сволочи! Тем более, что история эта не подтвердилась – ведь я сам ее придумал. Тетереву ставлю два нуля.
8. Сообщаю Фазанову, что историю про Петухова мне рассказал Курицын. Фазанов обещает передать это Петухову. Ставлю Фазанову две единицы.
9. Ходят слухи, что Курицына поставят вместо Птицыной. Проклятье! Иду к Курицыну домой. Детям – шоколадки. Курицыну – кое-что горькое… Заодно рассказываю ему разные истории: о Петухове, Птицыной, Тетереве. О Фазанове – только хорошее. Они с Курицыным приятели. Ставлю Курицыну три единицы.
10. И какой же дурак распускает эти нелепые слухи?! Птицына получила еще большую должность, а Курицын так и остался на своем месте. И успел рассказать историю о Птицыной Уточкину. Уточкин передал Гусыниной, а та, конечно, доложила Птицыной. Что делать, что делать?!
11. Выход должен быть! Собираю все известные данные и программирую, перевожу на язык математики. Математика – наука точная, она мне даст правильный ответ.
Ввожу программу в компьютер. Через несколько секунд получаю распечатку с ответом: Наседкин – 0000000 … бесконечный ряд.
12. Наседкин – это я.

Ч Т О Ж Е Т Ы Н А Д Е Л А Л, Д Е Д У Ш К А?!
Научная нефантастика.

Крыша города канула в непроницаемой фиолетовой мари. Гравитаплан опустился на ядовито-рыжий песок. Десятеро туристов – большинство из которых спортсмены-двадцатиборцы, а остальные штангисты – замерли в напряженном волнении, ожидая команд опытного экскурсовода. Три долгих года они усиленно готовились к выходу в открытый городской пригород. И вот свершилось!..
- Приготовились! – начал экскурсовод. – Застегнули скафандры! Опустили шлемы! Включили автономное! Воздух! Вперед! Да поможет нам… наше проведение!
Они двигались след в след, ступая тяжелыми свинцовыми ботинками по грязному безжизненному песку.
- Итак, мы находимся в пригороде города Дивнозаозерска, - продолжил экскурсовод. – Достаньте свои карты.
Все достали из специальных карманов пластмассовые карты местности.
- Вот, как раз здесь, где мы сейчас проходим, был когда-то родник, - мечтательно сообщил гид. – Он так и назывался: «Чистый родник». Удивительно! До чего же была щедра природа! Прямо из земли текла чистая, прозрачная и, что поразительно, совершенно питьевая вода!
Туристы осторожно продвигались дальше по мертвой зыбкой пустыне.
- Внимание! Подходим к особо опасной зоне! Приготовить бластеры! Когда-то, по древним преданиям, в этом ущелье протекала река. Река – это такая масса воды, постоянно текущая из одного места в другое на десятки, даже сотни километров. Да-а, фантастика, просто не верится. Но осторожнее! Здесь живут…
- Ва-а-а-ха-ха!!! – из-за скалы с противным рычанием выползло безобразное неорганическое чудовище. Из его ощеренной кристаллической пасти падали в ядовитый песок капли ртути и синильной кислоты, цианисто-мышьяковый хвост нервно хлестал по сероуглеродистым упитанным тугим бокам.
Туристы с предельным вниманием обошли наглую неорганическую тварь и двинулись дальше от этого проклятого заколдованного места.
- А вот там, на горизонте, всего каких-то сто лет назад росла кедровая роща… - махнул рукой экскурсовод. – Кедр – это дерево. Ну, что такое дерево, вы прекрасно знаете. На центральной площади Дивнозаозерска стоит чудесный памятник. Дерево…
- Итак, мы у конечной цели нашего путешествия! Музей-паноптикум! Здесь, как вы знаете, хранятся три фигуры бывших отцов города Дивнозаозерска, отлитые в натуральную величину из нержавеющего кислотоустойчивого металла. Каждый из них в свое время прославился деяниями, которые на сегодняшний день хорошо изучены нашими историками и археологами. Вот, например, Иванюк. Взгляните на его мужественное, не знающее сомнений, металлическое лицо! Знаменит тем, что при его активном содействии были непоправимо загрязнены река и дивнозаозерские озера. В результате чего и пересохли.
А вот незабвенный Пертущенко! По его приказу была срублена единственная кедровая роща! Кстати, из нее изготовили прекрасную бумагу и выпустили последний номер журнала «Природа». Вот эти книги для посетителей, куда вы можете записать свои впечатления и отзывы, говорят, сделаны тоже из той последней натуральной бумаги…
Экскурсовод рассказывал интересные подробности из жизни природы, и никто не обратил внимания на юношу, остановившегося возле металлической фигуры с табличкой «Сидоров». Кто бы мог узнать в этом молодом человеке, облаченном в современный скафандр и модный шлем, родного внука бывшего мэра города – Сидорова?! Но это был именно он, Сидоров-младший. Он открыл журнал, в котором тысячи предыдущих посетителей записали свои мысли о Сидорове-старшем. Нет, не стал внук читать эти записи. Не смог.
«Что же ты наделал, дедушка?» - прошептал он. Взял карандаш да так и записал: «Что же ты наделал, дедушка?!»
- Скорее-скорее! Воздух кончается! – заторопил экскурсовод.
Гравитоплан подлетел к музею, туристы быстро погрузились и помчались из опасного пригорода в свой родной город. Город-мечту. Сбывшуюся. Под надежный искусственный купол, куда воздух и вода подаются поляризованными дельта-лучами с астероида, припаркованного в ближнем космосе.
Гравитоплан мчался туда, где у них на красивой пластиковой центральной площади города стоит ДЕРЕВО. Из натурального высококачественного полиэфирметанпропанэтилфенолбетона…

Н И Ч Е Г О С Л И Ш К О М.

На вид это был обыкновенный, рядовой старичок лет примерно… Нет. Трудно сказать, сколько именно. Не разбираюсь я еще в стариках. Зубы вроде на месте, волосы темные, седины почти нет. При разговоре очки надевает с толстыми линзами. И еще зонт у него такой… старинный. Длинный, черный, нескладной. Носит он его в любую погоду. Ну, морщины, конечно, у старика есть. Иначе он бы и стариком не казался. Потому что уж больно шустренький. Кажется, побеги с ним стометровку – не угонишься.
До вчерашнего вечера мы с ним не очень-то и разговаривали. Некогда все. Командировочное время какое? То на завод, то в столовую, то в кино. Знал я только, что дед из самой Мос

квы. В каком-то НИИ каким-то механиком работает. Кого-то проверять в этот город приехал. Ну, а вчера прихожу вечером, а старичок уже в номере. Лежит на кровати, улыбается. Настроение у него, значит, лирическое. В общем, слово за слово и разговорились. Я люблю с пожилыми людьми поговорить. Во-первых, смотришь на него и думаешь: «Вот человек старше тебя в три раза. Он участвовал в таких событиях, о которых тебе только из книг да кино известно. А ты с ним разговариваешь, даже потрогать можешь…» А во-вторых, не каждый день со старым человеком встречаешься. Ведь у нас молодежь в основном вокруг. А какие у нас, у молодежи, разговоры? Сами знаете. Легкомысленные…
Ну вот, лежим, беседуем о том о сем. Я, как представитель молодого поколения, сразу же по всяким недостаткам прошелся. То, не так, да это не эдак. Но тут старичок аж взвился над кроватью.
- А хлеб с опилками, извините за выражение, вам приходилось кушать, молодой человек?! – кричит. – Или вообще ничего не кушать недельку-другую?! – кричит. – А в тысяча девятьсот пятом году… Впрочем, вас тогда еще не было…«Ничего себе! – думаю. – Сколько же лет тебе, дедуля?!
Пока я прикидывал дедулин возраст, он поуспокоился, но линию свою продолжал гнуть.
- Вот сейчас стали все питаться, как раньше господа. Каждый день мясо, масло… Кушают много, а двигаются мало. От того и болеют.
Старик начал припоминать тысяча девятисотый год, а в это время подошел наш третий жилец по комнате, Василий Петрович. Я взглянул на него, и мне показалось, что он гораздо больше похож на долгожителя, хотя ему немногим за сорок. Сгорбленный, лысый, ужасно кашляет, по ночам дико храпит, а днем жалуется, что все внутренности у него «висят исключительно на ниточках».
- Да-а… Так вот, помню, в тысяча восемьсот девяносто пятом году… Мы с Василием Петровичем переглянулись.
- Сколько же вам, папаша, пардон, лет? – не выдержал Василий Петрович.
- Девяносто пять. И учтите – я работаю и чувствую себя прекрасно. Главное – питание, физкультура, режим…
Василий Петрович надолго закашлялся, а я лежал и улыбался, наверное, глупо и недоверчиво. Заметив наше шоковое состояние, уроженец прошлого века бойко соскочил с кровати и резво забегал по комнате.
- Что ж, я вам врать буду, молодые люди, а?! – горячился долгожитель.
- Вот, пожалуйста, смотрите! – Он что-то выхватил из внутреннего кармана своего старомодного пиджака и сунул мне в руку.
Я открыл обычный красный паспорт и прочитал:
- Иванов Сидор Спиридонович. Год рождения – 1890.
- Да-а… - мечтательно протянул Василий Петрович сквозь кашель – как будто ему тоже предстояло прожить девяносто пять лет… - А чем же вы, папаша, пардон, питаетесь?
- Э-э, молодой человек, питание – вопрос особый…
Василий Петрович зачем-то достал толстую тетрадь и карандаш.
- Если не возражаете, папаша, я законспектирую некоторые рецепты ваших диет?
- Что ж, пожалуйста, пожалуйста, секретов у меня нет. До тридцати лет я мяса, можно сказать, почти не ел. Хлеб, овощи, каши. Ну, на гражданской когда воевал, там, конечно, выбирать не приходилось. А потом опять диету соблюдал.
- А конкретнее, Сидор Спиридонович, конкретнее? – нервно теребя карандаш и горя нетерпением записать рецепт от старости, торопил Василий Петрович.
- Записывай. Суп морковный. Немного картофеля, чуть-чуть риса, побольше моркови и минимум соли. Отличная вещь! Или горох. Размачиваю его всю ночь. Утром варю девяносто минут. Очень вкусно!
Василий Петрович морщился, но записывал.
- Из молочных продуктов потребляю простоквашу и сыр. Из фруктов лучше яблоки…
Интересная беседа продолжалась далеко за полночь. Сидор Спиридонович перемежал рецепты диетических блюд с мемуарными воспоминаниями, а также со своим мнением на мировую политику и технический прогресс. Я бы с удовольствием слушал старика всю ночь, но нашу беседу прервал мощный храп Василия Петровича.
Утром я встал поздно. Сидора Спиридоновича не было. А Василий Петрович… Он занимался чем-то странным. То рукой дергал, то ногой дрыгал. То ойкая и хватаясь за спину, начинал сгибаться.
- Что с вами, Василий Петрович?
- Что-что… Видишь, гимнастику делаю. Пора серьезно за свое здоровье браться.
«Да, действительно, - подумал я, - пора». И тоже немного попрыгал и помахал руками.
- Пора, пора за здоровье браться, - повторял Василий Петрович, спускаясь по лестнице в ресторан на завтрак и перелистывая на ходу тетрадь с диетами Сидора Спиридоновича. – Что закажем? Думаю, по кусочку хлеба бородинского и стакану простой воды?
- А может, еще по морковной котлетке? – робко предложил я.
- Ну, брат, как ты шикуешь! Впрочем, ладно, одну на двоих возьмем. А уж на обед, пожалуй, и по целой можно. Ужинать-то не будем…
- А может, вместо воды чаю закажем? Без сахара, без сахара!...
- Ну, если только без сахара.
Мы расположились за столиком. Напротив сидел какой-то тип, закрывшись газетой. Перед ним на большом блюде дымился шашлык. С луком, с острой приправой… Рядом стояла чуть начатая бутылка пива.
Сидим, отворачиваемся от шашлыка, слюни глотаем – ждем официантку с морковной котлетой и чаем без сахара. И вдруг Василий Петрович бросает на стол свою толстую тетрадь и говорит ни с того ни с сего:
- Доброе утро, Сидор Спиридоныч!
Тут тип убирает газету – и что же мы видим?! Мы лицезреем немного смущенного, немного жующего… Сидора Спиридоновича!
- К-как же это п-понимать, п-папаня?! – грозно спрашивает Василий Петрович.
- Э-э, видите ли, э-э, молодые люди… этот завтрак у меня чисто, э-э, эстетический. Я съел ма-а-аленький кусочек мяса и выпил ма-а-аленький глоточек пива…Мы с Василием Петровичем переглянулись.
- Официантка!!! – заорали мы в два голоса. – Восемь пива и два тройных шашлыка!!!
Через несколько минут мы уже пили по второй бутылке пива и глотали не жуя мясо. А Сидор Спиридонович написал что-то на салфетке, протянул ее нам и пошел к выходу.
- Что это старикашка накалякал? По-французски, что ли?! – громко вопросил Василий Петрович.
- Нет, это по латыни. Ne quid nimis, - от дверей ответил Сидор Спиридонович. – А переводится: «Ничего слишком»…
Х В О Т О К А Р Т О Ч К И.
Быль, рассказанная трактористом Тихвиным.
Хата Филиппенчих стояла как раз за матушкиным огородом – такая же древняя, как сами старухи. Скатал ее из могучих лиственниц еще в девятьсот втором, как только переселились они сюда, муж одной из сестер. Чей именно – сейчас этого уже никто кроме самих Филиппенчих и не помнил. Сам муж вскорости после революции помер, а сестры так и остались жить вдвоем. Детей у них не было. Одна вообще, вроде бы, в девицах до сих пор…
Жили себе и жили. Матушка говорила, что когда сюда переселялись с Украйны, то она еще девчонкой молодой была, а Филиппенчихи уже в годах ходили. Может, матушке так тогда казалось по молодости лет, но что старухам далеко за сотню перевалило – это точно.
Старухи, не смотря на возраст, были бойкие и от помощи пионеров-тимуровцев отказывались ни один десяток лет. Огородничали потихоньку, понемногу птицу разводили, а кое-что иногда и на базар сносили. Еще бабки по деревне сплетничали, что Филиппенчихи поколдовывают, поэтому, дескать, и живут долго. Насчет колдовства это, конечно, наговоры, а знахарки они известные. У грудных детей дурной крик заговаривают, грыжу, вывихи у взрослых правят. В лечебных травах разбираться матушка у них выучилась.
И вот в последнее время стали они все разговоры на смерть переводить. Соберутся на скамеечке перед хатой, матушка подойдет, еще старухи, и давай – кто где помер, да отчего, да сколь лет было… А старшая Филиппенчиха, баба Липа, все на себя наговаривает – вот, мол, зажилась, пора, значит, и честь знать. И все такое прочее.
По какому-то старинному обычаю хранился на чердаке хаты Филиппенчих гроб. Дубовый. Сейчас уж таких не делают. Громаднейший, дубовый, почти вечный гроб. Домовище. Пылился он на чердаке лет сорок, а может, пятьдесят. Принадлежал он старшей Филиппенчихе бабе Липе. А младшей, которая и младше-то была года на три, бабе Грипе, гроба, видно, в свое время то ли не полагалось по возрасту, то ли обычай тот устарел или еще по какой причине, но гроб имелся только один.
Раньше, когда баба Липа помоложе была, она, примерно, раз в пять лет залазила по шаткой приставной лестнице на чердак и проверяла свое добро, вытирала с него пыль. Сейчас же ни она, ни Грипа влезть на чердак уже не могли и баба Липа волновалась – как он там, не рассохся ли?
Разговоры о смерти достигли такой силы и высоты, что у бабы Липы возникло очень большое и нестерпимое желание срочно осмотреть свое последнее пристанище.
Мир вокруг Филиппенчих так поменялся, что им самим как-то странно и чудно было смотреть друг на дружку и сознавать, что они живы и здоровы и в полном уме и ничего им не деется, а одногодков-то уж нет давным-давно. И их подруги бабки годятся им по крайней мере в дочки…
В общем, посудили они, порядили меж собой и призвали в свою хату Гришу, человека известного в Астраханке и Камень-Рыболове тем, что за небольшие деньги Гриша может сделать небольшую работу.
За два рубля Гриша спустил на веревке гробину вниз. Крышку начал спускать, да уронил. Но ничего, выдержала крышка. Запер Гриша домовище в хату, поставил на табуретки, как бабки попросили, и озирается.
- Кто помер, а? Кто помер? – спрашивает.
- Никто, Гриша, никто, - говорят ему бабки и вытесняют на улицу.
- А я могилку могу. За пятерку.
- Не треба, Гриша, пока… - отвечают бабки.
Вышел Гриша во двор, ругнулся, что вот, колдуньи, такие перетакие, колдовать собрались, и пошел по деревне, затянув песню без слов, которую, возможно, было слышно в самом Рыболове.
А Филиппенчихи следом за Гришей призвали в хату свою суседку и подругу самую любимую – Андреевну Тихвину, матушку мою, то есть. И попросили они ее об одной услуге – съездить на автобусе в Камень-Рыболов, в комбинат бытового обслуживания и пригласить «хватограхва». А пока она будет ездить, баба Липа снарядится, как полагается, и в гроб ляжет, будет, значит, хвотограхва ждать. Оченно ей хочется посмотреть, значит, как же все это будет с ней после смерти.
А может, что и другое замыслила старушка. Может, подумала, что если запечатлеется она на фотокарточке в домовище, так вроде как бы побывает на том свете и отметится. Там уж ее, наверное, с фонарями ищут. Побывает, да и назад возвернется.
Кто ее знает, может, так и подумала.
- Тольки, Андреевна, сурьезно надоть, кабы хвотограхв не догадался. А то не пойдеть. И невдобно получится. А когды хвотограхвировать будеть, так вы как бы и попричитайте посурьезному. Для вида, значится…
Дали матушке пять рублей денег и отправилась она за «хвотогрхвом».
Фотограф был парень молодой. На похороны он никогда не ездил. По похоронам ездила Сидоренкова, но она вот уже две недели на больничном сидит. Покойников он боялся до жути, до дрожи в коленках и предпочитал ходить по свадьбам. Свадьбы – другое дело! Стариков и старух он не любил, потому что сам был молодой и здоровый и считал, что пока ему постареть, ученые придумают такое, что ни старости, ни смерти не станет и он будет жить вечно. А тут старая карга с клюкой приперлась и канючит: «Сынок, сынок, старушку надо схотограхвировать…»
А на кой черт ее фотографировать!?
- Справка о смерти? – сквозь зубы, отвешивая нижнюю губу, цедит фотограф.
- Дак, нету, сынок. Дома осталась, - фантазирует матушка.
- Ну вот, дома… Сколько видов делать?
- Дак, сколько? Один вид, в гробе… - говорит заискливо матушка.
- Десять рублей, - выписывает квитанцию фотограф.
- Десять!? – пугается матушка. – Вот, сынок, пять, а остальные на дому получишь.
- На дому, на дому… - зло бубнит фотограф. – В три часа ждите.
Садится матушка в автобус и назад, в Астраханку, к Филиппенчихам. Заходит в хату и не по себе ей деется. Стоит гробище здоровенный, всю хату занял, а в нем маленькая сухонькая баба Липа лежит. Глаза закрыты, нос в потолок смотрит, вся в черном, белым саваном прикрыта. Гроб внутрях тоже черным покрыт и цветочки наложены… «Неуж, взаправду померла!?» - удивляется со страхом матушка. Но баба Липа открывает глаза и спрашивает как ни в чем не бывало: - Прийдеть хвотограхв-то?
Матушка смотрит на часы с кукушкой. – Вылазь, рано еще. В три часа обещалси. Пять рубликов приготовте, не хватило…
Липа, кряхтя, с помощью Грипы и матушки, вылазит из гроба. Старухи изучают квитанцию и горестно изумляются – как дорого! Десять рублей для них большая сумма! Они-то надеялись, что матушка им еще сдачу принесет.
Потом они все вместе отобедывают: поклевали немного, как воробьи – картошки и помидоров. Попили чаю с сахаром вприкуску и с маленькими твердыми бубликами – зубы у всех свои, не вставные.
В полтретьего баба Липа полезла в домовище – вдруг хвотограхв раньше прийдет?
В три часа выскочила кукушка из часов, прокуковала, а фотографа нет. И в полчетвертого его нет. Бабе Липе лежать скучно и тошно, надоело. Матушка с бабой Гриппой на двор поминутно выглядывают – не появился ли?
В четыре кукушка опять выскочила, прокуковала, а хвотограхва все нет. Наконец, в пятом часу стукнула калитка. Матушка побежала встречать.
- Целый час вашу хибару искал! – раздраженно говорит фотограф.
Матушка знает, что он врет – спроси у любого, каждый покажет, где хата Филиппенчих. Но матушка вида, конечно, не подает, а ласково приглашает: - Сюда, сынок, сюда…
Фотограф мельком оглядывает вросшую в землю хату. «Избушка на курьих ножках», - думает он с каким-то нехорошим, жутковатым суеверием, перешагивает порог и его непонятные боязливые предчувствия сбываются! С порога он натыкается на страшный здоровенный гроб, каких никогда не видывал, а в нем старуха вся в черном, нос крюком – вылитая баба Яга! А рядом еще две и больше никого. И внутри хаты все, как в кино про эту самую бабу Ягу: тяжелые деревянные лавки, сундуки, огромнейшая печь, а по стенам – венки из трав висят… Выскочить бы ему из этой проклятой хаты, да все же неудобно.
- Ну вы… становитесь к нему… к ней б-ближе. Так, так. Щас… - Он дрожащими вспотевшими пальцами расстегивает футляр, прикладывает к глазу видоискатель. Резкость наводит не по лицу старухи покойницы, а по цветку в гробу. Щелк. Фотограф вспоминает, что не подключил лампу-вспышку. Расстегивает еще один футляр, вынимает лампу, вставляет в фотоаппарат, подключает к аккумулятору. Щелк. Тут он вспоминает, что забыл снять колпачек с объектива. Снимает и торопливо передергивает затвор. А, черт, кажется, пленку заело…
А баба Липа терпит из последних сил. Невмоготу ей больше лежать. И как назло прицепилась к ее носу муха. Полетает, полетает и сядет на нос. Она на нее уж и из под губы незаметно дует, и из ноздри, сгонит, а муха опять! Грипа и Андреевна мучений бабы Липы не замечают – они в фотоаппарат внимательно глядят, хотят на карточках хорошо получиться. А муха обнаглела, в ноздри лезет! И тут баба Липа вдруг нечаянно забыла – где она лежит и что происходит. Подымает руку, замахивается на муху и в полный голос кричит: - Кыш, нечистая сила!
И это как раз в тот момент, когда фотограф наставил фотоаппарат, чтоб фотографировать, а баба Грипа только что горестно пропела: - И на кого ж ты нас, касатушка ты наша, покинула-а!
Фотограф фотоаппарат из рук выронил, он у него на ремешке на шее повис. Стоит и молчит. Видно, что человек крикнуть хочет, да не может. Тут матушка, чтобы сгладить у него немного неприятное впечатление, а может, и слегка проучить молодого человека за нехорошее обращение со стариками, говорит так серьезно, по старинному:
- Чур меня, чур! – и осеняет себя крестом.
Грипа, думая, что бабы подшутить решили, тоже не смолчала:
- Чудак покойник: умер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил, да и ну плясать! – молвила лихо старую присказку.
- А-а-а!!! – наконец, разразился фотограф и попятился к двери.
- А хвотокарточки когды ж? – спросила баба Липа, понимая, что терять уже больше нечего, вставая и усаживаясь поудобнее в гробу. Но фотограф не ответил, вывалился во двор и понесло его на какой-то сверхъестественной реактивной тяге, да почему-то не в калитку, а по огородам, по грядкам, по заборам, мимо одуревших от удивления, ничего не понимающих собак, на берег Ханки, и уже берегом, берегом и до самого Камень-Рыболова…
Матушка обещала Филиппенчихам сохранить происшествие в тайне. Но тайны не получилось. Фотограф написал заявление в милицию и поползли всякие разные слухи: и про летающий гроб, и про привидения, и про хату, что по ночам по двору гуляет. Тогда матушка и решила правду людям поведать.
А к Филиппечихам приходил милиционер участковый. Попытался один затащить гроб на чердак, да не смог. Позвал меня – вдвоем кое-как затянули. Так он там и лежит. А Филиппенчихи до сих пор обе живы и здоровы…