Если Бог есть Любовь

Приступая к изучению истории религии, надо быть готовым сделать одно, может быть, неприятное открытие. Надо открыть и признать, что религии действительно и всерьез различны. Когда все вокруг твердят, что «все религии совершенно равнозначны и пути познания Вечной истины едины»[86] и разные религии суть всего лишь разные пути к одной и той же Цели, что разница между религиями лишь в некоторых обрядах, но по сути они все учат одному и тому же, – то нужна некоторая самостоятельность мысли и зоркость зрения, чтобы заметить, что мода все-таки ошибается. Религии – различны.

В IX в. до Р. Х. ассирийский правитель Ашшурнасирпал II так описывает свои деяния: «Добравшись до города, где правил Хуллайя, я послал все свои войска на штурм, в жестокое сражение, и я победил. Во время битвы погибли шестьсот солдат противника. Я бросил в костер и сжег три тысячи жителей, ставших моими заключенными, не оставляя никого в заложники, но не стал убивать самого Хуллайя. Я разложил на земле их трупы, и я принес там в жертву их юношей и девушек. С Хуллайя я заживо содрал кожу и растянул ее на крепостной стене города Дамдаммуша, который я разрушил и предал огню»[87]. Подобные жертвоприношения были традицией. В VII в. до Р.Х. другой ассирийский властитель, Ашшурбанипал, так описывает свою религиозную деятельность по умирению великих богов, оскорбленных тем, что народ их недостаточно почитал: «Мой дед Синахериб был закопан, в жертвоприношение ему закопал я этих людей живыми. Их плоть скормил я псам, свиньям, воронам, орлам, совершив эти дела и так умиротворив сердца великих богов, моих владык»[88].

И традиция, свидетельства которой только что приведены, – это традиция религиозная, а значит – духовная.

Можно ли сказать, что это лишь обрядовая разница с той религией, которую в те века начинал исповедовать соседний народ, народ Израиля? Его Пророкам Бог говорил: Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся (Ис. 58, 6–7).

Так что, путь Исаии и путь Ашшурбанипала – это разные пути к одной и той же Цели? Рериховка заклинает: «Но мы с вами знаем, что в основе каждой религии лежит высочайшая нравственность ее основателя»[89]. Полноте: честнее было бы сказать не – «знаем», а – «верим». Если же действительно знать историю религий с ее зачастую страшными страницами, то от практики и вероучений многих религий будет невозможно умозаключить к «величайшей нравственности» их основателей…

Религии все-таки действительно различны. Эти различия надо замечать, сопоставлять и – оценивать.

Именно последнее вызывает наибольшее недоумение у современного светского сознания. Разве можно оценивать религии по шкале «лучше – хуже», «выше – ниже», «совершеннее – примитивнее»? Разве все религии не одинаково ценны с духовно-нравственной точки зрения? Не будет ли проявлением нетерпимости и шовинизма отдать предпочтение одной религии перед другими, пусть даже весьма своеобразными? Как можно сравнивать религии между собой? Каждый народ и каждая эпоха выбирают себе те формы религиозной жизни, которые им по нраву и по вкусу. Корректно ли называть религию европейцев более высокой и совершенной, чем религия японцев? Или споры между религиями о том, какая из них истиннее всего, – лишь споры между поклонниками смокингов и сторонниками джинсов? Разные люди выбирают разную одежду. Это только естественно. Кто возьмется доказывать преимущество джинсовой пары перед костюмной тройкой или же выявлять недостатки одежды спортивного стиля по сравнению с вечерними платьями?

Разные стили и модели одежд можно было бы сравнивать и выставлять им оценки по шкале «лучше – хуже» лишь в том случае, если бы у нас было ясное представление об «идеальной» одежде. Тогда можно было бы сказать, что поскольку именно вот этот вид одежды по таким-то параметрам не соответствует образу «идеальной» одежды, мы имеем право утверждать, что этот стиль несовершенен.

Так и в мире религий можно оценочно сопоставлять религии лишь в том случае, если у нас есть некоторое представление о том, какой могла бы быть идеальная религия. Можем ли мы представить себе такую, идеальную, религиозную форму?

Как ни странно – да. Чтобы это осознать, даже не нужно становиться лично религиозным человеком. Можно оставаться рядовым атеистом и считать, что все религии – это не более чем попытки человеческого ума мыслить об Абсолютном. И вот так, «со стороны», взглядом не богослова, а «религиоведа» можно легко увидеть: все религии схожими образами мыслят и в схожих словах говорят о Непостижимом и Беспредельном. Конечно, это всё человеческие слова и проекции человеческих представлений на Непознаваемое. Любая такая попытка «проекции» человеческого на Сверхчеловеческое есть определенная дерзость.

Но разные религии решаются «узнать» в Абсолютном бытии разные человеческие свойства. Некоторые решаются «узнать» в Божестве – Разум. Некоторые – Действие. Некоторые – Закон. Некоторые – Силу. И вот, предположим, мы встречаем двух проповедников, один из которых говорит: «Я в Боге вижу Творца, Вечный Вселенский Разум, Владыку и Судию…» А второй дополняет: «Да, вы правы, все это можно и должно сказать о Боге. Но я бы дерзнул добавить еще одно имя к тем, что вы назвали… Еще Бог есть Любовь…»

И какую же из этих двух предложенных концепций следовало бы признать более высокой, более человечной (хотя это слово здесь звучит несколько парадоксально), более гуманной?

Даже человеку нерелигиозному при изучении многообразия религиозных мнений становится очевидно, что формула «Бог есть любовь» – высочайшая из всех возможных человеческих представлений о Божестве.

Но раз это так, – значит, мы подобрали ключ к решению исходной проблемы религиоведения. Теперь мы знаем, на каком именно основании можно сравнивать религиозные учения между собой. У нас появился тот идеал, с которым можно соразмерять реальные исторические религии. Мерилом «Бог есть любовь» мы можем – как «лагом» – замерять реальную «глубину» разных религиозных течений. По поверхности реки трудно определить, где у нее глубины, где отмели. А лаг помогает отметить: тут мель, тут поглубже, а вот тут фарватер…

Два вопроса будут интересовать нас в связи с исследуемой нами темой, и на эти два вопроса мы будем ждать ответ.

Первый из них: есть ли в данной религии понимание того, что Бог есть любовь? Если же эта формула отсутствует, – то отсутствует ли она лишь в силу каких-то случайностей (скажем, ее просто не успели возвестить авторитетные в этой традиции тексты и учители), или же она в принципе невозможна в этой традиции и логически несовместима с ее исходными посылками.

Второй же вопрос: если эта формула исторически присутствует (или хотя бы логически допустима) в данной традиции, то как именно понимает ее эта традиция?

Начнем наш опрос с религии, которую принято считать наиболее архаичной: с шаманизма. Можно ли сказать, что – с точки зрения шаманизма – Бог есть любовь? Нет.

Дело в том, что в шаманизме вообще нет представления о Боге. Для шаманистов существуют только духи: духи тайги, духи тундры, духи зверей, духи предков… Шаман «работает» с этими духами, связывает их волю (или влияет на нее) своими магическими заклинаниями. Восходя или нисходя по «мировому древу», шаман получает доступ в мир духов. Если магические знания шамана полны и сильны, то он подчиняет встреченного духа своим заклинаниям, а его энергию обращает на служение той цели, ради которой шаман и совершал свое мистическое путешествие.

И как это характерно для мира магии и колдовства, не расположение сердца и не взаимная любовь важны для успешного «контактирования», но правильное воспроизведение заклинаний и ритуалов. Здесь не стоит вопрос о том, любит ли шаман духа или любит ли дух шамана.

Магические техники действуют сами по себе. Тот мир духов, с которым общаются шаманы (как старые, так и новейшие – «экстрасенсы»), готов отозваться на любую кличку, на любой жест внимания – лишь бы человек вошел с ним в контакт. К. Леви-Стросс приводит в пример туземца из племени квакиутль (район Ванкувера в Канаде), который решил разузнать секреты шаманского искусства. Он согласился пройти все инициации, и шаманы поделились с ним своим мастерством. Наихудшие его подозрения подтвердились: в центре шаманской практики стояла симуляция. Например, скептика научили «пользоваться пучком пушинок, которые шаман прячет в углу рта; в нужный момент он, надкусив язык или вызвав кровотечение из десен, выплевывает окровавленный комочек и торжественно преподносит его больному как болезнетворное тело, извлеченное во время высасываний и прочих совершенных шаманом манипуляций»[90]. Однако вскоре скептика самого понудили практиковать эти ритуалы – и каково же было его изумление, когда при всем своем неверии в эти обряды он сам стал источником целого ряда исцелений[91].

В ряде случаев исход контакта определяется просто борьбой воль, столкновением сил шамана и духов. Когда нивхи (малая народность Дальнего Востока) просят шамана помочь больному, а тот по какой-то причине отказывается, то просители силой берут его бубен и колотушку, идут в дом больного и начинают шаманить сами. Духи, услышав знакомый призыв, собираются, и шаману ничего не остается, как соглашаться камлать, дабы избежать неприятных объяснений с вызванными зря духами[92]. Причиной болезни всегда являются сами духи. Вопрос только в том, кто именно из них, и из какой они сферы (дело в том, что – по представлениям шаманов – вредить могут в равной мере и духи из мира надземного, и духи подземелья)[93]. При начале камлания шаман созывает своих духов-помощников, чтобы затем уже вместе справиться с тем духом, что вызвал болезнь пациента. Сначала «шаман выходил на улицу, чтобы впустить в себя своего главного духа-помощника.

Возвращался он совершенно другим человеком: рычал, косился на людей, брыкался, пока помощники надевали на него плащ с ремнями и шапку. По объяснению собравшихся, происходило это потому, что камлавший в тот вечер шаман был еще начинающим; с годами же шаманы «овладевают» своими духами и бьются меньше». С этими рычащими, сердитыми и капризными духами и живет шаман, то подчиняясь их воле, то подчиняя их себе. Но о Боге здесь не вспоминают. О Боге как о Едином Источнике всего бытия шаманизм не знает. Поэтому формула «Бог есть любовь» для шаманизма оказывается беспредметной.

И в классическом язычестве, в греко-римской религии, мы не найдем убеждения «Бог есть любовь». Понятие о Едином Боге здесь как будто присутствует. Но греки не случайно слово «бог» (Qe`oz) считали происходящим от глагола q`ew – «бежать»[94]. Единый Бог для греков был безымянен и недоступен. К Нему нельзя было обращаться с молитвами.

Даже философы теряются в своих попытках нащупать Первоначало. Вода или Огонь, Воздух или Беспредельное, Форма форм или Идея идей… Но все же то Бытие, Которое может быть названо Источником всего, Единым и подлинно Сущим, оказывается вне олимпийской религии.

Зевс, глава олимпийского пантеона, не есть Бог в высшем смысле этого слова. Это бог, а не Бог. В диалоге «Федр» (246а) Платон дает такую богословскую зарисовку: небо («бесцветная, без очертаний, неосязаемая сущность, подлинно сущая, зримая лишь уму, – то, что за пределами неба») вращается, вокруг него во главе с Зевсом идут боги, питающиеся центральным светом. «Мысль бога питается умом и чистым знанием, созерцая подлинное бытие». Как видим, Зевс – не Бог в монотеистическом смысле. Он сам живет причастием. О Творце же и говорить бессмысленно – «творца и родителя этой Вселенной трудно отыскать, а если мы его и найдем, о нем нельзя будет всем рассказывать» (Платон. Тимей. 28с)[95].

Зевс, не являющийся ни творцом мира, ни творцом людей[96], оказался владыкой Олимпа и мира. И значит, нет оснований считать Зевса Богом – источной Причиной бытия, равно как и нет оснований видеть в нем Источник той любви, что привела к появлению людей.

Если же даже в верховном божестве нельзя увидеть ту Любовь, «что движет солнце и светила», – то тем менее у нас оснований прилагать формулу «Бог есть любовь» к божествам меньшего ранга.

Зло может прийти оттуда, откуда человек ожидал помощи. И потому, по замечанию А.Ф. Лосева, религиозное чувство римлян остается «очень осторожным, малодоверчивым. Римлянин не столько верит, сколько не доверяет»[97] своим богам. Греки в этом отношении мало отличались от римлян: «Понятие любви к богу отсутствует в древнегреческом лексиконе»[98].

Принципиальную внеморальность богов можно отметить и в вавилонском пантеоне: «Ясно, что термин «теодицея» в строгом смысле слова применительно к вавилонской религиозной мысли едва ли уместен: прежде всего по той простой причине, что вавилонские боги не всеблаги и не всемогущи (хотя бы в силу их множественности)»[99]. То, что мифические боги Вавилона создали людей, совсем не было неким даром. И вовсе не по любви к людям они создали людей. Бог Мардук творит космос (из трупа своей бабушки Тиамат) не потому, что он желает, чтобы другие существа испытали радость соучастия в бытии. Он решает частную и своекорыстную задачу: дать богам такие заботы, чтобы они не подумали свергнуть с трона его самого. И когда совет богов решает создать людей – то он решает при этом опять же свои сугубо «внутренние» проблемы. Вавилонские боги творят людей, чтобы те работали вместо них, чтобы люди буквально были рабами богов. Боги, доселе работавшие на рытье каналов, просят: «Да создаст праматерь род человеков, бремя богов на него возложим… труд богов поручим человеку… корзины богов – носить человеку!»[100]. Человек создан для того, чтобы вместо богов вести труды по благоустройству космоса.

Один из шумерских мифов вообще полагает, что человек создан в пьяном разгуле богов: «Энки устроил пир… На пиру Энки и Нинмах выпили лишнего и решили развлечься. Нинмах взяла немного глины и слепила шесть уродов, а Энки завершил ее труд: он определил им судьбы и «дал им вкусить хлеба». Что собой представляли первые четыре урода, трудно понять; пятой была бесполая женщина, шестым существо, лишенное пола… далее следует столько пропусков, что разобрать смысл невозможно»[101].

Кроме того, не будем забывать, что языческие боги суть олицетворения стихий природы. Природные же силы и процессы в принципе аморальны. В их осуществлении нет категории цели, а значит, они сами не могут придать смысла своей деятельности и не могут дать ей оценку. Они просто действуют – и все. Можно ли сказать, что гроза есть любовь? Нет. Но значит, и о богах-громовержцах (славянском Перуне, греческом Зевсе, древнеарийском Варуне) нельзя сказать, что они есть любовь. Можно ли сказать, что море любит человека? Нет. И значит, формула «Нептун есть любовь» столь же неуместна. Можно ли сказать, что солнце любит человека? Да, конечно, солнце – источник жизни. Но солнце может и убивать. Это прекрасно знали жители Египта, ибо их жизни всегда угрожали пустыня и солнце. И потому об их солнечном боге Ра также нельзя сказать, что «Ра есть любовь».

Отсюда происходит коренное убеждение всего язычества (как древнего, так и новейшего), что пути добра и зла нераздельны. Как природа не различает созидание и разрушение, добро и зло, жизнь и смерть, свет и тень – так и людям, постигшим тайну вещей, не следует тратить время на эти иллюзорные различения: «Путь вверх и путь вниз – один и тот же»… «Как вверху – так и внизу»[102]. Даосы выразили это убеждение, неизбежно присущее всякому натуралистическому сознанию (т.е. сознанию, не понявшему тайну надприродного, личного, свободного и трансцендентного Божества), в своем знаменитом черно-белом знаке, уверяющем, что не бывает добра без зла и зла без добра.

«Вернемся к вопросу о том, каково было отношение Вселенной к египтянам: дружественным, враждебным или безразличным? Как настроены по отношению к нам другие люди: дружественно, враждебно или безразлично? Ответ таков: специально никак не настроены, но заинтересованные в нас существа относятся к нам дружественно или враждебно в зависимости от того, совпадают их интересы с нашими или противоречат им; незаинтересованные существа относятся к нам равнодушно. Дело сводится к тому, каковы интересы данной силы и каково ее расположение к нам в данный момент. Солнце согревает и этим дает жизнь, но оно же, сжигая, может уничтожить жизнь или же, скрывшись, убить холодом. Нил приносит жизнь, но необычно низкий или необычно высокий Нил несет разрушение и смерть»[103]. И о каждом боге, даже самом симпатичном, какой-нибудь миф все равно расскажет какую-нибудь гадость. Даже Гор – спаситель Осириса и благодетель людей – однажды отрубает голову своей матери, Изиде.

Если о каком-либо боге или герое языческих мифов и можно сказать, что от него к людям направлена только любовь, то все же нельзя не заметить, что этот бог или герой – отнюдь не первенствующий член пантеона. Любовь есть частное и совсем необязательное проявление сонма бессмертных богов в мире людей. В язычестве можно найти бога, любящего людей, но там нет Бога, о котором можно было бы сказать, что Он (не он, но – Он) любит людей.

Язычество Дальнего Востока имеет не более оснований, нежели язычество Средиземноморья, сказать, что «Бог есть любовь». Высшее начало мироздания здесь называется Дао. Дао – это закон. Он правит, но ничего не желает. Он всем управляет, но не ставит никакой цели. Он проявляет себя в мире людей, но люди для него не более чем предмет воздействия, ибо, как говорит один китайский текст, для Вселенной человек, «если сравнить его с тьмой вещей, похож на кончик волоска лошадиной шкуры» (Чжуан цзы. 17)[104]. И сколь странно выглядело бы утверждение о том, что «третий закон Ньютона любит людей», столь же странно выглядело бы и утверждение о том, что Дао любит людей. Таблица умножения не испытывает любви к нам. И аналогично не стоит приписывать это чувство «всемирному закону Дао».

В языческом мышлении вообще вполне уместно убеждение, согласно которому бытие и Вселенная не столько любят человека, сколько болеют человеком. Если человек преступает законы природы – природа его просто устраняет, безмолвно и бессострадательно стирая непослушный нарыв со своего спокойно-бесстрастного тела, столь гармонично сочетающего процессы созидания и разрушения…

Кроме того, естественная философская логика требует подчеркнуть непостижимость Высшего бытия. Как и любая философия вне Откровения, китайская мысль ищет очистить мышление о Дао от всех положительных характеристик. И делает это, пожалуй, даже слишком настойчиво: и такая напряженная забота о том, чтобы оградить Высшее от усилий человеческого познания и именования, мешает поставить другой вопрос: а точно ли Высшее желает быть только непостижимым, а точно ли Оно желает остаться безымянным? Впрочем, и слово «желание» применительно к Дао оказывается лишним и пустым… Все человеческие слова умирают при приближении к Дао. А само оно молчит. Оно просто действует (причем о его действии лучше всего сказать словом «недеяние»), но не обращается к людям с человеческим словом. Здесь нет диалога. «То, что Дао почитается, вытекает из естественности, а не из повелений Дао» (Лао-цзы. Дао дэ цзин. 51).

«Человек следует земле. Земля следует небу. Небо следует Дао, а Дао следует естественности» (Там же. 25). Однако если Дао лишь следует своему закону, но не любит, – то и человека трудно позвать на путь любви. В зависимости от того, как человек понимает Высшее начало, он понимает и самого себя. Самоощущение человека становится подобным его богословию.

Если Дао не желает и пребывает в недеянии, то таким же должен быть и человек. «Человек с высшим дэ не стремится делать добрые дела, поэтому он добродетелен; человек с низшим дэ не оставляет намерения делать добрые дела, поэтому он не добродетелен; человек с высшим дэ бездеятелен и осуществляет недеяние; человек с низшим дэ деятелен и его действия нарочиты» (Там же. 38).

Но безличностное Дао – «Великая Пустота» – не мыслит, не ставит цели, не дает нравственные заповеди, рассчитанные на свободных существ, и не любит мир, которым правит. Соответственно к Дао нельзя обращаться с молитвами. И мир не должен любить Дао: «Лучший правитель тот, о котором народ знает лишь то, что он существует. Несколько хуже те правители, которых народ любит и возвышает. Еще хуже те правители, которых народ боится, а хуже всех те правители, которых народ презирает» (Там же. 17). Так что то бытие, о котором не знают ничего, лучше и выше Того Бога, Которого люди любят… Здесь вновь мы возвращаемся к нашему исходному вопросу: какая богословская формула выше – та, которая говорит: «Бог есть любовь», или та, которая утверждает: «Бог есть ничто». Более достойно видеть и ощущать в Боге Любовь или же «Великую Пустоту»?.. Даосизм сделал свой выбор, христианство – свой. Но то, что эти традиции непохожи друг на друга, что они не едины, что они сделали именно выбор, – этого не заметить все-таки нельзя.

Безличностное понимание Дао странно с точки зрения европейца, воспитанного на понимании Бога как Живой Личности и на Библии, которая утверждает, что Бог не только не ускользает от людей, но еще и стремится приблизиться к ним как можно ближе.

Но еще более странна для европейца радикальная всеядность китайской кухни. Как известно, китайцы едят все, кроме того, что ядовито (вообще-то ядовитое кушать тоже можно – но только готовить его надо дольше). И змеи, и крысы, и насекомые сгодятся на китайской кухне. Но самое дикое, на вкус европейца, блюдо китайской кулинарии – это мозг живой обезьянки. В китайском ресторанчике ты заказываешь некое блюдо с восточно-экзотическим названием (скажем – «Вдоль по Хуанхэ-матушке»). И тебе выносят живую обезьянку. Ее голову зажимают в специальных тисках, чтобы обезьянка не дергалась, а чтобы она не слишком верещала – по желанию клиента ее можно оглушить ударом молоточка по темени (ударить должен сам заказчик и потребитель этого яства). Затем специальным ножичком вскрывается черепная крышка. И вот, пожалуйста, – вожделенный мозг примата открыт пред тобой. Что называется – «посолить по вкусу». И можно кушать[105]…

Вы содрогаетесь? А почему? Ведь тигры в джунглях кушают обезьянок? А мы чем хуже? Если природа так устроена, что одна ее часть живет через пожирание другой, – то почему мы не должны позволять себе то, что законом Дао дозволено тиграм? В чем отличие человека от тигра? И тигр – часть природы, и человек… А если человек есть часть природы, а над природой нет Личного Разума, который ставил бы цели, предписывая нравственный долг и заповедуя людям свободно следовать этому надприродному Замыслу, – то нельзя требовать от человека, чтобы он жил по другим законам, нежели по тем, по которым живут джунгли.

И молчание Дао, которое приводит в благоговейное чувство китайцев, способно вызывать совсем иные чувства у европейцев, привыкших к говорящему Слову: «Вечное безмолвие этих бесконечных пространств меня пугает»[106]. Молчащие Небеса – это, скорее, знак богооставленности. Это – признак катастрофы, разрыва общения, а не знамение приближения к Полноте духовного знания. Во всяком случае, молчание и бездействие трудно посчитать проявлением Любви…

Продолжая наш опрос, мы можем поискать формулу «Бог есть любовь» в индийской религиозной мысли.

Способен ли к любви Брахман? Любовь есть чувство свободное, избирающее, личностное. И потому только Личность способна к нему. Брахман же, по убеждению индийской мысли, есть начало безличностное.

Индийская религиозная философия в большинстве своих школ исповедует пантеизм. Это учение, отвергающее понимание Бога как Личности и видящее в Божестве только энергию, знакомо нашим современникам не столько по индийской философской литературе, сколько по изданиям оккультного, теософского и каббалистического характера. Божество в подобной литературе трактуется как вселенская энергия, которая едина для всего мироздания, которая является единственной и единой подлинной причиной всего мирового многообразия. Эта единая энергия бессознательно и бесцельно проявляет себя, выражаясь во множестве мировых феноменов (в том числе и в человеческом сознании).

Брахманизм полагает, что мир есть сновидение Брахмана. Мы снимся Божеству. Мир есть иллюзия («майя»), и человек для освобождения своего сознания должен отказаться от своего иллюзорного убеждения в том, что он есть самостоятельное духовное существо (личность), и прийти к пониманию того фундаментального факта, что его собственная душа («атман») есть всего лишь частица Всемирного Брахмана. И мир вокруг меня, и я сам снюсь себе. И даже не себе – а Единому Божеству[107].

Если человек будет любить свои сновидения – он останется в печальном мире, где властвует безрадостный «закон кармы». И значит, не надо привязываться к миру, нужно брать пример с безлюбовных и бесцельных игр Божества: «Пармаштин как бы играя создает миры» (Законы Ману. 1, 80).

По воззрениям брахманизма, мир создан в танце Шивы. Но этот танец несет не только жизнь, но и смерть. В европейской традиции та же идея высказывалась у Гераклита, по знаменитому афоризму которого, – космос есть дитя. Ребенок для Гераклита – символ безответственности. Как это пояснял А.Ф. Лосев: «Кто виноват? Откуда космос и его красота? Откуда смерть и гармоническая воля к самоутверждению? Почему душа вдруг исходит с огненного Неба в огненную Землю и почему она вдруг преодолевает земные тлены и – опять среди звезд, среди вечного и умного света? Почему в бесконечной игре падений и восхождений небесного огня – сущность космоса? Ответа нет. «Луку имя жизнь, а дело его – смерть» (Гераклит. Фрагмент В. 48). В этой играющей равнодушной гармонии – сущность античного космоса… невинная и гениальная, простодушно-милая и до крайней жестокости утонченная игра Абсолюта с самим собой… безгорестная и безрадостная игра, когда вопрошаемая бездна молчит и сама не знает, что ей надо»[108].

Итак, Гераклитово сравнение космоса с играющим ребенком малоутешительно: так же капризно и жестоко, без сострадания, бог может разрушить мир (и разрушает), как ребенок топчет свои песчаные замки[109].

Энергия сохраняет жизнь и разрушает ее вполне бессознательно. Разные проявления одной и той же энергии живут по одним и тем же законам, но только возникают в разных ситуациях. Так, электрическая проводка во всем доме составляет единую систему. Ток – один и тот же во всех приборах. Но в магнитофоне он производит звук, в телевизоре – образ, в лампочке – свет, в холодильнике – холод, а в кипятильнике – тепло, из вентилятора он гонит воздух, а в пылесос его загоняет. Но зависит ли от воли электричества, как именно оно проявит себя в каждом конкретном приборе? Можем ли мы сказать, что электричество любит греть воду в кипятильнике? Можем ли мы предположить, что однажды электричество скажет себе: «Что это я все замораживаю да замораживаю в этом холодильнике? Дай-ка я здесь попробую сосиски поджарить!»? Можем ли мы представить себе, что электричество сможет однажды свободно и любовно простить ошибшегося электромонтера: «Эх, Петрович!.. По всем законам Ома от тебя сейчас лишь обгоревшие подметки должны остаться. Но уж больно мужик ты хороший, и дома у тебя жена с малыми детьми… Так что отпущу тебя… Ты только в следующий раз будь осторожней. Иди и не греши больше!»?

При всем многообразии своих проявлений электричество (как домашнее, так и «космическое») все же несвободно…

Но раз мы не можем ожидать такого поведения от безличной энергии, то, значит, и о безличностном Брахмане индийской мифологии мы не имеем права сказать: «Брахман есть любовь».

Только если Бог не тождествен с миром, только если законы мира не являются законами и для Бога, только если над Богом не властвуют никакие законы и только если Он свободно может принимать решения, т.е. только в том случае, если Он есть Личность, – Он способен к милосердию. Как сказал В.Н. Лосский: «Высочайшее право Царя есть милосердие»[110]. Царь может простить там, где закон требует наказать. Чтобы в Боге опознать милосердие – надо в Нем увидеть не безликую и несвободную энергию или основу бытия, а свободную Личность.

Но пантеизм не чувствует в Боге любви и потому не видит в Нем и личности. По уверению Блаватской, «Божественная Мысль имеет настолько же мало личного интереса к ним (Высшим Планетарным Духам-Строителям) или же к их творениям, как и Солнце по отношению к подсолнуху и его семенам»[111]. Но с точки зрения христианства даже «теория Ньютона о «всемирном тяготении» является лишь потускневшим и слабым отражением христианского учения об «узах любви», связующих мир»[112]. То, что у Ньютона было просто секуляризацией, у Блаватской становится торжествующим нигилизмом. Верный же христианской интуиции А.Ф. Лосев при описании материалистического мироощущения использует тот же образ, что и Блаватская, – но не с восторгом, а с горечью: «Заботится ли Солнце о Земле? Ни из чего не видно: оно ее “притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний”»[113]. Закон гравитации просто действует, и если гравитационное поле Земли притягивает некое яблоко на некую голову, – то это никак не означает, что земля испытывает какое-то личное любящее чувство к данному яблоку или к данной голове. Закон гравитации действует не потому, что он решил действовать в данной ситуации, а потому, что он вообще действует везде и всегда, и действует одинаковым образом.

Так и у «закона кармы» нет избранников и нет волевых актов: «карма» просто прядет свое. И у языческого мудреца, познавшего всю силу и безапелляционность Рока, оптимизм христиан, убежденных, что Бог есть любовь, может вызвать лишь усмешку…

Мы же настойчиво со своим вопросом о Боге и любви обратимся к буддизму. Приемлема ли для буддиста формула «Бог есть любовь»? Нет. С точки зрения буддизма в этом утверждении кроется двойная ересь. Во-первых, в буддизме нет вообще понятия Бога. Буддизм называют атеистической религией. Авторитетнейший пропагандист буддизма Судзуки говорил об этом так: «Если буддизм назовут религией без Бога и без души или просто атеизмом, последователи его не станут возражать против такого определения, так как понятие о Высшем существе, стоящем выше своих созданий и произвольно вмешивающемся в человеческие дела, представляется крайне оскорбительным для буддистов»[114].

Во-вторых, любовь не мыслится в буддизме как совершеннейшее состояние бытия. Конечно, буддисты прежде всего люди, и, как и все люди, они считают, что лучше любить, чем ненавидеть. Но есть все же такое состояние души, которое в буддизме мыслится как возвышающееся над любовью. Это – бесстрастие. Буддийский идеал недеяния предполагает, что человек должен остановить все свои действия, чтобы они не порождали следствий и не продолжали «кармической цепи» бесконечных чередований следствий и причин. Остановить все действия означает: в том числе и те действия, которые происходят не в физическом мире, а в «ментальном», т.е. – остановить все движения ума и все движения сердца и чувств.

Для этого надо отказаться от «коренной иллюзии» – иллюзии существования в мире какой бы то ни было целостности. Есть только восприятия, но нет воспринимающего. Есть действия, но нет действующего. Буддийская концепция «анатмана» отрицает существование личности: «Буддизм отрицает единое, субстанциальное начало, которое является агентом человеческих действий… По учению Будды, интроспекция «подключается» ко всем движениям тела, причем и в процессах обычной жизнедеятельности. Даже каждодневная рутина жизни монаха должна быть охвачена интроспекцией – что бы он ни делал, он должен делать сознательно и целенаправленно, «устанавливая смрити впереди себя» и следуя определенным правилам. Что это за правила? Во-первых, анализ реальности в терминах «дхарм», «скандх», «аятан», «дхату» (элементов, групп, баз, сфер элементов), главная цель которого – выработка привычки видеть мир дискретно. Во-вторых, осознание любого события в модусах существования, возникновения и прекращения, каждый из которых мгновенен. Таким образом, внимание адепта в основном сосредоточено на составленности и изменчивости всех вещей и событий. Особенно ярко это проявляется в медитации над природой тела, едва ли не самой главной в буддийской практике «отстранения» от мира. Борьба с плотью, которую в той или иной форме ведут почти все религии, в буддизме по сравнению, скажем, с джайнизмом и адживикой носит скорее теоретический характер. Вместо того чтобы умерщвлять ее физически, буддист будет вырабатывать правильное к ней отношение, а именно – отношение в перспективе смерти (чем будет тело после нее – грудой костей или скопищем насекомых). Культивирование отвращения к телу – один из важнейших способов выработать спасительную непривязанность к чувственным объектам»[115].

Итак, если брахманизм предлагает в медитациях видеть только Единое, только Бога и растворить в этом переживании единства восприятие всех частностей[116], то буддизм предлагает ровно обратное: замечай только детали, но избегай наделять что бы то ни было целостностью, единством. «Человек невежественный думает: «Я иду вперед». Но свободный от заблуждения скажет: «Если в разуме возникает идея: «Я иду вперед», то тотчас же вместе с идеей появляется нервный импульс, источником которого является разум, и вызывает телесную реакцию». Таким образом, то, что эта куча костей, благовоспитанно именуемая «телом», движется вперед, является результатом распространения нервного импульса, вызванного разумом. Кто здесь тот, кто идет? К кому имеет отношение это хождение? В конечном счете – это ходьба имперсональных физических элементов, и то же самое относится к стоянию, сидению, укладыванию»[117]. Так – кому и кого тут любить? Любить некому и некого.

В народном буддизме (возможно, не без влияния христианства) появилась идея «бодхисаттв» – людей, отказывающихся от достижения «нирваны» ради того, чтобы сострадать людям. В народном буддизме возникла и литература джатак, содержащая в себе прекраснейшие примеры жертвенной любви. Но это – для тех, кто не понял и не принял «прямого пути». «Желание творить благо живым существам одобряется только на низших этапах мистического пути. Но в дальнейшем оно полностью отвергается, поскольку хранит в себе отпечаток привязанности к личному существованию с присущей ему верой в самость»[118]. Как говорит «Алмазная сутра», когда бодхисаттва приведет в «нирвану» столько существ, сколько песчинок в реке Ганг, он должен осознать, что не спас никого. Почему же? Если он верит, что спас некое число живых существ, то он сохраняет привязанность к представлению о «самости», «я», а в этом случае он не является бодхисаттвой[119].

Сами буддисты признают, что жертвенная этика махаяны и джатак находится в противоречии с основами буддийской философии. «Вряд ли можно придумать что-либо более противоречащее учению буддизма, чем представление о том, что «нирвану» можно отвергнуть. Можно не войти в рай, представленный неким определенным местом, но «нирвана», по сути своей, есть состояние, неизменно возникающее вслед за исчезновением неведения, и тот, кто достиг Знания, не может, как бы он того ни желал, не знать того, что он уже знает. Эти ошибочные представления относительно поведения бодхисаттв совершенно отсутствуют в наставлениях, обращенных к ученикам, которые избраны к посвящениям высших уровней»[120].

Как видно, в буддизме не следует ждать рождения формулы «Бог есть любовь». Все – иллюзия. Вот дзэновский коан и вопрошает: «Будда и бабочка смотрят друг на друга. Бабочка снится Будде? Или Будда снится бабочке?» Вопрос, конечно, интересный. Но любые сны, с точки зрения буддиста, надо однажды разрушить. А не любить.

Поскольку же к любви способна только личность, то нам остается обратиться к монотеистическим религиям, т.е. к таким, которые Высшее и Изначальное Божество понимают как свободную Личность.

Подойдем к мусульманскому богослову и спросим: «Можно ли сказать об Аллахе, что Он есть любовь?» Наш собеседник на некоторое время задумается. Это естественно, потому что прямой формулы «Бог есть любовь» в Коране нет, а для человека любой веры не так уж просто произнести богословскую формулу, отсутствующую в том писании, которое для него является священным. И все же после некоторого раздумья мусульманский наставник ответит нам: «Да. Конечно, прежде всего Аллах есть воля. Но можно сказать и то, что в Нем есть любовь к людям. Любовь есть одно из 99 святых имен Всевышнего». И я спрошу моего собеседника: «А какие дела любви присущи Всевышнему – согласно Корану? В чем проявилась любовь Аллаха к людям и в чем засвидетельствована?» – «Он сотворил мир. Он послал людям Своих пророков и дал Свой закон». И тогда я задам мой третий вопрос «Это было тяжело для Него?» – «Нет, мир ничтожно мал по сравнению с могуществом Творца».

Как видим, с точки зрения ислама Бог лишь издалека возвещает людям Свою волю. Он обращается к людям с такого огромного расстояния, что человеческое страдание и не видимо Ему. Любовь Бога к миру, как она понимается в исламском образе Творца, не жертвенна. Так любят чужих детей: с радостью ловят их улыбки, но не проводят бессонных ночей у их колыбельки…

В середине зимы мусульманский мир отмечает праздник «Лейлят аль-Кадр» (27-го числа священного месяца рамадан). В русском переводе его обычно именуют: «Ночь предопределения», хотя дословно название праздника означает: «Ночь силы», «Ночь могущества». Традиционный перевод тем не менее очень точно отражает суть праздника. В мусульманских преданиях о создании мира говорится, что Аллах прежде всего сотворил книгу («китаб») и тростниковую палочку для письма («калям») и записал все, что будет происходить с каждым из живущих. Однако есть в году одна ночь, когда можно упросить Аллаха переписать «твою» страницу в книге. Она-то и получила название «Ночи предопределения». В эту ночь Аллах спускается с седьмого неба к первому небу, самому близкому к земле. Аллах становится настолько близок к людям, что слышит все их молитвы. И если правоверный мусульманин проведет эту ночь в молитве, – то его прошения будут услышаны и исполнены[121]. Понятный и красивый образ. Но как христианин я спрошу: действительно ли Бог не может спуститься ниже? Действительно ли первое небо есть последняя ступень нисхождения Божией любви?

В исламе мне кажется не вполне продуманной именно сама эта идея установить предел любви, предел Божией свободе: «Вот только до сих, и не дальше!» Ислам осуждает нас, христиан, за то, что мы обращаем недостаточное внимание на трансцендентную непостижимость Творца. Идея Богочеловечества кажется мусульманам несовместимой с идеями возвышенной философской апофатики (т.е. с убеждением в полной непостижимости Абсолюта). И в самом деле, когда мы говорим о Боге, надо быть предельно осторожным. Надо хранить себя от того, чтобы налагать наши, человеческие, ограничения на Беспредельное. Но не оказывается ли мусульманское утверждение о том, что Бог не может стать человеком, в свою очередь «слишком человеческим» сомнением в могуществе Бога? Не становится ли это отрицание ограничением свободы Творца? Откуда такая уверенность в том, что Бог вот этого не может?

Но ведь любовь способна на такие поступки, которые покажутся невозможными и недопустимыми тому, кто еще не имеет опыта любви.

Нельзя ставить преграду любви, нельзя говорить, что вот за этот предел любовь никогда не посмеет перейти. Евангелие отношение Бога к человеку представляет так, что можно сказать: Бог полон любви к человеку. Христос распятый – это поистине и соблазн, и безумие (ср.: 1 Кор. 1, 23). Бог свободен в выборе Своих путей к человеку. Он может являться в громе и молнии. А может – в образе раба и странника.

Вот-вот: в «рабском виде» (Федор Тютчев), а не в окружении легионов Ангелов Бог посетил людей. «Пряча» Свою Божественность, Творец оказался Эммануилом («С-нами-Богом»). Бог действительно слишком отличен от человека – и потому и странен, и чуден. Что ты спрашиваешь о имени Моем? [оно чудно.] (Быт. 32, 29; ср.: Суд. 13, 18). И нарекут имя Ему: Чудный (Ис. 9, 6).

Да, Божия любовь может подходить к человеку и к нашим грехам ближе, чем это кажется мусульманам, которые в заботе о цельности своего монотеизма стремятся как можно строже противопоставить Творца и мир.

В начале 80-х гг. я слышал удивительный рассказ в Третьяковской галерее. В те годы гиды этого музея или не знали, или не имели права рассказывать посетителям о религиозном смысле иконы. И потому они придавали иконам совершенно нетрадиционные, нецерковные толкования. Так, «Троица» Рублева превращалась в «призыв к объединению русских земель». Так чаша, в которой собиралась Кровь Христова, стекающая с Креста, превращалась в «символ победы над мусульманами»[122]. Но в тот раз об одной иконе я услышал нечто неожиданное. Толкование было искусственное, но все же – христианское.

Экскурсовод рассказывала об иконе Божией Матери «Знамение». На воздетых руках Матери Христа были видны красные блики. Такие же красноватые тона проступали и на лике. Символико-богословское объяснение этой особенности некоторых богородичных икон можно найти в книге Е.Н. Трубецкого «Умозрение в красках». Экскурсовод же предпочла дать объяснение историческое. Это была русская икона XIII века. А что это за столетие в истории России? Столетие Батыева нашествия, столетие разгромов и пожаров. И эти красные тона на лике Божией Матери – это-де отсвет от земных пожаров. Огонь, опаляющий русские города, достигает Небес и касается Той, Которая простерла Свой покров над нашей землей… Действительно ли именно так понимал свою икону сам иконописец – не знаю. Но глубоко верно то, что в христианстве есть убежденность в том, что боль людей становится Божией болью, что страдание земли как бы опаляет Небеса. Вот этого ощущения – что Бог сопереживает человеческим страданиям – нет в исламе…

А теперь подойдем с нашим вопросом к религии Древнего Израиля.

Тексты Ветхого Завета говорят нам прямо: «Бог есть любовь». Да, Бог явил Свою любовь делами. Он свободно, не понуждаемый никем и ничем, создал мир и человека, Он по Своей любви даровал нам Пророков и Закон. И еще Он принес людям величайший дар – свободу[123].

Как общается Бог с людьми? При всей Его надмирности Он не просто дает Закон. Он требует от людей выполнять заповеди Его. Читая Ветхий Завет, можно легко убедиться: Бог обеспокоен жизнью людей. Как же должны были вести себя люди, и как близко должен быть к ним Творец – если однажды Библии приходится свидетельствовать: И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем (Быт. 6, 6).

И все же Ветхий Завет еще не знает Бога, ставшего человеком[124].

Где же в мире религий есть представление о том, что любовь Бога к человеку может быть столь сильной, что Он, Творец, снисходит к людям? Есть много мифов о воплощении богов в мире людей. Но это всегда воплощения неких «вторичных» богов, это повествования о том, как один из многих небожителей решился прийти к людям, в то время как божество, почитаемое в данной религиозной системе как источник всякой жизни, так и не перешло за порог собственного всеблаженства. Ни Прометей, умирающий ради людей, ни Гор, чья жертва была столь ценима египтянами, не воплощают в себе Абсолютное божество. Один (Вотан, Водан), распявший сам себя на мировом древе Иггдрасиль[125], тоже не Абсолют. Один проводит себя через мучения ради приобретения недостающего ему знания рун и заклинаний[126]. Перед нами жертва себе и ради себя. Добровольное погружение себя в боль – это одно из традиционных средств шаманской инициации[127]. И раз Один нуждается в таком опыте для приобретения недостающего ему знания, – значит, он не может восприниматься как Изначальная Полнота.

В народных религиях (язычество=народность) страдают герои и полубоги. Но подлинно Высший не делает себя доступным человеческой боли. Где же мы можем найти представление о Том, Единственном, который вошел в мир людей?

Эта идея есть в кришнаизме, где Кришна понимается как Личный и Единый Бог-Творец. «Бхагавадгиту» нередко называют «индийским евангелием». Эта книга[128] действительно проповедует великую идею: к Богу надо подходить с любовью. Не технология медитаций и не жертвоприношения животных приближают человека к Богу, а любящее сердце. Эта идея не была чем-то новым в сравнении с проповедью более древних ветхозаветных израильских Пророков. Но для Индии она была вполне революционна.

«Бхагавадгита» повествует о том, что «Верховный Господь» Кришна не просто создал мир и не просто дал откровение. Он лично, непосредственно, принес его людям. Он стал человеком. И даже не царем – а слугой, возничим.

И однако, при знакомстве с этой книгой возникают вопросы. Во-первых: стал ли Кришна человеком вполне и навсегда? Нет, лишь на время урока он казался человеком. Его подлинные облики совсем не-человечны[129], и он пользуется человеческим обликом лишь как прикрытием, которое позволяет ему ближе подойти к людям.

И человеческая плоть, равно как и человеческая душа, не взяты им в Вечность. Ему не было трудно быть человеком, и сам он не испытал ни человече-ской боли, ни человеческой смерти…

Он заповедует людям любить его. Но любит ли он сам людей – остается не вполне ясным; в «Бхагавадгите» нет ни одной строки о любви к людям.

Сюжет «Бхагавадгиты» строится вокруг юного воина Арджуны, который должен силой отстоять свое право на наследство, отнятое у него недобросовестными родственниками. С помощью Кришны Арджуна собирает огромную армию. Но перед самой битвой, выйдя на поле предстоящего боя, Арджуна всматривается в ряды своих врагов и вдруг осознает – с кем же ему предстоит сражаться; и тогда он по-человечески потрясенно говорит: «При виде моих родных, пришедших для битвы, Кришна, подкашиваются мои ноги, во рту пересохло. Дрожит мое тело, волосы дыбом встали. Стоять я не в силах, мутится мой разум. Не нахожу я блага в убийстве моих родных, в сраженье. Те, кого ради желанны царство, услады, счастье, в эту битву вмешались, жизнь покидая: наставники, деды, отцы, сыны, внуки, шурины, тести, дяди – все наши родные. Их убивать не желаю. После убийства что за радость нам будет? Ведь погубив свой род, как можем счастливыми быть? Горе, увы, тяжкий грех мы совершить замышляем: ради желания царских услад погубить своих кровных.

Так молвив, в боренье Арджуна поник на дно колесницы, выронив лук и стрелы; его ум потрясен был горем» (Бхагавадгита. 1, 29–47).

Человек испытывает боль и сострадание. А божественный Кришна? В эту минуту он находит для человека такие слова: «Покинув ничтожную слабость сердца, восстань, подвижник! Ты сожалеешь о тех, кому сожаленья не надо: познавшие не скорбят ни о живых, ни об ушедших. Эти тела преходящи, именуется вечным носитель тела. Итак, сражайся, Бхарата! Рожденный неизбежно умрет, умерший неизбежно родится; о неотвратимом ты сокрушаться не должен» (Там же. 1, 3, 18, 26). Все это Кришна говорит «как бы с улыбкой» (Там же. 2, 10). «И без тебя погибнут все воины, стоящие друг против друга. Поэтому – воспрянь, победи врагов, достигни славы, насладись цветущим царством, ибо Я раньше их поразил, ты будь лишь орудием, как воин, стоящий слева. Всех богатырей, убитых мною в сраженье, рази не колеблясь» (Там же. 11, 32–34).

Не буду вступать в спор с философией, которая стоит за этими словами. Скажу лишь, что такая улыбка невозможна на лике Того, Кто плакал на пути к гробнице Своего друга Лазаря (см.: Ин. 11, 35). Такой совет невозможен в устах Того, Кто сказал о каждом человеке: Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф. 25, 40).

И в божестве, которое благословляет на массовые убийства ради исполнения «кармически» сословного долга, нельзя признать Бога любви[130]…

Итак, высшая богословская формула гласит: «Бог есть любовь».

Мы уже много говорим о любви, но еще не дали ее определения. Что ж, самую глубокую формулу любви можно почерпнуть из Евангелия: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13). Подлинная любовь стремится отождествить себя с любимым человеком. Здесь поистине двое в одну плоть да будут (см.: Быт. 2, 24)[131]. В любви нервная периферия любящего расширяется и вбирает в себя боли и радости любимого человека. И потому путь любви – это вынесение своего жизненного центра из себя в другого. Это – дарение, отдача, жертва.

Такой любви к людям не открывает ни один богословский образ во внеевангельском мире. И мы спрашиваем Бога Евангелия: «Как Ты любишь людей?» И Он отвечает: «До Моей смерти…» Его любовь не только создала мир. Его любовь не только подарила людям свободу. Его любовь не только дала нам Закон. Его любовь не только даровала нам Пророков и мудрость. Его любовь не только приняла человеческий лик. Он не казался – Он стал человеком. «Всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя» (Федор Тютчев). И Его любовь к нам пошла до конца, до предельной точки, до полной отдачи Себя, до полного отказа от Себя, до жертвы и смерти. «Как будто вышел человек, и вынес, и открыл ковчег, и все до нитки роздал» (Борис Пастернак)…

Любить означает вобрать в себя беды и радости любимого как свои. И последнее, пожалуй, сложнее первого. «Плакать с плачущими нетрудно, а радоваться с радующимися (ср.: Рим. 12, 15) не очень легко: мы легче сострадаем находящимся в несчастье, нежели сорадуемся благоденствующим. Зависть и недоброжелательство не дозволяют не очень любомудрому сорадоваться благоденствующим. Поэтому будем стараться сорадоваться благоденствующим, чтобы очистить свою душу от зависти»[132].

Любовь сорадующаяся выше любви сострадающей и реже ее. Если я узнал, что у нашей сотрудницы (которую весь наш дружный коллектив по праву – как нам кажется – терпеть не может) погиб сын, то даже я смогу испытывать к ней чувство сострадания. И наличие этого сочувствия никак не будет свидетельством того, что я достиг нравственных высот. Труднее было бы разделить ее радость, а не ее скорбь. Например, если однажды я узнаю, что Фонд Сороса[133] выделил нашей сотруднице десять тысяч долларов на издание ее никому не нужной книжки – смогу ли я ликовать вместе с нею? О нет, скорее уж, в то время как она будет от счастья по потолку бегать, я будут плестись зеленым, как ее доллары…

Сорадование редко. А Христос сорадовался с людьми. И первое Свое чудо Он сотворил в атмосфере радости. Не на кладбище произошло первое чудо Спасителя, но на брачном пиру в Кане Галилейской… И самую главную радость Бог разделяет с людьми: На небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии (Лк. 15, 7).

Этот Бог есть любовь; Он не просто любит, Он есть любовь. Он не просто имеет любовь, не просто проявляется в любви: Он есть любовь.

Что ж, мы начали свой разговор с сомнения в том, что религии можно сравнивать между собой. Но стоило нам разговор о религиозных верованиях перенести в ясную сферу разума, рациональных аргументов, формулировок и сопоставлений, как выяснилось, что религии сравнивать можно и что при этом сравнении различия между религиями можно выражать в оценочной форме.

Именно обращение к тому чувству человека, тому стремлению человеческого сердца, которое является наиболее таинственным и наименее рациональным, – чувству любви – помогло нам найти способ вполне рационального сопоставления религий между собой. И когда я говорю, что христианство – не просто одна из религий, но что это – высшая религия, «абсолютная религия» (скажем так вслед за Гегелем), единственная религия, предлагающая действительный образ Бога, то я так говорю не потому, что к столь высокой оценке меня понуждает моя собственная принадлежность к христианству. Этот вывод меня понуждает сделать обычная человеческая логика. И обычная человечность. И обычное свободомыслие.

Да, чтобы замечать и понимать очевидное, сегодняшнему человеку надо проявить недюжинную способность к свободному, независимому мышлению. Мода, идеологии и газеты уже многие годы внушают нам идею «равенства религий»[134]. Их излюбленный «религиоведческий» тезис ироничный Честертон резюмировал так: «Христианство и буддизм очень похожи друг на друга; особенно буддизм»[135]. Но если к религиям относиться неидеологично, если не усматривать в них прежде всего идейный фундамент некоего тотально-общепланетарного «нового мирового порядка», если не превращать их в политических заложников человеческих утопий, то обычное чувство реализма внятно поясняет: религии различны. Религии бывают более глубокими и более плоскими. И при всем многообразии человеческих религий только христианство узнало и возвестило о том, что же означает величайшее религиозное открытие. Открытие того, что Бог есть любовь.

Слово Бог означает здесь – «Дух всюду сущий и единый, Кому нет места и причины, Кого никто постичь не мог, Кто всё Собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет, Кого мы называем: Бог!» (Гаврила Державин). Если кто-то из читателей предпочитает язык философии языку поэзии – в переводе это означает следующее: «Философский теизм означает философскую концептуализацию существования и природы Бога как абсолютной, трансцендентной по отношению к миру духовно-личностной действительности, выступающей как безусловный источник всего небожественного сущего и сохраняющей действенное присутствие в мире».[136]

Любовь же означает… Впрочем, воздержимся от полной «расшифровки» этого таинственного слова. Просто осознаем, что выбор между язычеством и христианством – это выбор между автоматизмом «кармического закона» и тем видением отношения Бога и мира, о котором так сказал Б. Пастернак: «Мирами правит жалость. Любовью внушена Вселенной небывалость И жизни новизна».

Date: 2015-09-26; view: 328; Нарушение авторских прав