Клеопатра Баттерфляй

Её первое воспоминание – крылья. Блистательно‑красные и голубые, жёлтые, зелёные и оранжевые; столь чёрные, что цвет кажется жидким, осязаемым на вкус. Они двигались над ней, сверкая в солнечных лучах, словно сами были из света, подобные частицам иного, более чистого, мира, что сходил на землю прямо над её колыбелькой. Её крошечные ручки тянулись вверх, чтобы схватить их, но не могли: так они были эфемерны, так лучисты, так воздушны.

Могли ли они быть реальны?

Много лет она считала, что они ей просто приснились. Но как‑то вечером, когда ей было десять, она поднялась на чердак в поисках какого‑нибудь старья для костюма на Хэллоуин. В уголке под затянутым паутиной окном она нашла коробку со своими детскими вещами. Нагруднички в жёлтых пятнах, крошечные пушистые джемперочки, линялые от отбеливателя, сильно пожёванная тряпочная собачка, о которой у неё не сохранилось никаких воспоминаний.

И ещё кое‑что, на самом дне. Крылья, расплющенные, потерявшие форму, проволоки погнуты, лески оборваны: подвесная игрушка. Шесть бабочек из пластмассы, облезлые крылья пахнут плесенью, не райские видения, а примитивные изображения монарха, полосатого парусника, красного адмирала, белянки, неестественно вытянутой толстоголовки и Agrias narcissus. Все виды, кроме narcissus’а, распространены в Новом Свете, любой ребёнок из пригорода может увидеть их в саду. Они безжизненно висели на лесках, усики давно были отломаны; коснувшись одного крыла, она почувствовала, что оно холодное и жёсткое, точно железное.

Вечер был пасмурный, дело шло к дождю. Но, едва она поднесла игрушку к окну, луч солнца разорвал темноту, и пластиковые крылья вспыхнули – кроваво‑красные, густо‑зелёные, пылающе‑золотые, как августовское поле. В тот же миг выгорело всё её существо, кожа, волосы, губы, пальцы, всё стало пеплом; не осталось ничего, кроме бабочек в её сознании, кроме оранжево‑чёрного привкуса во рту да уголков глаз, опалённых их крыльями.

Девочкой она всегда носила очки. Лёгкий детский астигматизм усилился, когда ей исполнилось тринадцать: она стала натыкаться на мебель, ей было всё сложнее концентрироваться на учебниках и журналах по энтомологии, которые она читала запоем. Проблемы роста, думала её мать; но два месяца спустя неуклюжесть Джейн и сопровождавшие её головные боли усилились настолько, что мать признала – тут дело серьёзное, и повела её к семейному врачу.

– С Джейн всё в порядке, – объявил доктор Гордон после долгого изучения её ушей и глаз. – Ей надо сходить к офтальмологу, вот и всё. Иногда, в начале полового созревания, у людей меняются глаза. – И он назвал её матери офтальмолога, который принимал по соседству.

У матери камень с плеч свалился, у Джейн тоже – прошлой ночью, накануне похода к врачу, она слышала, как шептались родители, и в их приглушённой беседе проскакивали слова «компьютерная томография» и «опухоль мозга». Хотя вообще‑то Джейн куда больше тревожил другой физиологический процесс, которого никто, кроме неё самой, похоже, не заметил. Несколькими месяцами раньше у неё начались менструации: явление вполне обыкновенное. В книгах на эту тему, которые она читала, речь тоже шла о делах обычных – перепады настроения, быстрый рост, прыщи, волосы на лобке.

Но вот про брови нигде ничего не говорилось. Джейн заметила в них что‑то странное, когда месячные пришли во второй раз. Она как раз уединилась в ванной, где провела добрых полчаса за чтением статьи в «Нейчур» о роении дальневосточных божьих коровок. Дочитав, она вылезла из ванной, оделась и почистила зубы, а потом ещё минуту стояла, хмурясь на себя в зеркало.

Что‑то в лице было не так. Она повернулась к зеркалу боком, скосила глаза. Подбородок, что ли, торчит? Нет; но что‑то изменилось. Цвет волос? Зубы? Она склонилась над раковиной так низко, что оказалась почти нос к носу со своим отражением.

Тогда‑то она и увидела, как разрослись ее брови. У внутреннего края каждой, над переносицей, появились по три необычайно длинных волоска. Они заворачивались к вискам, сплетаясь в крохотные косички. Раньше она не замечала их потому, что редко смотрелась в зеркало, да к тому же странные волоски не торчали над бровями, но переплетались с ними, вроде вьюнка‑паразита, обвивающего ветку. Всё же вид у них был до того странный, что ей захотелось скрыть их ото всех, даже от родителей. Она нашла мамины щипчики для бровей, аккуратно вырвала шесть волосков и смыла их в унитазе. Больше они не вырастали.

В оптике Джейн предпочла очки в тяжёлой черепаховой оправе контактным линзам. Оптик, как и её мать, решил, что она сошла с ума, но это был тщательно продуманный выбор. Джейн была не какой‑нибудь дурнушкой‑«ботаником» из второсортного фильма, для которой наука – последнее прибежище. Она всегда была девчонкой‑сорванцом, худой, как палка, с удлинёнными, чуть раскосыми фиалково‑синими глазами; маленьким розовым ртом; длинными прямыми чёрными волосами, которые скользили меж пальцев, как масло; кожей такой светлой, что даже чуть голубоватой, точно снятое молоко.

Когда она вступила в период созревания, природа явно вознамерилась сделать из неё красавицу. А Джейн это не нравилось. Не нравилось внимание, не нравилось, когда на неё смотрят, не нравилось, что её терпеть не могут другие девчонки. Она мало говорила, не от застенчивости, а потому, что в школе её интересовала только учёба, и её сверстникам это казалось высокомерием. Друзей в школе у неё почти не было. Она рано постигла опасности дружбы с мальчиками, даже серьёзными, из тех, кто проявляют интерес к генетическим мутациям и сложным компьютерным программам, симулирующим активность улья. Джейн была уверена, что лапать её они не станут, но в том, что не станут и влюбляться, уверенности не было. В жизни её напрочь отсутствовали обычные развлечения старшей школы – секс, общение, бездумные забавы, – и в результате она получила научную стипендию Интел/Вестингауза за компьютерно‑генерированную схему возможных мутаций небольшой популяции бабочек – вице‑королей, подвергнутых воздействию генетически модифицированных зерновых. Закончив работу в предпоследнем классе, она взяла стипендию и смылась.

Её приняли в Стэнфорд и Массачусетский технологический, а она выбрала маленький, но очень престижный женский колледж в большом городе, в нескольких сотнях миль от дома. Родители боялись отпускать её так далеко в нежном возрасте семнадцати лет, но колледж с его элегантными, похожими на монастырские зданиями и буйно зеленеющим парком развеял их тревоги. К тому же декан заверила их, что район вокруг колледжа совершенно безопасен, если, конечно, у студенток достанет здравого смысла не бродить в одиночку ночами. Уступив уговорам и поддавшись натиску дочери – Джейн рвалась из дома, – её отец подписал очень крупный чек на обучение в первом семестре. В том сентябре она пошла в колледж.

Она изучала энтомологию и весь первый год разглядывала гениталии мужских и женских особей капюшонницы редкой полынной – вида, найденного в степях Сибири. Часы, проведённые в лаборатории – где она сидела, согнувшись над микроскопом с щипчиками в руках, такими крохотными, что они могли сойти за частицу одного из образчиков, – были полны восторгов. Она отделяла гениталии бабочки, крошечные и геометрически правильные, как диатомы[10], и окунала их сначала в глицерин для консервации, а затем в смесь воды и спирта. Потом она рассматривала их под микроскопом. Очки мешали ей за работой – они то и дело стукались о смотровую линзу микроскопа, – пришлось перейти на контактные линзы. Оглядываясь назад, она решила, что это, возможно, было ошибкой.

В Аргус‑колледже у неё тоже не появилось близких друзей, но здесь она уже не была одиночкой, как дома. Она уважала своих товарок по колледжу и научилась ценить женское общество. Целыми днями она не видела ни одного мужчины, не считая профессоров да людей, которые каждое утро проезжали мимо кованой ограды школы на работу, а вечером возвращались домой.

И ещё – она не была единственной красавицей. Аргус‑колледж специализировался на молодых особах вроде Джейн: элегантных, скрытных девушках, изучающих погребальные обычаи монголок или брачное поведение редких птиц из страны антиподов; девушках, сочиняющих концерты для скрипки с ансамблем индонезийских ударных инструментов или пишущих компьютерные программы для расчета прохождения потенциально опасных небесных тел через облако Оорта. Под сенью этой образовательной теплицы Джейн казалась не столько орхидеей, сколько выносливым цветком молочая. И она процветала.

Первые три аргусовских года прошли в ярком ореоле разноцветных бабочкиных крыльев. Каждое лето было отдано интернатуре при музее, где она в одиноком восторге месяцами чистила и подготавливала экспонаты. На старшем курсе Джейн получила разрешение разработать собственный проект диссертации, касавшийся её любимых капюшонниц. Ей отвели уголок в пыльной передней у входа в лабораторию, и там она поставила свой лэптоп и микроскоп. Окон в её уголке не было, как и во всей передней, хотя лаборатория была приятно старомодной, с высокими стрельчатыми окнами, простенки между которыми занимали выставочные шкафы викторианской эпохи с экземплярами лепидоптеры[11], неоновых жуков, необычайных древесных наростов и (что казалось ей слегка трагичным) многочисленными экзотическими зябликами, чьи сверкающие плюмажи выцвели до пыльных оттенков. Поскольку она частенько засиживалась допоздна, то попросила и получила собственный комплект ключей. Почти все вечера она проводила в сиянии маленькой галогеновой лампы, занося в компьютер информацию, сравнивая изображения генетических мутаций самок капюшонниц, подвергнутых обработке диоксином, переписываясь с другими исследователями из Мельбурна и Киото, Лондона и Сибири.

Изнасилование произошло около десяти вечера, в пятницу, в начале марта. Она заперла дверь кабинета, оставив компьютер внутри, и пошла к станции метро в нескольких кварталах оттуда.

Ночь была холодная, ясная, жёлтый свет фонарей придавал мёртвой траве и голым деревьям призрачную осеннюю серебристость. Никого не встретив, она торопливо пересекла кампус и замешкалась у Седьмой улицы. Если пойти сначала по Седьмой, а потом свернуть на Мичиган‑авеню, будет дольше, но безопаснее. Короткий путь быстрее, но администрация Аргуса и местная полиция предупреждали студенток, чтобы те не ходили там после наступления темноты. Джейн постояла с минуту, созерцая пустынный парк через дорогу; потом, решительно глядя прямо перед собой, энергично взяла с места, пересекла Седьмую и пошла коротким путём.

Крошащийся асфальт пересекал заросшее травой пространство пустыря, по которому были разбросаны битые бутылки и пять или шесть тощих, пыльных дубов. Там, где заканчивалась трава, неширокая дорога опоясывала квартал заброшенных домов в свете редких фонарей. Большая часть фонарей была разбита, а один упал, когда в него врезался автомобиль, – покорёженный бампер ещё висел на столбе. Аккуратно переступая через осколки, Джейн добралась до тротуара перед заколоченными домами и быстрее зашагала к ярко освещённому перекрёстку на Мичиган‑авеню, ко входу в метро.

Она его так и не увидела. Знала, что он был там; знала, что у него было лицо и одежда; но ничего из этого так и не смогла потом вспомнить. Ни его прикосновений, ни запаха; только нож, который он держал в руке – довольно неуклюже, поняла она позже, возможно, его и удалось бы вырвать, – и те несколько слов, которые он сказал ей. Сначала он ничего не говорил, просто схватил её и поволок в тупик между домами, пальцами зажимая ей рот, а тыльной стороной ладони давя на горло так, что она чуть не задохнулась. Толкнув её на кучу сухих листьев вперемешку с принесёнными ветром рваными газетами, он сдёрнул с неё брюки, разорвал куртку, рывком расстегнул рубашку. Она слышала, как ударилась о кирпичи и откатилась в сторону пуговица. В отчаянии ей вдруг вспомнились слова из одной брошюры об изнасиловании: не бороться, не сопротивляться, не делать ничего такого, что могло бы побудить насильника убить её.

Джейн не боролась. Вместо этого она как бы разделилась натрое. Одна её часть стояла неподалёку на коленях и молилась, словно в детстве, не сосредоточенно, а машинально, стараясь побыстрее покончить с гирляндами слов. Вторая её часть подчинялась мужчине, глухо и слепо. А третья парила над двумя первыми и наблюдала, медленно помахивая руками, чтобы удержаться в воздухе.

– Попробуй, убеги, – прошептал мужчина. Она не видела и не чувствовала его, хотя его руки всё время были на ней. – Попробуй, убеги.

Она помнила, что сопротивляться нельзя, однако по шуму, который он производил, и по тому, как он дёргал её, она поняла, что именно это его и возбуждает. Ей не хотелось его сердить; тихо пискнув, она попыталась стряхнуть его со своей груди. Почти сразу он застонал, а несколькими секундами позже скатился с неё сам. Только его ладонь задержалась на мгновение на её щеке. Потом он вскочил на ноги – она слышала, как он возится с молнией, – и убежал.

Тогда девушка, которая молилась, и девушка, которая парила в воздухе, тоже исчезли. Осталась только Джейн, которая, кое‑как прикрывшись порванной одеждой, выползла из тупика и побежала, крича и пошатываясь, к метро.

Приехала полиция, «Скорая». Её повезли сначала в участок, оттуда в городскую больницу, адское местечко, скудно освещенное, с бесконечными подземными коридорами, ведущими в тёмные комнаты, где одинокие фигуры лежали на кроватях, узких, как больничные каталки. Там ей причесали лобок, и все отделившиеся волоски сложили в стерильный конверт; взяли образец спермы и посоветовали сдать анализы на ВИЧ и другие инфекции. В больнице она провела всю ночь, проходя разные осмотры и ожидая новых. Сообщить полиции номер телефона родителей или кого‑нибудь ещё она отказалась. Перед самым рассветом ей наконец‑то дали уйти, предварительно вручив полный пакет брошюр из местного кризисного центра для изнасилованных. Там были «Новая надежда для женщин», «Плановое материнство» и визитка следователя, которому передали её дело. Детектив подвёз её домой на патрульной машине; когда они остановились перед зданием, где она жила, она вдруг испугалась того, что он теперь знает её адрес, что он вернётся, что он и есть тот самый насильник.

Но это, конечно, был не он. Он проводил её до двери и подождал, пока она войдёт внутрь.

– Позвоните родителям, – сказал он, прежде чем уехать.

– Позвоню.

Она отодвинула в сторону бамбуковые жалюзи и следила за полицейской машиной, пока та не скрылась из виду. Потом отправила брошюры в мусорное ведро, стянула всю одежду и запихала её туда же. Приняла душ, переоделась, собрала полную сумку вещей и ещё одну книг. После этого вызвала такси. Когда машина приехала, она велела шофёру отвести её в Аргус, забрала оттуда лэптоп и всю работу по капюшонницам, а потом велела везти себя на вокзал.

Там она купила билет домой. Только приехав и рассказав родителям о том, что с ней случилось, она начала плакать. Но даже тогда не смогла вспомнить, как выглядел тот человек.

Дома она прожила три месяца. Родители настояли, чтобы она сходила к психологу и записалась в группу терапии для жертв насилия. Она с неохотой подчинилась, но, проходив в группу недели три, бросила. Изнасилование было, но осталось в прошлом.

– Это длилось пятнадцать минут, – сказала она однажды в группе. – И кончилось. А моя жизнь продолжается.

Группа приняла её заявление без восторга. Женщины подумали, что она отказывается признавать очевидное; психотерапевт сказал, что Джейн будет страдать позже, если сейчас не найдёт в себе сил взглянуть в глаза своим страхам.

– Но я не боюсь, – сказала Джейн.

– Почему? – спросила женщина, у которой выпали брови.

Потому что молния дважды в одно место не бьет, хмуро подумала Джейн, но ничего не сказала. Больше она в группу не приходила.

В тот вечер её отцу позвонили. Он взял телефон, сел за обеденный стол и стал слушать; минуту спустя встал, пошёл в кабинет и с порога, закрывая за собой дверь, бросил на Джейн быстрый взгляд. Дыхание словно застыло у неё в груди, но тут она услышала, что отец смеётся: значит, он разговаривает не с полицией. Через полчаса он вернулся и снова поглядел на Джейн, на этот раз более вдумчиво.

– Это был Эндрю. – Так звали его друга‑врача, англичанина. – Они с Фредом едут на три месяца в Прованс. Спрашивали, не согласишься ли ты пока посторожить их квартиру.

– В Лондоне? – Мать Джейн затрясла головой. – По‑моему…

– Я ответил, что мы подумаем.

– Я подумаю, – поправила его Джейн. Она смотрела на родителей, рассеяно почёсывая пальцем бровь. – Дайте мне подумать.

И она пошла спать.

В Лондон она поехала. Паспорт у неё уже был, остался со школьных времён, когда они всей семьей ездили к Эндрю в гости. Споры с отцом и матерью, звонки к Эндрю и от Эндрю продолжались до самого отъезда. Он заверял, что квартира полностью безопасна, что наверху живёт очень милая и надёжная женщина постарше, и что для Джейн было бы совсем неплохо снова пожить самостоятельно.

– Ты, значит, пуганой вороной не стала, – сказал он ей как‑то вечером по телефону. Он всё‑таки был врач: гомеопат, а не аллопат[12], и Джейн находила это утешительным.

– Самое главное для тебя сейчас – продолжать жить своей жизнью. Ты иностранка, настоящей работы здесь не получишь, но я посмотрю, что можно сделать.

Самолёт уже подлетал к Хитроу, когда она сделала открытие. Ополоснув водой лицо, она стала причёсываться, как вдруг моргнула и уставилась в зеркало.

Над бровями опять росли те самые волоски. Они повторяли контур бровей, устремляясь назад, к вискам; переплетённые, как прежде, и столь же трудноразличимые, если не приблизиться вплотную к зеркалу и не смотреть на него под определённым углом. Она потрогала одну прядь, похожую на косичку. Та оказалась твёрдой, но странно податливой; Джейн провела пальцем по всей длине, и вдруг её передёрнуло. Не как от разряда тока: больше похоже на короткую боль, когда сверло дантиста заденет нерв или треснешься локтем о камень. Она задохнулась; но боль тут же прошла. Осталось какое‑то гудение в голове, и в горле сразу потеплело, будто она глотнула сладкого сиропа. Она попыталась выдохнуть, но выдох превратился в зевок, а зевок завершился пронзительным чувством физического наслаждения, столь острым, что она ухватилась руками за край раковины и резко наклонилась вперед, стукнувшись о зеркало. Она билась в оргазме и смутно слышала, что кто‑то стучит в дверь.

– Э‑эй? – окликнул её кто‑то. – Э‑эй, здесь занято?

– Счас, – выдохнула Джейн. Всё ещё дрожа, она перевела дыхание; погладила ладонью лицо, слегка помешкав, прежде чем коснуться бровей. Возникло лёгкое покалывание, обострение чувств, которое растаяло, когда она, схватив косметичку и пошатываясь, вышла за дверь.

Эндрю и Фред жили к северу от Кэмден‑тауна, в старом георгианском доме с террасой и видом на Риджентс‑канал. Квартира занимала полуподвал и первый этаж; сзади располагался шестиугольный солярий со стеклянными стенами и каменным полом с подогревом, а за ним спускалась к каналу ступенчатая терраса. В спальне стояла старинная деревянная кровать о четырех столбах, высокая от пуховых подушек и одеял; стеклянные двери тоже открывались на террасу. Эндрю показал, как управлять сложной конструкцией защитных дверей, которые выдвигались из стен, и дал ключи от оконных решеток.

– Здесь ты в полной безопасности, – с улыбкой сказал он. – Завтра мы познакомим тебя с Кендрой со второго этажа и покажем, что тут есть поблизости. Кэмден‑маркет вон там, а тут… – Он вышел на террасу и указал туда, где канал, изгибаясь, нырял под арку каменного моста, – тут зоопарк Риджентс‑парка. Я взял тебе членский билет…

– О! Спасибо! – Джейн восхищённо оглядывалась. – Это чудесно.

– Верно. – Эндрю приобнял её одной рукой и слегка прижал к себе. – Ты чудесно проведёшь здесь время, Джейн. Думаю, тебе понравится зоопарк – у них там новый павильон, «Мир внутри» или что‑то в этом роде, – это о насекомых. И ещё я подумал – может, ты захочешь там поработать на добровольных началах: у них действует программа для доцентов, а ты ведь столько об этом знаешь.

– Конечно. Это здорово – по‑настоящему здорово.

Она усмехнулась и откинула с лица волосы; ветер доносил гнилостный запах стоячей воды с канала и сладко‑ядовитый аромат боярышника. Она стояла, глядя вниз на герани в горшках, розмариновые деревца Фреда и дальше, и волоски над её бровями трепетали, и она засмеялась громко, легкомысленно, в предвкушении.

Эндрю и Фред уехали через два дня. У Джейн было время отоспаться после перелёта и понемногу привыкнуть к городу и его запахам. В Лондоне пахло кисло: сырым пеплом и мягкой, всё пронизывающей гнилью, которую источали старинные дома из кирпича и камня; густой зеленью канала с острой вонью мочи и пролитого пива. Многотысячные толпы народа обрушивались на Кэмден‑таун с началом уик‑энда, так что даже станцию метро закрывали для входа, а на дорожке вдоль канала буквально шагнуть было негде. Даже поздним вечером пятницы с другой стороны канала доносились голоса, грубые лондонские голоса, которые эхом гудели под мостами или перекрикивали поезда северной ветки, грохочущие над головами.

В те первые дни Джейн не отваживалась уходить далеко от квартиры. Она разложила свою одежду – довольно быстро, – а затем распаковала ящик с коллекционными принадлежностями – довольно медленно. Крепкая деревянная конструкция не пострадала при перелёте через океан и прохождении через таможню – по крайней мере, с виду, – но Джейн поймала себя на тем, что расстёгивает металлические скобы, затаив дыхание, в страхе перед тем, что ждёт её внутри.

– Ах! – воскликнула она. От облегчения, не от досады: всё было цело. Крошечные стеклянные пузырьки с этиловым спиртом и шеллаком не разбились, не раскрылись и коробочки для пилюль, в которых она хранила булавки номер два, годные для накалывания насекомых. Борясь с нетерпением, она осторожно извлекла сначала пачки жёсткой бескислотной бумаги, кусок пенопласта, весь в дырочках от булавок; две бутылочки прозрачного лака для ногтей «Мейбеллин» и маленький тюбик эпоксидного клея; еще коробочки для пилюль, только пустые, и опять‑таки пустые желатиновые капсулы для самых мелких экземпляров; и, наконец, коробочку со стеклянной крышкой, в оправе из красного дерева, где лежал её самый драгоценный экспонат: гибрид Celerio harmuthi Kordesch, особь мужского пола, полученная от скрещения молочайного и слоновьего бражников. Длиной он был с первую фалангу её большого пальца, обладал характерными для бражника прямыми обтекаемыми крыльями, но также – изысканным нежным окрасом, в котором розовые полосы плавно переходили в коричневый бархат, и толстенькая грудь казалась опушённой. Таких гибридов в мире существовало не более полудюжины, их вывел пражский энтомолог Ян Покорны в 1961 году; несколько лет спустя оба вида бражников, и слоновий, и молочайный, оказались на грани исчезновения.

Этого Джейн нашла на интернет‑распродаже в прошлом году. Бывший музейный экземпляр стоил целое состояние; она не спала несколько ночей, раздумывая, была ли её покупка законной. Теперь, держа витринку в сложенных лодочкой ладонях, Джейн восхищённо смотрела на неё. Где‑то за глазами покалывало, словно от недосыпа или непролитых слёз; потом тёплая дрожь медленно потекла от её бровей к вискам и вниз, по шее, к груди, расползаясь, будто пятно. Она сглотнула, откинулась на диван, а витринку положила назад, в ящик; сунула сначала одну руку, потом обе, под свитер и принялась массировать соски. Оргазм пришёл с такой пронзительной силой и с таким громом где‑то над глазами, что ей показалось, будто она стукнулась лбом об пол.

Ничего подобного: переводя дыхание, она отбросила с лица волосы, застегнула молнию на джинсах и задумчиво склонилась вперёд – убедиться, что бражник в стеклянной рамочке не пострадал.

В последующие дни она сделала несколько коротких вылазок – за газетами и к зеленщику, для пополнения припасов, оставленных в кухне Фредом и Эндрю. Она сидела в солярии, грела босые ноги о тёплый каменный пол и потягивала ромашковый чай или кларет, глядя вниз, на человеческий поток, бесконечно текущий вдоль канала, и наблюдая за узкими лодочками, которые неспешно курсировали между Кэмденским шлюзом и Маленькой Венецией, в двух милях к западу от Паддингтона. К следующей среде она достаточно осмелела, а также заскучала, чтобы оставить своё убежище и посетить зоопарк.

Надо было пройти вдоль канала, увёртываясь от велосипедистов, которые нетерпеливо сигналили всякий раз, когда она забывала держаться правильной стороны. Она прошла под арками мостов, изнанку которых покрывали складки слизи и мха. Пьяницы валялись на мостовой и бросали на неё то мутные, то вызывающие взгляды; хорошо одетые пары выгуливали собак, кучки крикливых ребятишек тянули своих родителей к воротам зоопарка.

Джейн уже ходила туда с Фредом – он показывал ей дорогу. Но теперь всё выглядело совсем иначе. Она пристроилась за каким‑то семейством и, склонив голову, сделала вид, будто идёт вовсе не за ними; сердце её с облегчением забилось, когда они подошли к спиральной лестнице со стрелкой‑указателем наверху.

Date: 2015-09-26; view: 310; Нарушение авторских прав