Устарел ли Новый Завет?

Человек я в определенном смысле уникальный. Лично про меня написано в Евангелии. Там целая глава посвящена беседе Христа со мною. Так приятно было читать: «И сказал Сын Человеческий кандидату богословия…» Евангелие это, правда, было не от Матфея и не от Иоанна. Оно называлось «Последний Завет. Повествование от Вадима» (Ч. 5. Гл. 17).

«Христом» же называл себя Сергей Тороп, некогда служивший участковым милиционером в Минусинске, а после пребывания в психиатрической лечебнице ощутивший себя «Спасителем», господом Второго пришествия, творцом Третьего Завета. И имя он себе взял новое – Виссарион.

Наша беседа длилась четыре часа. Прежде всего меня интересовал вопрос: что же именно нового возвещает Виссарион, чем он считает необходимым дополнить Новый Завет? С этим вопросом я обращался к нему несколько раз. Его первые ответы меня не устраивали. Все то, что казалось новым бывшему милиционеру, не было новым для меня как для человека, который начал собирать библиотеку по истории религии в те годы, когда новый «Спаситель» еще нес патрульно-постовую службу… Проповедь любви и примирения? Это уже было у Пророков и в Евангелии. Враждебность Богов Ветхого и Нового Заветов? Это уже было у гностиков. Идея «кармы»? Это было в религиях Индии. Перевоплощение? И эта идея далеко не нова. О чем же столь насущном, столь разительно новом настало время возвестить людям? Ради чего понадобилось устраивать «Второе пришествие Христа»?

В конце концов Виссарион так сформулировал «научную новизну» своей проповеди: «Религии Востока учили, что перевоплощений бесконечное множество. Христиане вообще отрицают перевоплощения. Я же возвещаю, что неправы и те, и другие. Перевоплощения есть, но их всего семь. Каждой душе дается только семь попыток». В самом деле, христианство считает, что человек обретает вечность (ту или иную) по итогам одной своей жизни (Человекам положено однажды умереть, а потом суд – [Евр. 9, 27]). Восточные религии говорят о миллионах перевоплощений. Таким образом, традиционный христианский вариант слишком требователен и ответственен, а восточный – слишком утомителен. А вот семь попыток – это в самый раз… Для успеха на рынке – вполне достаточно. Впрочем, для претензий на невиданную новизну – маловато…

И конечно, Виссариона не слишком интересовал вопрос о том, можно ли вот так просто, механически, связать идеи «кармы» и перевоплощения с Библией. Ибо именно знанием Библии новый «мессия», как оказалось, не обладал.

Неудивительно – люди, которые убеждены в своей способности «обновить» и «дополнить» христианство, как правило, весьма плохо знают и христианство, и само Писание.

Так вот, во время нашего разговора с Виссарионом мы, естественно, обратились к библейским текстам. И оказалось: передо мной собеседник, беседу с которым нельзя строить так же, как строятся беседы, например, с протестантами. Я цитирую какой-либо библейский текст, несовместимый с воззрениями Виссариона, а он мне в ответ: «Ну ты же понимаешь, что Евангелия написаны обо мне. Однако именно этого я не говорил. Это Апостолы меня неправильно поняли. Я совсем иное имел в виду». Приводишь еще какое-либо библейское место, а в ответ неожиданно слышишь вопрос: «А у тебя есть грехи?» На такой вопрос я, конечно, мог ответить лишь одно: «Вот этого у меня больше, чем хотелось бы». Довольный моим признанием лжемессия поясняет: «Ну вот. А грешный человек не может чисто понимать слово Божие. У меня же нет грехов. И потому только я могу правильно понимать смысл Библии».

И так я оказался в ситуации, более чем обычной для священника. Это естественная, вполне рядовая составляющая работы священника: объяснять человеку, что у него все же есть грехи. Приходит человек на исповедь, не понимая ее смысла, не умея каяться, и заявляет: «А у меня нет грехов. Если кого и убивал – то только по делу». Или же убегает от труда покаяния другим путем: торопливым признанием во всех грехах сразу («Во всем грешна, батюшка»[137]). Или вместо своих грехов на исповеди начинает рассказывать о грехах других людей («Я, батюшка, на днях согрешила, бранное слово сказала. Но она сама виновата. Она…» – и на полчаса рассказ о действительных и мнимых грехах соседки).

Что же, вот и передо мной оказался человек глубоко верующий в собственную непогрешимость. И мне нужно было показать ему, что у него недостаточно оснований для того, чтобы считать себя самого совершенным человеком и тем более «Единородным Сыном Божиим». Конечно, его личные грешки меня не интересовали. Но дело в том, что на языке православного богословия грех – это не только нарушение заповеди, это еще и болезнь. Грех – это неполнота, ущербность. И вот эту неполноту жизни и мысли Виссариона надо было сделать очевидной. Самый простой и необидный путь для этого – выяснить пределы познаний лжемессии.

Сначала я заговорил с ним о буддизме. Движение Виссариона именует себя «Общиной единой веры». Основатель утверждает, что нашел путь к объединению всех религий, прежде всего – буддизма и христианства. Однако вскоре выяснилось, что о буддизме Виссарион не имеет просто никаких представлений. И это было настолько очевидным, что даже ему самому стало понятно, что не следует выставлять себя знатоком этой восточной традиции. Поэтому я спросил его: «Как же Вы собираетесь объединять то, чего не знаете? И как Вы можете считать себя «Мессией», «Словом Божиим», «Логосом», «Разумом Божиим», если Вы не знаете того, что известно любому образованному человеку?» Ответ Виссариона был весьма находчив: «Но ведь буддизм – это ложь. Мессия должен знать истину, но он не обязан знать ложь и грех». – «Значит, Вы, объединяя буддизм и христианство, объединяете ложь с истиной?» – «Нет. О единстве я говорю только для привлечения большего числа людей. На самом деле истина только в христианстве, только в Библии и во мне».

Тогда я перевел разговор на такие предметы, незнание которых никак нельзя назвать похвальным. Оказалось, что ни древнегреческого, ни древне-еврейского, ни латыни, ни современных европейских языков лжемессия тоже не знает. Для рядового человека в этом, естественно, нет никакого преступления[138]. Но тот, кто выдает себя за Христа, – как же он не потрудился выучить родной язык Истинного Спасителя? Неужели знание древнееврейского или древнегреческого языков – это тоже грех, который оскверняет «мессию»? Неужели Бог не знает человеческих языков и не понимает наших разноязычных молитв? Здесь в ответ уже последовало молчание.

Но кульминацией нашей беседы стал тот момент, когда Виссарион начал говорить о существовании множества богов. Услышав, что он проповедует обычный оккультный политеизм (Бог Ветхого Завета и Бог Нового Завета – это-де разные Боги), я попросил его вспомнить десять заповедей. Эффект превзошел все мои ожидания: оказалось, что «мессия», выдающий себя за автора Библии, просто не знает десятословия. Он начал мямлить что-то насчет не убий и не укради. Но первую заповедь он так и не смог назвать. Пришлось ему ее напомнить: Слушай, Израиль… Я Господь, Бог твой… да не будет у тебя других богов перед лицем Моим (Втор. 5, 1, 6–7). Эта заповедь сама по себе обличала многобожие Виссариона. Однако незнание того, что знает наизусть обычный ученик обычной воскресной школы, незнание десяти заповедей обличило претензии лжемессии еще больше и еще скандальнее… Поняв это, он отказался предоставить мне видео- и аудиозаписи нашей беседы, а вскоре они были вообще уничтожены…

В этом человеке, претендующем на то, чтобы стать автором «Третьего Завета», в наиболее яркой форме проявилось то, что заметно и в остальных религиозных «новаторах»: они берутся обновлять то, с чем сами знакомы весьма поверхностно. Иногда они просто не знают Библии и Православия[139]. Иногда – намеренно искажают и то и другое. Иногда же они – не по своей воле – пользуются антиправославными карикатурами (вложенными в их сознание атеистическим или сектантским воспитанием, прессой, модой и т.п.).

В последнем случае разговор с таким «реформатором» может напомнить знаменитую беседу, еще в XIX в. произошедшую между неким священником и неким атеистом. При случайном знакомстве невер с некоторым апломбом продекларировал свое «свободомыслие»: «А знаете, батюшка, Вы, может, будете поражены, но я не верю в Бога». – «Что ж, – спокойно ответил священник, – я тоже». И затем пояснил поверженному в недоумение собеседнику: «Видите ли, я тоже не верю в такого бога, в которого не верите Вы. Я не верю в бородатого старика с дурным характером, которого Вы себе представляете при слышании слова «Бог». Бог, Которому я служу и Которого проповедует моя Церковь, – другой. Это евангельский Бог любви. Вы просто не ознакомились всерьез с учением нашей Церкви и потому, не зная истинного образа Бога, отвергаете ложную карикатуру на Него. И в этом Вы правы».

Ошибка того атеиста была в том, что он вместо образа Бога любви, вместо образа Христа составил в своем сознании образ полицейского надсмотрщика. Ошибка тех людей, которые намерены «дополнить» Евангелие, состоит в том, что они вместо образа Бога любви тоже представили себе некоего самодельного идола, на этот раз назвав его «Великим Учителем». Если Христос всего лишь учитель и проповедник I в., то при всем уважении к Нему вполне естественно дополнить Его проповеди, исходя из опыта, накопленного человечеством за последующие двадцать столетий.

Знания могут расширяться. Но можно ли сказать, что за эти века мы научились любить сильнее, чем Христос? Если бы Христос рассказывал людям о Божией любви, можно было бы надеяться на появление других проповедников, которые могли бы о том же предмете говорить не менее талантливо, но при этом беря примеры для своих притч из современного быта. Но Христос не рассказывал о любви Бога так, как рассказывают о чем-то объективно-внеположном, внешнем, отличном от самого рассказчика. Он не говорил о Боге так, как мы говорим о другом человеке и об особенностях его характера. Он – явил эту любовь Божию. Он, Христос, Сын Божий и Истинный Бог, не рассказал о Себе, а дал Себя людям.

И значит, тому, кто дерзостно обещает «превзойти Христа», можно и нужно задать простой вопрос: а точно ли твоя любовь превзошла любовь Христову? Не твое красноречие интересует меня. Ты поясни: что не смогла исполнить Жертва Христова и как и какой именно «недостаток» этой Жертвы ты собираешься восполнить своими речами? Ты уверен, что Бог что-то утаил, что-то не даровал нам в Жертве Своего Сына и что теперь эту утаенную энергию Божией любви Бог дарует нам, воплотившись в тебя?

Хорошо, до Креста ты еще не дошел. Но даже в своей теории, в своем богословствовании – чем же ты превзошел опыт христианского постижения тайны Христовой любви?

Ты намерен обогатить христианское богословие опытом, накопленным иными традициями, и дать новое, а не «средневековое» религиозное мышление. Ты считаешь, что Завет, некогда названный Новым, уже «обветшал». Ты говоришь, что с Ветхим Заветом люди жили менее пятнадцати веков, а с Новым – уже двадцать. И задаешь вопрос, который кажется тебе риторическим: на пороге третьего тысячелетия не настало ли де время дать «Новое Евангелие», новую религию человечеству? Не естественно ли, мол, предположить, что настает эра «Третьего Завета»?

В самом деле, весь мир, некогда бывший христианским, бурлит, ежегодно выплескивая из котла своих религиозных поисков сотни новых сект и тысячи книг внезапно появившихся «учителей», «гуру», «контактеров», «чудотворцев», «пророков» и просто «живых богов». «Труд» (1995. 1 июля) сообщил, что «на территории России, как утверждают статистики, действует сегодня около 300 000 народных целителей, ясновидящих, магов и астрологов». Триста тысяч «святых» и «пророков»! Спустя всего пять лет после отмены в России государственного безбожия уже на каждых триста пятьдесят человек приходится один «богоизбранный» чудотворец! Это, впрочем, достаточно близко к стандартам современного «цивилизованного мира»: по утверждению американского сектолога Г. Дж. Берри, «в одном только Лос-Анджелесе около тысячи активных “контактеров”»[140]. И «информация», которая поступает ко всем этим людям «из глубин космоса», в принципе одинакова: пора отложить в сторону Евангелие и перейти к оккультизму, который и будет «Третьим Заветом».

Я же эту «космическую информацию» встречаю простым вопросом: а возможно ли что-то действительно новое в религиозной истории человечества после Нового Завета? Может ли в принципе возникнуть более высокое представление о Боге, чем то, которое изложено на страницах Евангелия? Можем ли мы представить себе религию, дающую более возвышенное понятие о Боге, нежели понятие христианское?

Если принять логику наших оппонентов, если решиться на некий воображаемый эксперимент, то это возможно. Возможно, чтобы на пороге третьего тысячелетия по Рождестве Христовом человечество было готово к принятию «Третьего Завета». Возможно, чтобы в разных религиях мира хранились кусочки единой мозаики; и, сложив их воедино, возможно получить наконец целостный образ Божества.

Однако очевидно: на этом пути «синтеза» и «эволюции» должно быть сохранено все лучшее, что было обретено и закреплено в прежних религиозных поисках человечества.

Наверно, не нужно доказывать, что во всем многообразии религиозных учений и практик человечества те народы, которые пришли к знанию о Едином Первоначале, сделали шаг к более высокому мировоззрению, чем те народы, которые остались при политеистическом мировосприятии (при многобожии). Всюду, где пробуждалась религиозная мысль, т.е. всюду, где религиозная жизнь не сводилась к обрядности, люди приходили к выводу о том, что все многообразие бытия имеет Единый Исток. И философия Древней Греции, равно как и мысль Древней Индии, считала, что Божество Едино. О том же горячо проповедовали Пророки Древнего Израиля: Бог – Один.

Значит, синтез всего лучшего, что было наработано в религиозной эволюции человечества, должен строиться на основе монизма, т.е. на предположении о Божественном Едином, с Которым, как со своей Первопричиной и с Основой, связано все сущее.

Но монистическое мировоззрение само бывает разным. Есть школы пантеистические и есть теистические. Первое направление считает, что Единое Начало безличностно, второе полагает, что Его можно представлять как Личность.

Отличие пантеистического богословия от персоналистического (личностного) ясно определил И. Кант: пантеистами он назвал тех, кто «принимает мировое целое единой всеобъемлющей субстанцией, не признавая за этим основанием рассудка»[141]. Безличный Абсолют пантеистов – это некая абсолютная субстанция, которая не знает себя, не контролирует себя, не обладает самосознанием и волей. Бог не есть Личность, а просто – Энергия, подобная гравитации, пронизывающей всю Вселенную. Эта энергия не имеет ни свободы своих действий, ни их осознания, ни контроля над своими проявлениями. Во всем мире идет неосознаваемое многоликое воплощение Единой Энергии, которая проявляет себя и в добре, и в зле, и в созидании, и в разрушении; ее частные проявления умирают, но она всегда остается собой, никого не жалея и никого не любя. Таково пантеистическое Божество, проповедуемое, например, Джордано Бруно: «Божество не знает себя и не может быть познано»[142]; «Богу нет никакого дела до нас». Е.П. Блаватская говорит о нем так: «Мы называем Абсолютное Сознание «бессознанием», ибо нам кажется, что это неизбежно должно быть так… Вечное Дыхание, не ведающее самое себя»[143]. «Неподвижно Бесконечный и абсолютно Безграничный не может ни желать, ни думать, ни действовать»[144].

Но есть понимание Бога как Личности. В таком богословии, характерном, например, для христианства и ислама, Бог бесконечен, вездесущ, не ограничен ни материей, ни временем, ни пространством. «Бога нет ни в облаке, ни в другом каком месте. Он вне пространства, не подлежит ограничениям времени, не объемлется свойствами вещей. Ни частичкой Своего Существа не содержится Он ни в чем материальном, ни обнимает оного через ограничение материи или через деление Себя. Какой храм вы можете построить для Меня, – говорит Господь (ср.: Ис. 66, 1)[145]. Но и в образе Вселенной Он не храм построил Себе, потому что Он безграничен» (Климент Александрийский. Строматы. II, 2). Но при этом Он знает Себя, владеет всеми Своими проявлениями и действиями, обладает самосознанием и каждое Его проявление в мире есть результат Его свободного решения.

Какой из этих двух образов бытия кажется более совершенным и достойным Бога?

Если мы мыслим Абсолют, мы должны Его мыслить как совокупность всех совершенств в предельной (точнее – беспредельной) степени. Относятся ли самосознание и самоконтроль к числу совершенств? Да. Следовательно, и при мышлении об Абсолюте необходимо быть уверенным, что Абсолют знает Сам Себя. Входит ли в число совершенств свобода? Очевидно, что из двух состояний бытия совершеннее то, которое может действовать свободно, исходя из самого себя, сознательно и с разумным целеполаганием. Следовательно, и при мышлении Абсолюта достойнее представить, что каждое Его действие происходит по Его свободной воле, а не по какой-либо неосознаваемой необходимости. Понимание Единого как свободной и разумной Личности более достойно, чем утверждение безликой Субстанции.

Если уж заниматься религиозной философией и создавать гипотезу о некоем «Совершенном Бытии», то более глубокой и последовательной будет та, которая отнесет самосознание и свободу к совершенствам и потому в Абсолюте увидит Личность. Непонятна и необязательна логика пантеистов, полагающих, будто при последовательном мышлении о таком Бытии нужно лишать Его способности самостоятельно мыслить, свободно и осознанно действовать, любить и творить.

По справедливому суждению Владимира Соловьева, «Божество не должно быть мыслимым безличным, безвольным, бессознательным и бесцельно действующим… Признавать Бога безличным, безвольным и т.д. невозможно потому, что это значило бы ставить его ниже человека. Не без основания считая известные предметы, как, например, мебель, камни мостовой, бревна, кучи песку, безвольными, безличными и бессознательными, мы тем самым утверждаем превосходство над ними личного, сознательного и по целям действующего существа человеческого, и никакие софизмы не могут изменить этого нашего аксиоматического суждения»[146].

Пантеисты говорят, что мыслить Бога как Личность – значит делать Его слишком антропоморфным, занижать Божество. Но ведь сами пантеисты считают, что Бог един со всем бытием. А если Божество вбирает в себя все, что только есть сущего, то почему же Оно, неотличимо тождественное, согласно представлениям пантеистов, с любым камнем, деревом, кометой и т.д., не может быть похоже на человека? Если, по уверению пантеизма (все-божия), Божество едино со всем и является единственным субъектом всех мировых свойств и всех мировых процессов, – то почему бы не быть Ему и носителем высших человеческих свойств: сознания, разума, любви и гнева, целеполагания? Почему при мышлении об Абсолюте надо умножать на бесконечность свойства бессознательного мира, т.е. низшие свойства, а не возводить в бесконечную степень такие совершенства, как свобода, разум и любовь?

Пантеисты оскорбляются, слыша, что «Бог мыслит», – это, мол, унижает Бога, уравнивая Его с человеком. Но как же они не понимают, что, отказывая Богу в праве на мысль, они сами уравнивают Его с, например, тем же камнем? Если все же предолеть гипноз оккультизма и признать, что человек имеет свойства, возвышающие его над миром («По сравнению с человеком любое безличностное существо как бы спит: оно просто страдательно выдерживает свое существование. Только в человеческой личности мы находим пробудившееся существо, действительно владеющее собой, несмотря на свою зависимость от обстоятельств»[147]), тогда будет понятно и христианское возвещение о том, что Бог отличен от мира. Отличен, в частности, тем, что обладает всесознанием.

Когда христианское богословие утверждает, что Бог есть Личность, оно на деле совершает отрицающую, ограждающую, защищающую работу. Это – апофатическое, мистико-отрицающее богословие[148]. Это не заключение Непостижимого в человеческие формулы, а освобождение Его от них. Сказать, что Божество лишено личностности, самосознания, свободы, разума, любви, целеполагания, – значит предложить не только слишком заниженное, но и кощунственное представление об Абсолюте. Следовательно, пантеизм отрицается христианской мыслью по тем же основаниям, по которым отвергаются ею языческие представления о богах как о существах телесных, ограниченных, невсеведущих[149] и грешных. Утверждение личности в Боге есть утверждение полноты Божественного бытия. Отрицание этой личностности означает не «расширение», но, напротив, обеднение наших представлений о Боге. В конце концов, если разумное бытие мы считаем выше бытия, разума лишенного, если свободное бытие мы полагаем более достойным, чем бытие, рабствующее необходимости, то как же Бога, т.е. Бытие, Которое мы считаем превосходящим нас самих, мы должны мыслить лишенным этих достоинств?

Пылинка, обладающая самосознанием, бесконечно достойнее громадной галактики, не сознающей себя и своего пути. Если философ признает превосходство сознания над бессознательным миром, – то он не может не согласиться с испанским философом-экзистенциалистом М. де Унамуно: «Но пусть кто-нибудь скажет мне, является ли то, что мы называем законом всемирного тяготения (или любой другой закон, или математический принцип), самобытной и независимой реальностью, такой, как Ангел, например, является ли подобный закон чем-то таким, что имеет сознание самого себя и других, одним словом, является ли он личностью?.. Но что такое объективированный разум без воли и без чувства? Для нас – все равно что ничто; в тысячу раз ужасней, чем ничто»[150]. Если «мыслящий тростник» (Блез Паскаль) ценнее, чем дубовый, но безмозглый лес, чем всегда справедливые и вечно бесчувственные законы арифметики и чем безличностные принципы космогенеза, – то человек, сознающий себя, оказывается неизмеримо выше и бессознательного «Божества» пантеистов. Итак, христианская критика пантеизма – это отрицание отрицаний. «Нельзя запрещать!» Нельзя «запрещать» Богу думать! Нельзя «запрещать» Богу быть Личностью!

Христиане согласны с позитивными утверждениями пантеизма: Божество – неограниченно и мир пронизан Божеством. Разница лишь в том, что пантеисты говорят, что Бог в Своей Сущности проницает мир, а христиане – что Он проницает мир Своими энергиями. Это было бы не более чем спором о словах, если бы пантеистический тезис не влек за собой некоторые весьма важные негативные последствия. Именно с этими последствиями христиане и не согласны. Мы не согласны с отрицанием в Боге личного разума, личной воли, а также надмирной свободы Бога.

Разница пантеизма и теизма резюмируется очень просто: можем ли мы «признавать моральное существо как первооснову творения»[151], или мы полагаем, что нравственные ценности и цели наличествуют только в сознании и деятельности человека, но они отсутствуют в жизни Божества.

Пантеист скажет: я, мол, отвергаю целеполагающую осознанность в действиях Абсолюта, потому что цель есть то, к чему надо стремиться в силу нехватки, отсутствия желаемого. Достижение цели обогащает того, кто стремится к ее достижению. Но Абсолют ничем нельзя обогатить, всю полноту бытия Он в Себе уже имеет, и потому Ему незачем действовать и Ему ни к чему целеполагание[152]. Так чего же может так недоставать Абсолюту? Что может желать присоединить к Своей полноте Божество?

Нас. Бог хочет не усвоить нас Себе, но подарить Себя нам. И Он дал нам свободу, чтобы этот Дар мы смогли принять свободно. Бог отпустил нас от Себя для того, чтобы мы вернулись. Не для Себя Бог нуждается в нас, а для нас. Он создал нас во времени с целью подарить нам Свою вечность. Пантеистическая цепочка рассуждения, отрицающая целеполагание в Боге, строится на чисто корыстном понимании цели: цель деятельности есть то, что нужно непосредственному субъекту деятельности. Но ведь можно желать блага другому, можно действовать ради другого. Это и называется любовью, и поскольку Бог есть любовь – то Он желает приращения блага не Себе (в Нем все благо заключено от века), а другим. Именно понимание Бога как любви позволяет увидеть в Нем Личность и целеполагающий Разум. И та нравственная ценность, которую несет миру Божество, – это желание блага другому.

Откуда «другой» рядом с беспредельным и всевмещающим Абсолютом? От свободного решения Самого Бога. Бог пожелал, чтобы было иное, чем Он, бытие, и для этого умалил Свое присутствие в этой сфере бытия, предоставив ей свободу. Ведь Бог всемогущ? Ну так Он и сотворил величайшее чудо: дал возможность в Себе существовать иному, причем наличие и даже бунтарство этого иного не дробит Его собственного Единства… Не переставая быть «всюду Сущим и единым», Он благословил существовать другим волям, другим бытиям. Само существование мира, причем мира настолько свободного, что в нем не обнажено постоянное вездеприсутствие Бога, есть проявление Божией любви.

Итак, та религия, которая могла бы превзойти христианство, должна была бы сохранить понимание Бога как свободной и разумной Личности[153].

Если нет любви в Боге, если Бог не способен к личностному и любящему бытию, то человек – не более чем плесень на окраинном болоте Вселенной.

И здесь неизбежен выбор: или принять Евангелие, которое возвещает, что Тот, через Которого все начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть (Ин. 1, 3), пришел на Землю и стал человеком, или принять тезис, что человек и его планета – это просто свалка «кармического» мусора. Космос, по мнению пантеистов, живет сам по себе и даже не знает, что где-то на его окраине страдает и на что-то надеется человек. Этот мир не становится полнее, если в него приходит человек, и он не беднеет, если человек из него уходит. Дважды два всегда равняется четырем. Две галактики плюс две галактики – всегда получается четыре. Знают об этом земляне или нет – таблице умножения до этого нет никакого дела. Красота мира не создана для человека, не заботится о человеке и потому по сути своей бесчеловечна[154].

Пантеистам более всего в христианстве непонятна тайна Божественной любви. Когда один из корреспондентов Е. Рерих робко заметил, что Бог есть любовь, а любить может лишь субъект, но не безликий закон, – теософка[155] напомнила: «Восток запретил всякое обсуждение Неизреченного, сосредоточив всю силу познавания лишь на величественных проявлениях Тайны»[156]. В другом месте она, правда, пояснила, что «Божественная любовь» есть не что иное, как силы космической гравитации: «Божественная любовь есть начало притяжения, или тот же Фохат, в его качестве Божественной любви, электрической мощи сродства и симпатии»[157].

Христианин же за симфонией мира ощущает именно живую любовь, любящую Личность. Не просто Закон, не просто Разум, не просто «гравитацию», не просто «космическое электричество», но – личную и любящую Волю. И поэтому он переживает единство Бога и мира даже еще более живо, чем пантеист. Он не просто, подобно пантеисту, переживает причастие мира Горнему Началу, но он еще и знает имя этого Начала, знает, Кому можно вымолвить слово благодарности за сегодняшний закат и за будущий рассвет. Вот право, потерянное пантеистами, – они не могут воскликнуть: «Слава Тебе, показавшему нам свет!»

Теперь мы можем продолжить наш эксперимент, чтобы решить, как достойнее думать о Боге. Мы уже видели, что среди множества богословских концепций самая чистая, возвышенная, продуманная – та, которая возвещает: «Бог есть любовь». И тот образ Божественной Личности оказывается и более глубоким, и более привлекательным, в котором проявления Бога усматриваются не только в воле, в силе или в разуме, но и в любви.

Значит, религия будущего, если она действительно пожелает вместить все лучшее, что уже осознано в религиозной эволюции человечества, должна будет принять эту формулу.

Бог – Один. Бог есть Личность. Бог есть любовь. Таковы три важнейших вывода из религиозной истории человечества. А «Бог есть любовь» не просто формула, ибо в христианстве существует не просто отражение этой формулы, но ее уникальное воплощение. Христос не просто рассказывал людям о Божией любви. Он ее явил. Именно в Жертве Христа Откровение о Боге явлено в большей мере, чем в любых проповедях и притчах. Любовь открывается не в аргументах, а в действии. И важнее всего в Христе – Его действие.

Оккультисты скажут: мы, мол, признаем великое значение Жертвы Христа, мы видим в ней знак и урок Божией любви. Но это заявление не сделает их христианами. Во-первых, «карма», которая является высшим принципом оккультной философии, никого не любит. Она просто автоматически действует. Во-вторых, для христиан во Христе обитает вся полнота Божества телесно (Кол. 2, 9), а для оккультистов во Христе была всего лишь частичка Божества. В-третьих, для христиан воплощение Бога в человеке, во Христе, было свободным и чудесным действием любви. Для оккультистов же Божество просто присутствует в каждом мировом феномене, в том числе и во Христе, равно как и в том копье, которым Христос был пронзен, и в той чаше, в которой Пилат умывал руки. По их мнению, Божество страдало не потому, что хотело вобрать в Себя опыт человеческой боли, а потому, что Ему некуда было уйти. Бога вне мира, с точки зрения оккультистов, нет, и поэтому, разламывая любой камень, – разламывают кусочек Божества, Которое в общем-то вовсе не соглашалось (Ему «нечем» соглашаться, в Нем нет Личности) ни на какие страдания.

Оккультисты готовы почтить страдания Христа, но для них Он не более чем «планетарный Логос», сошедший с не слишком высокой ступени «Космической Иерархии»[158]. Такая логика означает, что о Боге и нельзя сказать, что именно Он есть любовь: на Голгофе умер ведь не Бог, а более низший чин… И значит, по-настоящему в Божестве нет любви – она проявляет себя лишь на более низких, земных, человеческих «планах бытия».

Дерзость евангельского возвещения раскрывается вполне, лишь если брать его целиком, а не кусочками: если понять, что христианство строится именно на возвещении, что Сам Бог, Тот, выше Кого нет никакого бытия, воплотился и претерпел Распятие. Большая любовь Бога к людям не может быть явлена (ибо «карма» или «Фохат» и не подумают взойти на Крест ради людей, а «знаки Зодиака» не станут менять привычной колеи ради помощи людям). Поэтому от Голгофы путь может быть только вниз: любой возвеститель какой-то религиозной «новинки» после Христа, если его проповедь берется «расширять» или «обновлять» Евангелие, делает шаг вниз, в тот магизм и в то законничество, от которых Евангелие освободило людей. Так с Северного полюса любой шаг ведет в одном направлении: к югу. Так с вершины Эвереста шаг в любом направлении означает уже спуск.

Категории «современное», «устаревшее», «средневековое», «прогрессивное», «отсталое» здесь просто неуместны. Здесь иная, надвременная и вневременная, шкала ценностей. Любовь не устаревает. Время, согласно Новому Завету, прекратится (см.: Откр. 10, 6); любовь же останется даже после исчезновения времени. Любовь переживет даже надежду (см.:1 Кор. 13, 1–13), – ибо надежда мыслима только при чередовании настоящего и будущего. И значит, течение времен не властно над Евангелием любви. Среди тех реалий, которые никогда не смогут отлучить христианина от любви Божией, явленной во Христе, Ап. Павел называет не только темницы и гонения, но и реку времени (ни настоящее, ни будущее [Рим. 8, 38]). Поток времени не сможет истончить, стереть Завет любви, заключенный с Христом. И это потому, что не люди заключили этот Завет, не люди нашли Христа, а Бог нашел людей и Бог создал этот Завет с нами. Созданное людьми может устареть. Основанное же на самой жизни, смерти и Воскресении Господа (даже не на учении) – устареть не сможет.

Все разговоры о «Третьем Завете», об «эпохе Духа» и «эре Водолея» не учитывают одного библейского обстоятельства: мы живем в «последнее время». Оно последнее не в том смысле, что не сегодня завтра настанет конец света. До конца истории могут пройти еще тысячи и тысячи лет, и все-таки наше время все равно – последнее. Оно «последнее» уже две тысячи лет. Самое главное уже произошло. Бог уже стал человеком, и Он не намеревается «развоплощаться». Те, кто собираются превзойти «последнее время» христианства в «Новой эпохе», на деле опустились в маету «пред-последних», доновозаветных эпох.

Есть некая реальность в нашем мире, улучшение которой зависит, если можно, конечно, так сказать, не от Бога, а от людей. Этой загадочной реальностью является христианская религия. Бог уже совершил ради нас, людей, даже самое немыслимое. Он как бы переступил порог Своей вечности и вошел в поток времени. Он, Своею рукою создавший человека, согласился претерпеть пощечины от человеческих рук. Тот, Кто одевает небо облаками (ср.: Пс. 146, 8), Сам был облачен в одежду поругания… Своею любовью Он дал нам Самого Себя. Не от Бога мы должны ждать новых, «улучшенных» Откровений, а от своей жизни требовать большей полноты в соответствии с вечным Евангелием Любви. Как справедливо писал М. Тареев: «Толки о развитии или совершенствовании христианства удручающе нелепы: Евангелие никогда не может быть превзойдено. Идея «Третьего Завета» таит в себе, как идея бесконечного прогресса, отрицание всякого смысла истории, непроглядную бессмысленность мирового процесса.

Прогресс существует, но он образует верхнее, поверхностное течение в мировой истории, ниже которого совершается обратное течение… Дух Святый уже ничего нового не прибавляет к делу Христа: Он лишь повторяет Его дело в человеке. Прибавить к христианству может лишь человек – не в смысле совершенствования христианства, а в смысле повторения или перерешения христианской задачи человеком для себя. Христианство носит в себе ограниченность не в том смысле, что возможна более совершенная религия, а в том смысле, что оно слишком возвышенно, чтобы сказать последнее слово, которое остается за человеком именно потому, что он увенчан славою и честию. Христианство есть половина жизни, правда, половина абсолютная, но все же предполагающая другую, относительную, половину, которую совмещает с христианством человек»[159].

Итак, не нужно пытаться «вклеить» в Евангелие новые странички, не нужно ожидать иного «голоса» с Небес и не нужно разучивать новую технику медитации. А надо просто взять в руки полузабытое Евангелие и раскрыть его с вопросом: «Что Ты, Господи, хочешь сказать мне? Твое вечное слово да сообщит мне, в чем мой сегодняшний долг, какими должны быть моя вера, моя надежда и моя любовь!»

Если правы «Свидетели Иеговы»

Почти все уже встречали у порога своей квартиры или на улице группки людей, распространяющих журнал «Сторожевая башня» вместе с книжками типа: «Ты можешь жить вечно в раю на земле». Это люди из секты «Свидетели Иеговы». На примере этой навязчивой секты хорошо видно, как легко, занявшись перетолкованием христианства, незаметно убить самую его душу. Они называют себя христианами и признают Новый Завет, но при этом отрицают Троицу и полагают, что Христос – пророк, но никак не Бог.

Я не буду сейчас разбирать их аргументацию. Я лишь попробую допустить, что Христос – просто «учитель, пророк, проповедник». Но – не Бог.

Такими глазами смотрят на Него очень и очень многие люди, не имеющие вообще никакого отношения к секте «Свидетели Иеговы». Я бы даже сказал, что это – обыденная и естественная точка зрения. Чтобы признать во Христе Бога – нужен подвиг веры. А чтобы увидеть в Нем просто философствующего галилейского странника – никакого усилия, никакой особенной зоркости духовного взгляда не нужно; такое восприятие вполне рассудочно и обыденно.

Но можно ли принять Евангелие, если не принимать Божественность Христа? Если прочитать Евангелие глазами человека религиозного, но не верящего в Троицу – что откроется на страницах христианского Писания?

Если «Свидетели Иеговы» правы, то нет более странной религии, чем религия Евангелия. Ведь христианство говорит: «Бог есть любовь». А Тот, Кто умер на Голгофе, оказывается, отнюдь не есть Бог. Что же получается? Если Христос не был Богом, то Тот Небесный Отец, Которого Иисус умоляет пронести мимо Него чашу страданий, оказывается странным Богом. Странный Бог, Который требует, чтобы Его именовали любовью, но Сам не приемлет высшее служение любви, поручая его другому – Христу.

Если следовать иеговистам, если Бог Сам не страдал на Голгофе – почему и за что мы должны благодарить именно Его при виде распятого Сына Марии? Бог Ветхого Завета говорит: славы Моей не дам иному (Ис. 48, 11). А не похитил ли Он Сам чужую славу? Не присвоил ли Он Себе ту человеческую благодарность, которую мы должны были бы принести к гробнице галилейского Проповедника?

Кому я должен быть благодарен более? Командующему, который из безопасности своего КП дал разрешение на воинскую операцию, или тому солдату, который, рискуя своей жизнью, вырвал меня из рук террористов?

По утверждению Писания, Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас (Рим. 5, 8). Но если Христос – не Бог, то как смерть другого может доказать Божью любовь? Предположим, в нашем доме Иван, живущий на третьем этаже, умер, спасая Алексея со второго этажа. Доказывает ли жертвенная смерть Ивана, что Александр с пятого этажа проявил через нее свою любовь к Алексею?

Евангелие учит, что нет большей любви, как положить жизнь свою за ближних своих (см.: Ин. 15, 13). Но Бог, дающий эту заповедь, сам, по мнению «Свидетелей Иеговы», поступает иначе. Не своей жизнью Он жертвует ради людей, а жизнью самих же людей: лучшего из людей ради прощения худших. Чужим страданием Бог омывает чужие грехи. Взирая на смерть Христа, Бог решает изменить свое гневное отношение к людям. Кровь Христа пролита – и Бог уже не видит иных беззаконий и все прощает. Бог проливает чужую кровь, чтобы изменить Свое отношение к людям.

Если Христос – не Бог, а всего лишь «учитель» или «пророк», в таком случае для Бога Иисус – просто некое существо, чью кровь люди должны почему-то пролить для того, чтобы вызвать милостивное отношение к себе у Того, пред Всевидящим оком Которого была пролита Кровь Жертвенного Агнца. Если Христос – не Бог, то нет в мире Книги, более оскорбляющей нравственное чувство. Люди долго и со вкусом грешили – и Бог на них сердился. Наконец люди совершили самое гнусное, что они могли сделать, – они убили единственного светлого Человека на земле. И в ответ на это преступление Апостолы Христа почему-то заявили, что Бог – после убийства Христа – на людей больше не гневается, что наши грехи омыты кровью Иисуса…

Для иеговистов Христос – не более чем некое создание, страдающее за чужие грехи и используемое двумя другими сторонами, чтобы выяснить свои отношения. Бог гневается на людей за то, что люди нарушили Его заповеди. Но люди Ветхого Завета убивают – и Бог умилостивляется. Выходит, что и в Новом Завете Богу, чтобы изменить свое отношение к людям, нужно позволить людям убить какого-то воплощенного Ангела.

Бог «Свидетелей Иеговы» возложил Крест на плечи творения. Бог христиан, верящих в Троицу, Сам взял Крест на Свои собственные плечи.

Если Христос умер за нас, если Христос проявил ту любовь, больше которой не может быть, и если при этом Христос не был Богом, – то одно из двух. Или христианин, т.е. тот, кто действительно полюбил Христа, должен стать атеистом: он почитает Христа, любовь которого он видел и познал, но ничего не желает знать о Боге, который свою собственную любовь к людям не проявил ничем; или же он должен почитать Бога именно за то, что тот разрешил убить лучшего из людей…

Если за меня умер Христос – почему я должен за это любить Бога? Если Христос не Бог, за что же благодарить Бога? От смерти нас избавил Христос, Бог же всего лишь дал Ему разрешение действовать по любви. Не Отца мы должны благодарить, а только Христа. И спасены мы тварью, не Творцом. Итак, по логике «Свидетелей Иеговы» Христос Своим подвигом поставил под угрозу самую суть монотеизма. Он настолько запечатлелся в памяти людей, что затмил Собою Иегову. И только естественно, что имя Иеговы было забыто спасенными людьми. Бог это не мог не предвидеть. Зачем же Он предложил такой способ избавления людей, что неизбежно привел людей к почитанию не-Бога, т.е. – во власть язычества? Бог всегда неизменно заботился, чтобы Израиль не стал слишком почитать своих героев и учителей (гробница Моисея была сокрыта от народа) и свои святыни (уничтожение медного змия). И вдруг – такое …

Если «Свидетели Иеговы» правы, то я могу их поздравить с поразительным открытием: оказывается, одним из самых первых атеистов в мире был … Ап. Павел. Именно он однажды сказал: Я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (1 Кор. 2, 2). Если Христос – не Бог, то Ап. Павел, сказавший, что он не желает знать ничего и никого, кроме Христа, тем самым заявил и о том, что он не желает знать и Бога. Христос затмил Своим Крестом Небо. В таком случае Христос не открыл Отца, а как бы заслонил Его.

Если не признать во Христе великую благочестия тайну: Бог явился во плоти (ср.: 1 Тим. 3, 16), то апостольская проповедь Христа оказывается утонченной атеистической пропагандой. Ведь Апостолы проповедуют, что нет ни в ком ином спасения (Деян. 4, 11). Если Христос – не Бог, а только «посланник», «учитель», только человек, если Сын и Отец не одно и то же, то перед нами проповедь атеизма. Бог не спасет и не спасает. Спасение только в человеке Иисусе. Но Апостолы явно не атеисты. Они верят в Творца. И они прекрасно понимают, что человек не даст выкуп за душу свою (см.: Мф. 16, 26). Если спасение в Боге и спасение только во Христе – эти два исповедания веры можно совместить только с помощью учения о Троице.

И только в одном случае мы можем с религиозным и с нравственным благоговением отнестись к повествованию Нового Завета: если в изможденном лике Голгофского Страдальца узнаем Того, Кто некогда Сам создал все мироздание.

Поэтому самая суть монотеистической религии требует признать Троицу, требует узнать в Распятом Христе – Вечного Сына, Истинного Бога. И к «Свидетелям Иеговы» относится тот же упрек, который еще в IV в. сделал свт. Григорий Нисский арианам, также отрицавшим Божественность Христа: «Почему ты лишаешь благодарности за наше спасение Отца, совершившего освобождение людей от смерти Силою Своею, Которая есть Христос?»[160]

Date: 2015-09-26; view: 248; Нарушение авторских прав