Хронология 7 page. Днем фон Гериха отвезли на подводе в Луцк

Днем фон Гериха отвезли на подводе в Луцк. Он не был ранен, но просто‑напросто исчерпал все свои силы, был на грани коллапса. В тот же вечер его погрузили на санитарный поезд, идущий в Петроград. Он горевал при мысли о том, что оставляет своих солдат, тех, кто уцелел, и особенно свою старую роту, 14‑ю, которая попрощалась с ним, когда его увозили. “Но мысль о доме вытеснила все горькие чувства, и под свист паровоза я с наслаждением откинулся на мягкие подушки”.

♦

Через несколько дней он перелистывал газеты и, к своему удивлению, обнаружил, что о большой наступательной операции, повлекшей за собой такие потери, не написано ни слова. Вместо этого кратко сообщалось, что “ничего значительного не происходило”.

126.

Сентябрьский день 1916 года

Пал Келемен посещает привокзальный ресторан в Саторальяуйхели

Кое‑как исцелившись от малярии и отдохнув за время долгого периода реабилитации – были и посещения церкви, и кутежи, – он вернулся на более легкую службу. Сегодня он едет с Закарпатского фронта, из Ужока, куда он поставил партию вьючных лошадей. В Ужоке капитан пехоты, в обмен на новенькие шикарные ботфорты из золотисто‑коричневой кожи, предоставил ему первый настоящий отпуск за последние полтора года. Он поедет в Будапешт. У Келемена прекрасное настроение.

В Саторальяуйхели он должен пересесть на другой поезд, а сейчас ожидает его в привокзальном ресторане. Здесь множество пассажиров, старых и молодых, женщин и мужчин, гражданских и военных, “они теснятся вокруг столиков, покрытых безобразными скатертями”. Его взгляд падает на юного, в орденах, прапорщика, с мальчишеским лицом:

Он сидит за столом и спокойно ест кусок торта, покрытый желтой глазурью, который лежит перевернутый на тарелке. То и дело оглядывает зал ресторана, но взгляд у него пустой, усталый, и всякий раз он снова опускает глаза на кусок торта, с наслаждением поглощая его. На нем неряшливая полевая форма, самая обыкновенная, на груди приколоты большие и маленькие серебряные медали. Наверное, он был дома, в отпуске, и теперь возвращается в окопы.

В ресторане толчея, картина все время меняется. А он все сидит у стены, будто эта толчея не имеет к нему никакого отношения, занятый собственными мыслями, с куском торта номер два, который быстро уменьшается на тарелке.

Он делает глоток воды и берет третий клин со стеклянной вазочки на высокой ножке, где лежит этот глазированный торт, разрезанный на готовые порции. Он ест не просто потому, что торт вкусный. В ожидании суровых времен он пытается складировать в памяти приятные вкусовые ощущения, связанные с домом.

127.

Суббота, 23 сентября 1916 года[214]

Паоло Монелли беседует с убитым на Монте‑Кауриоль

К тому времени они уже побывали на многих ужасных горах, но, судя по всему, эта оказалась самой ужасной. Около месяца назад они штурмом взяли Монте‑Кауриоль, что стало большим успехом, ибо гора высоченная, а австро‑венгерские позиции были весьма надежными. Потом произошло то, что обычно происходило с победителями: напряжение и потери дали о себе знать, не оставив сил на дальнейшую борьбу. Противник подтянул свежие войска и начал контрнаступление, ибо теперь этот пункт, в общем‑то незначительный, упоминался во всех фронтовых сводках и ежедневных газетах, а значит, превратился в военный трофей, за который стоит сражаться.

Рота Монелли отбила несколько вражеских контрнаступлений. На колючей проволоке заграждений висели мертвые австрийцы. Потери в собственных рядах тоже были велики. Почти все это время они находились под артобстрелом с окружающих высот. Монелли замечает, что из прежнего состава взвода не осталось почти никого. От валявшихся повсюду трупов исходил запах разложения. В горной расселине поблизости тоже гнили два десятка трупов. Одним из убитых был австрийский военврач. Его тело находилось на таком расстоянии, что Монелли мог наблюдать постепенные изменения, происходившие с покойником. Вчера лопнул нос, из него потекла какая‑то зеленая жижа. Странно, но глаза покойника до сих пор оставались неповрежденными, и Монелли казалось, что они осуждающе смотрят на него. Он пишет в своем дневнике:

Это не я тебя убил, и с какой стати ты, врач, отправился в эту ночную атаку? У тебя была милая невеста, писавшая тебе, наверное, лживые письма, но они были такие утешительные, что ты хранил их в своем бумажнике. Реш забрал у тебя бумажник, в ту ночь, когда тебя убили. Мы видели ее карточку (милашка, – хотя кое‑кто отпустил непристойные шутки), и еще фотографии твоего замка, и все дорогие тебе безделушки, которые ты носил с собой. Мы собрали их в маленькую кучку и расселись вокруг нее в своем убежище, довольные тем, что отбили атаку, с бутылкой вина в награду за свой тяжкий труд. Ты умер совсем недавно. И ты уже ничто, не более чем серая масса, которой предназначено истлеть, а мы живы, прапорщик, так неприлично живы, что я тщетно пытаюсь найти хоть каплю раскаяния в глубине души. Стоило ли тебе так наслаждаться жизнью, держать ее юное тело в своих объятиях, чтобы затем пойти на войну, словно в этом заключалось твое призвание? Может, и ты тоже был опьянен высокой целью, своим местом в первых рядах, жаждой самопожертвования? Быть убитым ради чего? Оставшиеся в живых спешат, живые привыкли к войне и ее горячечному ритму, живые не верят, что и им придется погибнуть, они больше о тебе не вспоминают. Твоя смерть не только завершила твою жизнь, она будто аннулировала ее. Еще немного ты побудешь номером в списке сержанта как объект для патетического некролога, но как человек ты больше не существуешь, словно бы никогда и не существовал. Только углерод и сероводород – вот что лежит перед нами, прикрытое лохмотьями, оставшимися от военной формы; мы называем их умершими.

Трупный запах из расселины в скале становился все более тлетворным. С наступлением темноты четверым солдатам приказали убрать оттуда трупы. Они получили по противогазу и по стакану коньяку.

128.

Середина октября 1916 года

Флоренс Фармборо лишается волос

Ночью, несколько недель назад, в самый разгар лихорадки, ей казалось, что у нее три лица: одно – ее собственное, второе принадлежало одной из ее сестер, а третье – раненому солдату. С каждого из лиц градом катился пот, его надо было без конца вытирать. Если это прекратить, она знала, что умрет. Она попыталась было позвать медсестру, но вдруг обнаружила, что у нее пропал голос. Теперь Фармборо находится в Крыму, по‑осеннему солнечном и теплом. Ее лечат в санатории для туберкулезных больных. За окном все еще зеленеет, и она быстро идет на поправку. Она пишет в своем дневнике:

Хуже всего пришлось моим волосам, они висели клоками. И вот однажды ко мне в комнату зашел парикмахер и не просто отрезал космы, – он обрил меня наголо! Меня заверили в том, что жалеть не о чем, что волосы быстро отрастут, еще длиннее и гуще, чем прежде. С этого дня я ношу свой сестринский платок, и никто, кроме нескольких человек, не догадывается, что у меня под ним голый череп, без единой волосинки!

♦

В этот же день Мишель Корде отмечает в своем дневнике:

Альбер Ж., приехавший на побывку, рассказывает, что солдаты питают ненависть к Пуанкаре, – их ненависть основывается на убеждении, что именно этот человек развязал войну. Он уверяет также, что солдат заставляет идти в атаку страх показаться трусом в глазах других. Он, смеясь, говорит, что надумал жениться, ведь это даст ему право на четырехдневный отпуск, и потом еще три дня, когда родится ребенок; кроме того, он вообще рассчитывает получить свидетельство об освобождении от армии, когда у него родятся шестеро малышей.

129.

Четверг, 19 октября 1916 года

Ангус Бьюкенен лежит больной в Кисаки

Тюфяк, на котором он лежит, набит травой. Ангус чувствует себя уже лучше, чем прежде, он все еще слаб. Дизентерия. Симптомы известные: боль в животе, лихорадка, кровавый понос. Бьюкенен слишком долго числился здоровым и неизбежно должен был заболеть.

Походной жизни и трудностям нет конца. Военные действия все больше принимают характер партизанской войны, враг вытеснен с берегов реки Пангани и отступает в глубь германской Восточной Африки. Бьюкенен – среди преследователей, они гонят врага через буш, на юг. Иногда их путь лежит через населенные места, и тогда они пополняют запасы продовольствия, ведя обмен с местным населением[215]. Бьюкенену удалось выменять двух куриц и шесть яиц за старую рубашку и жилет.

Порой им улыбалась удача. У реки Лукигура в конце июня они вступили в сражение с вечно ускользающими немецкими частями. Несмотря на усталость, королевские стрелки вновь отличились: сначала молниеносной атакой с фланга, потом штыковой атакой, которая обратила противника в бегство. Важнейший город Морогоро, расположенный у центрального железнодорожного узла, был взят в конце августа: досталась эта победа ценой ожесточенных боев и утомительным, а иногда и вовсе безрезультатным маршем по труднодоступной местности, где пересеченной, а где заболоченной. Дар‑эс‑Салам, главный порт германской колонии, находился в руках британцев с начала сентября. Когда дивизия Бьюкенена продвигалась на юг, немцы продолжали отступать, шаг за шагом, то и дело ввязываясь в мелкие стычки.

В конце сентября, после неудачных попыток настигнуть ускользающего врага, все замерло. Линии снабжения оказались слишком растянуты, запасы истощились, солдаты обессилели. Рота Бьюкенена представляла теперь собой жалкое зрелище. Истощенные, полураздетые, к тому же они остались без нижнего белья и носков. Новости до них не доходили, письма из дома шли по полгода. Они имели весьма слабое представление о том, какова реальная ситуация на войне.

Осенью Бьюкенен переболел малярией, но поправился; теперь вот дизентерия. Компанию ему составляла та курица с белым хохолком, которую он выменял еще в начале июля, решив оставить ее себе. Курица стала прямо‑таки ручной. На марше она ехала в ведерке, которое нес слуга‑африканец. Когда они разбивали лагерь, она разгуливала в поисках пищи и каким‑то чудесным образом всегда возвращалась обратно, отыскивая дорогу среди множества человеческих ног и конских копыт. Каждый день курица приносила ему по яйцу. Однажды он увидел, как она убила и съела маленькую ядовитую змейку. Ночью она спала рядом с его постелью.

Итак, Бьюкенен лежит на травяном тюфяке и пишет дневник. Он болен, подавлен, в том числе из‑за военных неудач:

Сегодня чувствую себя бодрее, настроение тоже улучшилось. Но иногда мне становится невмоготу и я желаю, чтобы мы поскорее закончили здесь все дела и убрались из этой Африки. Я страстно желаю, чтобы мы хоть на короткое время смогли сменить краски и свойства этой давно приевшейся картины[216], которая засела в нашем сознании. Меня пугает чувство, что я будто в тюрьме и тоскую по свободе, хочу вырваться за пределы тюремных стен. В такие моменты меня обуревают мысли, воскресают старые воспоминания, милые сердцу образы прошлой жизни, которыми я не устаю восхищаться. И я жажду воскресить эти воспоминания, вдохнуть в них жизнь; хочу, чтобы они всей своей мощью подняли мое тело и перенесли через эти колоссальные расстояния в любимую, мирную страну!

♦

В тот же день Паоло Монелли в тревоге прислушивается к громыханию итальянской артподготовки на Монте‑Кауриоль, где продолжались бои. Он записывает в своем дневнике:

Небо затянуто серыми, низкими тучами. Из долины поднимается туман, он окутывает обе вершины, – нашу и ту, которую нам предстоит атаковать. Если нам суждено погибнуть, мы умрем отрезанные от всего мира, с чувством, что никому не нужны. Смирившись с мыслью о самопожертвовании, все равно хочешь умереть на глазах у других. Погибнуть при свете солнца, на открытой сцене, перед всем миром – так представляешь себе смерть за свою страну. Иначе ты похож на осужденного, которого придушили в темном углу.

130.

Воскресенье, 29 октября 1916 года

Рихард Штумпф мается бездельем на борту “ Гельголанда”

Спрашивается, что хуже? Клубы сизого табачного дыма, заполняющие кубрик под палубой, или угольная пыль, “проникающая во внутренности”? Штумпф мрачен, как этот пасмурный день. Он помнил, как он, новобранец, был преисполнен надежд в октябре четыре года назад, и страдал, сравнивая прошлое с унылым настоящим. Ликование по поводу великого сражения при Скагерраке поутихло. И все вернулось на круги своя, к серым будням, – таким же серым, как цвет боевых кораблей: короткое рутинное патрулирование побережья и долгие периоды ожидания в порту. Впрочем, весь флот действует робко и осторожно. Его “железная тюрьма”, “Гельголанд”, опять пришвартован к берегу, на этот раз для ремонта цилиндра в моторе по левому борту.

И снова табачный дым гонит Штумпфа на палубу: “Эти проклятые вонючие трубки! Меня от них тошнит, они только отбивают аппетит. Я радуюсь всякий раз, когда узнаю, что в солдатском буфете повысили цены на табак”[217]. Его раздражает дым, выводит из себя безделье. У него мало друзей на борту. Другие матросы считают его чудаковатым, потому что у него есть интеллектуальные запросы и он постоянно что‑то записывает. Силы Штумпфа, физические и умственные, не находят применения и угасают. Читать ему нечего, и он заказывает несколько книг из Берлина.

29 октября кажется Рихарду Штумпфу таким же потерянным днем, как и все остальные. Однако после обеда экипаж собирается на палубе. Они должны будут встречать возвращающуюся подлодку. Штумпф видит, как экипажи соседних кораблей кричат “ура” и подбрасывают фуражки в воздух. Вот он, узкий корпус подлодки U‑53. Весь экипаж выстраивается на палубе. “На них была проолифенная спецодежда, лица их светились от счастья”[218].

Штумпф завидует этим матросам с подлодки, которые светятся от радости, он хочет быть одним из них. Вместе с тем в глубине души он желает скорейшего конца войны. Как обычно, он чувствует себя расколотым надвое:

Действительно ли жизнь в мирное время была так уж хороша? Даже если это так, мы все равно не были довольны. Я помню, как многие из нас надеялись на войну, на то, что будет лучше. Помню, как мы не могли найти себе работу, спорили из‑за денег, из‑за длинного рабочего дня, – и мысли о мире сразу меркнут. Но сегодня мирная жизнь представляется раем, ведь мы могли купить себе сколько угодно хлеба, колбасы, какую угодно одежду. Хотя что говорить о беднягах, у которых не было на это денег! А может, настоящий кризис наступит тогда, когда мы обретем мир?

131.

Декабрьский день 1916 года

Владимир Литтауэр проводит зиму в окопах у Двины

На фронте у Двины ничего нового. Снег укрывает поля и леса, широкая река скована льдом. Все спокойно. Очень спокойно.

Полк Литтауэра сидит в окопах на восточном берегу реки. Личный состав почти символический. Отрезок фронта в километр обороняется восьмьюдесятью солдатами. О сколь‑нибудь серьезной системе обороны говорить не приходится, скорее речь идет об изолированных опорных пунктах, между которыми зияют пустоты. Враг вполне мог бы воспользоваться ситуацией, но, похоже, она удовлетворяет обе воюющие стороны. Вероятно, немецкие укрепления на другом берегу реки такие же разрозненные, как и русские.

Все спокойно. Даже очень спокойно.

Владимир Литтауэр делит с другим офицером маленькую избушку за линией фронта. В ней две комнатенки: одна – для них, другая – для их денщиков и телефонистов. Их комнатка обставлена очень просто. Две койки, стол и лавка. Стены голые, на них лишь несколько гвоздей, на которых висят оружие и одежда.

Ночью линия фронта патрулируется, днем ее охраняют, но времени все равно остается много[219]. Они парились в бане, построенной неподалеку солдатами. Хорошо питались: из дома продолжали приходить посылки с рыбными консервами, колбасой, икрой, шоколадом. Они устраивали пирушки, пели и веселились. Конечно, в крохотной комнатке умещалось не более пяти человек, но им это не мешало. Не было недостатка и в спиртных напитках. Даже наоборот. С начала войны стало трудно достать в тылу водку[220], но армейские врачи и ветеринары охотно выписывали спирт “в медицинских целях”. Его разбавляли водой, капали в него глицерин и пили с лимоном. “Пропорции алкоголя и воды зависели от личного вкуса, хотя эта смесь становилась все крепче и крепче по ходу войны”.

В этот вечер[221]к ним в гости наведался командир эскадрона ротмистр Петрикевич. Он порядком напился. И принялся расписывать свой излюбленный план – взять штурмом Дубену, деревеньку, расположенную прямо между линиями фронта. Петрикевич не внимал аргументам, что немцев в деревне может оказаться гораздо больше, чем солдат в его эскадроне. “Мне не нужен эскадрон; все, что надо, это семь человек”. И он снова пил. Он принял решение. Ему требуется семь человек, семеро “добровольцев”, чтобы осуществить его план. Дубена, ее надо взять штурмом. Ротмистр натянул на себя свой плащ и, шатаясь, вывалился на мороз.

Едва ротмистр исчез в ночи, денщики тотчас схватились за полевые телефоны. Они методически обзванивали один пост за другим и предупреждали о появлении командира эскадрона и о его планах. Все тут же попрятались кто куда.

Опустевшие окопы ничуть не тревожили напившегося ротмистра и лишь заставляли его материться, хотя штурм Дубены снова отменялся.

132.

Суббота, 16 декабря 1916 года

Ангус Бьюкенен видит, как в Кисаки прибывает подкрепление

Наступило время выздоровления, причем для всех. Ангус Бьюкенен вылечился от дизентерии, а батальон или то, что от него осталось, воспрянул после осенних трудностей. Все теперь действовали необычайно энергично. Бьюкенен продолжал коллекционировать птиц, ходил в разведку на другой берег реки Мгета и, несмотря на легкий приступ малярии, подстрелил своего первого слона, молодого бычка и большую корову. Солдаты трудились над прокладкой дороги, с тем чтобы продолжить продвижение в глубь страны. Было срублено множество деревьев, на реке Мгета возвели несколько мостов. Прорубили также широкую дорогу через джунгли возле Киренгве.

Настроение сегодня заметно улучшилось, с появлением колонны в 150 человек: долгожданное подкрепление поредевшему батальону. Во главе колонны шагал человек в мягкой широкополой шляпе с охотничьим ружьем в руках. Это старый командир роты Бьюкенена, Фредерик Кортни Селус. Ему исполнилось 65 лет, и несколько месяцев тому назад он серьезно заболел, а потому был отправлен домой в Великобританию. Никто не ожидал увидеть его снова. Теперь он как будто в форме и отлично себя чувствует. Бьюкенен и остальные в восторге: “Какой пример для подражания он подает нам, вернувшись в таком возрасте на фронт, чтобы сражаться за свое отечество!” Селусу особенно радовались, ведь он мог рассказать им о том, как дела дома, в Великобритании, и как обстоит дело на фронтах в целом.

Солнце клонилось к закату, в воздухе посвежело, тени стали длиннее, а они сидели и болтали о том о сем. Селус рассказывал о своей огромной коллекции бабочек, которую он вывез в Великобританию; Бьюкенен говорил о своей охоте на слонов. Тем временем черные носильщики из пулеметного взвода Бьюкенена строили из травы хижину для человека, которого они называли Bwana M'Kubwa, “большой босс”. Через несколько дней они двинулись на юго‑восток, к реке Руфиджи, где, по их сведениям, окопался враг. Все взбодрились.

Я смотрела на лица этих людей, знакомых мне, и понимала, что все они изменились, казались теперь истертыми, постаревшими, их выражение поразило меня. […] Когда я озираюсь вокруг, люди кажутся мне карикатурами на свое прежнее “Я”: измученные, усталые, изменившиеся до неузнаваемости. Во что же они превратятся, и вообще, как долго все это будет продолжаться?