Рудольф Штаммлер

“Несомненно, с представлением об общественном сожительстве людей связывается нечто другое и большее, чем один лишь факт совпадающего во времени и пространстве существования людей. Понятие общественного сожительства относится к особенно выделяющемуся виду сожительства и, благодаря ему, многообразное в частностях социальное бытие людей противопоставляется все же в единой формуле простому единовременному сожительству, как естественному существованию отдельных людей.

Каким же понятием в таком случае определяется это общественное сожительство по сравнению с просто физическим сосуществованием?

Тут-то и должен выступить признак, который мы выше искали—тот момент, который определяет социальную жизнь, как собственный объект нашего познания, отчетливо противопоставляя ее в прочном формаль-

!) Перепечатано из „Wirtschaft und Recht nach der materialistischen Ge-schichtsauffassung" 4 Aufl. Berlin u. Leipzig, 1921. Vereinigung wissenschaftl. Verleger. Ср. стр. 80—93. Первое издание появилось в 1896 г.

ном своеобразии людей чисто физическому сосуществованию людей.

Этим моментом является производимое людьми регулирование их сношений и совместной жизни.

Внешнее регулирование человеческого поведения только и делает возможным понятие, социальной жизни, как специального объекта. Оно представляет собой конечный момент, к которому формально сводится всякое социальное исследование в своем своеобразии. Лишь при условии определенного внешнего регулирования человеческого общежития возможен своеобразный синтез понятий, которые в своей реальной обособленности могут считаться социально-научными.

Лишь на основе такого понимания взаимных отношений между внешними правилами может тогда иметь место, с целью познания общественных процессов, психологическое и всякое иное естественно-научное исследование, и мы в состоянии говорить о социальных явлениях и пытаться их описать и объяснить.

„Общественная жизнь людей встречает свое несомненное материальное противоположение, чем и определяется ее понятие, в изолированном существовании отдельного человека.

Верно, правда, что трудно представить себе уединенного человека, как совершенно изолированно живущее существо. Ибо для этого требовалось бы, чтобы он никогда не находился в упорядоченном общении; чтобы он стоял в таком же отношении к отцу и матери, как и любое животное и чтобы, при достижении способности существовать, насколько возможно, собственными силами, он перешел в состояние полной разобщенности от себе подобных. Представлению о подобном живом существе не вполне соответствует такое положение, когда человек желает, по возможности, уйти от прежнего своего социального общения, стать пустынником, или временно, подобно Робинзону, вынужден вести подобное изолированное существование; ибо такие люди приходят из определенной общественной жизни, в ней выросли и во всем своем бытии от нее зависят. Из исторического опыта мы не знаем человека, в принципе уединенного в вышеуказанном смысле. В действительности, мы знаем лишь людей, которые живут в упорядоченных объединениях, из таковых произошли, и все лучшее, что они называют своим, получили от окружающей среды, чтобы вновь вернуть ей это лучшее тем или иным способом. Для известной нам только научно жизни людей я не знаю поэтому более удачного выражения, чем то, которое однажды употребил Наторп: „Одиночный человек есть, собственно говоря, лишь абстракция, подобно атому для физика".

Но, абстрагируясь от всего прежнего содержания нашего опыта о человеческой жизни, мы можем, во всяком случае, противопоставить историческому факту социального бытия людей понятие совершенно изолированного одиночного человека, именно: с тою целью, чтобы при этом получить ясный признак и условие социального человеческого бытия. При этом противоположении собственно и бросается в глаза вышеназванный момент связывающего отдельных лиц внешнего регулирования их поведения; ибо это составляет понятие социальной жизни.

При этом мы отнюдь не употребляем понятия социального правила уже в смысле установленной государственным авторитетом нормы, а также правового установления, откуда бы оно ни происходило. Юридический характер социального правила сам по себе отнюдь не существенен для последнего. Правовые предписания, а среди них, в свою очередь, более узкая группа государственных законов составляют лишь часть регулирования, логично обусловливающего понятие общества. Рядом с ними стоят и другие нормы человеческого поведения, применяемые всеми в практической жизни, как-то: нравы, обычаи, этикет и другие, чисто условные правила.

„В понятие правила, конституирующего социальную жизнь, входит лишь то, что оно есть намерение сделать цели разных людей средствами друг для друга. Этот собственный способ установления цели дает нам понятие „общества" и делает возможной „социальную" жизнь, как особый предмет, ибо таким путем вводятся для отдельного человека определяющие основания, которые не могли бы так существовать для него, как для совершенно изолированного человека. В общепринятом смысле, внешнее регулирование ограничивается содержанием воли, которое мыслится над связанным им человеком.

Подобное внешнее регулирование человеческого общежития мы находим, как упомянуто, во все периоды известной нам человеческой истории.

Не иначе обстоит дело и с представлением о первобытном племени или первобытной семье (независимо от того, что из них обоих считают более ранним и более первоначальным). Нельзя себе вовсе представить взаимодействия между членами семьи, происходящего путем естественного разделения труда для удовлетворения их потребностей, без регулирующих приказов; без этого, во всяком случае, нельзя создать понятие общего домашнего хозяйства и тесной связи в более обширном жизненном общении. Отсюда и в часто цитируемом месте у Гомера, где он приписывает циклопам изолированную и лишенную правовой регла-

ментации жизнь, момент внешнего регулирования отнюдь не упускается из виду; но фантазия поэта наделяет каждого из них властью над своими детьми и членами семьи в качестве отца семейства".

„Ибо эта эмпирически данная социальная жизнь обусловлена мыслью о внешнем регулировании, которое делает ее понятной, как особое понятие и собственный предмет. При одной лишь физической совместной жизни и ненормированных отношениях людей, существующих в одно и то же время и в одном и том же месте, мы имели бы возможность исключительно рассматривать элементарные естественные процессы так, как это делает естествознание. При общественном существовании людей, т. е. внешне-регулированном общежитии, выступает новая своеобразная точка зрения рассмотрения человеческого поведения. Откуда происходит это регулирование и какие производятся воздействия на его содержание и тот или иной его характер, мы сейчас не будем рассматривать, равно как вопрос, каковы могут быть его результаты в отдельных случаях. В данной связи центр тяжести лежит в установлении того, что с идеей внешнего регулирования человеческого общежития отношения отдельных людей друг к другу логически воспринимаются в собственном и самостоятельном роде и сводятся к единству. Благодаря этому, отношения связанных между собой людей рассматриваются и определяются с особой точки зрения и благодаря этому, путем их познавания под основным условием внешнего регулирования, становятся возможными объектами собственной и самостоятельной науки. Вследствие указанного познавательного условия объекты этой социальной науки диаметрально-противоположны объектам естественной науки. Поэтому все, что когда-либо было сказано о сообществах животных и растений, относится исключительно к области естествознания, оно не имеет ничего общего с наукой об обществе, ибо последняя, если она, вообще, должна быть самостоятельной наукой, должна также иметь самостоятельный объект. Но она имеет таковой, именно в противоположность исключительно естественно-научному исследованию, во внешне-урегулированном общежитии людей и вытекающих отсюда отношениях их между собой.

Итак, основная линия нашего исследования различает два вида возможного человеческого сожительства: чисто физическое сосуществование, подобно прочей животной жизни, и внешне регулированное сожительство в качестве социального существования людей. Основанием для этого различения понятий служит то, что в обоих случаях переживания сводятся к единству с совершенно раз-

личных точек зрения. Поведение отдельного человека не рассматривается более только как естественный процесс и * явление, подлежащее причинному объяснению, но и воздействия его также не выступают совершенно изолированно. Напротив, поставленные различными людьми цели связаны друг с другом. Тогда, как выше было замечено, цели одного ставятся, как средства другого и наоборот. Так возникает взаимодействие, как собственный объект исследования, который не может быть понят только формальным методом естествознания. Он требует логического условия рассмотрения средств и целей, а именно условия, связывающего желания.

Из всего нашего предшествующего опыта мы знаем о человеке лишь то, что подходит под только что упомянутый вид общего бытия, вид социальной жизни, сожительства по внешним правилам. У животных это наоборот. Мы понимаем их совместную жизнь исключительно по принципам теоретического естествознания, и для их взаимного поведения не знаем иной точки зрения, кроме точки зрения инстинктивных мотивов жизни. Так, животное сообщество, а равно гипотетически предположенное чисто физическое существование живущих вместе людей отличается равномерно от человеческой социальной жизни, как существования, связанного внешним регулированием.

Но, может быть, возможно допустить и социальное регулирование в так называемых животных государствах? Быть может, соглашение и общественные нормы занимают место в качестве самостоятельных факторов и собственных побудительных причин на ряду с естественными влечениями животных инстинктов, рассмотренными только каузально?

Если ближе подойти к этому вопросу, то тут могут возникнуть две проблемы: во-первых, самостоятельный характер социального регулирования, по крайней мере, у некоторых животных; во-вторых, возможность для людей столковаться с ними и распространение на них ограниченной человеческой общности.

Что касается первого, сомнительно, чтобы в нашем познании животного мира мы могли пойти так далеко, чтобы, рядом с чисто животной жизнью, мы могли ясно познать и различить в содержании предполагаемых животных представлений сознательную целевую мысль, так чтобы было возможно регулирование поведения других членов этого рода в животном государстве в качестве чего-то особого".

„Предположим случай, что наступает такое время. Мы понимаем, положим, сговор волков, который выражается

в вое волчьей стаи, которая, будучи социально связана, преследует одиноко едущие сани; мы знаем нормы, которые установили краббы для своего выступления, когда они весной пускаются в моря Западной Индии, чтобы метать икру... Чего достигли бы мы подобными положениями, кроме более точного подтверждения выставленного нами собственного понятия о социальной жизни людей?

Наша дедукция привела к этому ходу мыслей. У всех органических существ возможно принять их сосуществование только как естественный факт и наблюдать чисто физическое сожительство животных; так можно было бы изобразить исключительно животную жизнь человеческих стад в ее исторической возможности, хотя эмпирически мы ничего о ней не знаем. На ряду с этой первой возможностью чисто физического сожительства животных мы знаем по обширному и богатому опыту социальное сожительство людей, понятие которого логически обусловлено мыслью о внешнем регулировании. Нам совершенно неизвестно, чтобы подобная связь существовала в животных сообществах, это только предположение; но если бы даже мы знали что-нибудь об этом, тогда социальное существование подобных животных объединений представляло бы своеобразный характер общественной жизни, а социальная жизнь людей остается в своем своеобразии совершенно нетронутой, как нормированное сожительство, внешнее регулирование которого сводится к человеческому установлению. Эта социальная жизнь людей является предметом нашего научного исследования. И каждый имеет право отметить задачу, цель и границы своего исследования и познавательной работы, поскольку он только определяет ее предмет с отчетливой ясностью.

"Я упомянул выше об одной еще дальше идущей фантазии, чем данная: о фантастическом допущении все растущей возможности столковаться с животными, что разумным образом может привести к тому, что социальный союз людей включит их в качестве субъектов".

„Если бы, действительно, мы сделали подобное предположение, то это означало бы прежде всего лишь количественно расширенное применение нынешнего социального существования людей; понятие же такового само по себе было бы уже дано заранее в том виде, в каком мы его уже определили".