Гвадалахара, Мексика 3 page

– Моя главная забота, – возразил Парада, – чтобы Евангелие стало благой вестью для людей сейчас, а не после того, как они умрут с голоду.

– Такая политическая ориентация может вызвать только возмущение после Второго Ватиканского собора. Возможно, от вашего внимания ускользнуло, что у нас теперь другой Папа.

– Да нет, – ответил Парада, – но иногда он делает все наоборот: в городах, куда он ездит, он целует землю и шагает по людям.

Антонуччи обрывает его:

– Тут не до шуток. Вашу деятельность уже расследуют.

– Интересно, кто же?

– Отдел по латиноамериканским странам в Ватикане. Кардинал‑епископ Гантен. И он желает, чтобы вас сместили.

– На каких основаниях?

– Ересь.

– Хм, смешно.

– Да? – Антонуччи взял в руки папку со стола. – Вы совершали мессу в чьяпасскои деревне в прошлом году, нарядившись в костюм майя и надев головной убор с перьями?

– Это символы. Их местные жители...

– Стало быть, да, – подытожил Антонуччи. – Вы открыто участвовали в языческом обряде.

– А вы что, полагаете, Бог прибыл сюда только с Колумбом?

– Цитируете сами себя. Да, у меня записано это любопытное высказывание. Дайте‑ка найду. Ага, вот: «Бог любит все человечество...»

– У вас что, имеются против этого утверждения какие‑то возражения?

– «...и, следовательно, открыл свое Божье «Я» всем культурным и этническим группам в мире. Еще до того, как миссионеры приехали проповедовать учение Христа, процесс спасения уже происходил. Мы убеждены, что не Колумб привез Бога на своих кораблях. Нет, Бог всегда присутствовал во всех этих культурах, так что миссионерство имеет совершенно другой смысл – объявить о Боге, который уже присутствовал здесь». Вы станете отрицать, что говорили такое?

– Нет, я целиком все подтверждаю.

– То есть они были спасены еще до Христа?

– Да.

– Ересь, чистейшей воды ересь!

– Нет. Это абсолютное спасение душ. Одно это простое заявление, что не Колумб привез Бога с собой, сделало больше для начала духовного возрождения в Чьяпасе, чем тысяча катехизисов. Потому что местные жители начали искать в своей собственной культуре признаки присутствия Бога. И нашли их – в своих обычаях, в способе возделывании земли, в древних законах о том, как относиться к братьям и сестрам. И только отыскав это, ощутив Бога в себе, они по‑настоящему поверили в благую весть об Иисусе Христе.

И в надежду на освобождение. После пятисот лет рабства. Половины тысячелетия угнетения, унижений и страшной, отчаянной, убийственной нищеты. И если Христос пришел не ради того, чтобы исправить это, то, значит, он не пришел вовсе.

– Ну а как насчет Таинства Святой Троицы? – спросил Антонуччи. – «Это не математическая головоломка «Три в одном», а проявление Отца нашего в политике, Сына в экономике и Святого Духа в культуре». Это действительно отражает ваши убеждения?

– Да.

Ну да, потому что требуются все сферы: и политика, и экономика, и культура, чтобы Бог проявил себя во всей своей мощи. Потому‑то мы последние семь лет и строим культурные центры, клиники, создаем фермерские кооперативы и, ну да, политические организации.

– Так вы низвели Бога Отца к простой политике, а Иисуса Христа, Сына Его, Нашего Спасителя, до уровня председателя марксистской секции в каком‑нибудь третьеразрядном экономическом департаменте? Я даже не стану комментировать вашу богохульную попытку привязать Святого Духа к местной языческой культуре, что уж там под ней подразумевается, неведомо.

– А вот то, что вам неведомо, уже проблема.

– Нет, – возразил Антонуччи, – проблема в том, что это известно вам.

– Знаете, что спросил у меня на днях один старик индеец?

– Не сомневаюсь, что вы намерены мне об этом поведать.

– Он спросил: «Этот ваш Бог спасает только наши души? Или Он спасает и наши тела тоже?»

– Содрогаюсь при мысли, что вы могли ответить ему.

– Правильно содрогаетесь.

Они сидят по разные стороны стола, сверля друг друга глазами, потом Парада, чуть поостыв, пытается объяснить:

– Взгляните, чего мы достигли в Чьяпасе. У нас там сейчас шесть тысяч местных жителей, рассеянных по всем деревням, толкуют Евангелие...

– Да, давайте взглянем на то, чего вы достигли в Чьяпасе, – подхватывает Антонуччи. – У вас там самый высокий во всей Мексике процент обращенных в протестантство. Лишь чуть больше половины вашей паствы остаются католиками. Это самый низкий процент.

– Так вот в чем подлинная причина! – огрызается Парада. – «Кока» в тревоге, что теряет долю на рынке, уступая «Пепси».

Но Парада тут же жалеет о своей колкости. Так по‑детски и к тому же уничтожает всякие шансы на примирение.

И в главном доводы Антонуччи правильны, думает он сейчас.

В деревню я поехал, чтобы обратить в христианскую веру индейцев.

А вместо этого они обратили меня в свою.

А теперь это кошмарное соглашение, НАФТА, выгонит их и с тех маленьких клочков земли, что у них еще оставались, высвобождая пространство для новых «эффективных» крупных ранчо. Расчищая дорогу новым кофейным finkas, разработкам полезных ископаемых, вырубке леса и конечно же нефтяным вышкам.

Неужели все должно приноситься на алтарь капитализма? – недоумевает он.

Сейчас отец Хуан встает, делает музыку потише и по всей комнате ищет сигареты. Ему всегда приходится разыскивать их так же, как и очки. Нора не помогает, хотя и видит, что они лежат на столе. Он и так слишком много курит. И этому не помешать.

– Мне не нравится дым, – замечает она.

– Да я не стану закуривать, – отвечает Парада, разыскав пачку. – Только во рту подержу.

– Попробуй жвачку.

– Жвачка мне не нравится.

Парада усаживается напротив нее.

– Значит, ты хочешь, чтоб я ушел в отставку?

Нора качает головой:

– Я хочу, чтобы ты поступил, как сам того желаешь.

– Кончай нянчиться со мной. Я не стеклянный. Скажи прямо: что ты думаешь?

– Ладно, сам напросился. Ты заслужил возможность пожить немного для себя. Ты трудился всю жизнь. Если решишь уйти в отставку, никто не станет винить тебя. Все станут винить Ватикан, и ты сможешь уйти с высоко поднятой головой.

Встав с диванчика, Нора подходит к бару и наливает себе вина. Не столько потому, что хочется выпить, сколько в попытке спрятать от него глаза, когда она говорит:

– Я эгоистка, ясно? Мне не вынести, если с тобой что‑то случится.

– А‑а.

Одна и та же невысказанная мысль будто напряженно повисает между ними: если он откажется не только от сана кардинала, но и вообще уйдет из священников, тогда они смогли бы...

Но он ни за что на такое не пойдет, думает Нора, да и я, по правде, этого не хочу.

Ты на редкость тупой старик, думает Парада. Она на сорок лет моложе тебя, и ты, в конце‑то концов, священник.

– Боюсь, это я эгоист, – наконец нарушает он молчание. – Может, наша дружба мешает тебе искать отношений...

– Прекрати.

–...которые больше отвечают твоим потребностям.

– Ты отвечаешь всем моим потребностям.

Выражение Нориного лица так серьезно, что он на минутку теряется. Эти поразительно красивые глаза смотрят так испытующе.

– Уж конечно, не всем, – возражает он.

– Всем.

– Разве ты не хочешь мужа? Семью? Детей?

– Нет.

Ей хочется завизжать.

Не оставляй меня! Не гони меня от себя! Мне не нужен муж, дети. Не нужен секс и деньги. Комфорт и надежность.

Мне нужен ты.

И на то существует, вероятно, миллиард психологических причин: безразличный отец, сексуальные дисфункции, страх связать себя с мужчиной, который окажется свободен, – психоаналитику тут есть где разгуляться, но ей без разницы. Ты самый лучший мужчина, какого я когда‑либо знала. Самый умный, самый добрый, самый забавный. Самый лучший за всю мою жизнь. И я не знаю, что буду делать, если с тобой что‑то случится.

– Ты не примешь отставки, да? – роняет Нора.

– Я не могу.

– Ну и хорошо.

– Правда?

– Конечно.

Нора и не надеялась всерьез, что он уйдет.

Легкий стук в дверь, его помощник бормочет, что к нему неожиданный посетитель, которому было сказано, а...

– Кто это? – перебивает Парада.

– Некий сеньор Баррера. Я сказал ему...

– Я его приму.

Нора встает:

– Мне все равно уже пора.

Они обнимаются, и она уходит наверх одеваться.

Парада идет в кабинет и видит там Адана.

Он переменился, думает Парада.

Лицо у Адана все еще мальчишеское, но это уже мальчишка с заботами. Да и немудрено, чему удивляться, думает Парада: у него ведь больная дочь. Парада протягивает ему для рукопожатия руку. Адан берет ее и неожиданно целует кольцо.

– А вот это ни к чему, – говорит Парада. – Давненько не виделись, Адан.

– Почти шесть лет.

– А зачем сегодня...

– Поблагодарить вас за подарки, которые вы посылаете Глории, – не дает ему закончить Адан.

– Не за что. Я молюсь за нее.

– Вы даже представить не можете, как мы вам благодарны.

– Как Глория?

– Все так же.

Парада качает головой:

– А Люсия?

– Хорошо, спасибо.

Парада подходит к столу и садится. Подается вперед, переплетает пальцы и смотрит на Адана с привычным пасторским выражением лица.

– Шесть лет назад я обращался к тебе по радио и просил о милосердии для беспомощного человека. Ты убил его.

– Это была случайность, – оправдывается Адан. – Я там не распоряжался.

– Ты можешь лгать себе и мне. Но не Богу.

Почему бы и нет? – думает Адан. Он же лжет нам.

Но вслух говорит:

– Клянусь жизнями жены и ребенка, я хотел освободить Идальго. Но один из моих приятелей случайно вколол ему слишком большую дозу наркотика, стараясь уменьшить его боль.

– А больно ему было из‑за ваших пыток.

– Я его не пытал.

– Хватит, Адан. – Парада машет рукой, точно отмахиваясь от уверток. – Зачем ты здесь? Какие услуги священника тебе потребовались?

– Мне – никаких...

– Тогда зачем...

– Я прошу вас стать духовником моего дяди.

– Иисус ходил по воде. Но мне неизвестно, чтоб с тех пор кто‑то еще сумел.

– То есть?

– То есть, – Парада берется за пачку сигарет, вытряхивает одну в рот и закуривает, – несмотря на официальную линию церкви, лично я убедился: не всем людям можно отпустить грехи. Ты просишь о чуде.

– А я думал, это и есть ваш бизнес – чудеса.

– Ну да, – соглашается Парада. – Например, сейчас я стараюсь накормить тысячи голодных людей, обеспечить их чистой водой, приличным жильем, медикаментами, дать образование и хоть какую‑то надежду на будущее. И если хоть что‑нибудь одно получится, то это уже чудо.

– Если речь идет о деньгах...

– На хрен твои деньги! Я достаточно ясно выразился?

Адан улыбается, вспомнив, почему он всегда любил этого человека. И почему отец Хуан единственный, возможно, священник, в чьих силах помочь Тио.

– Мой дядя очень мучается.

– И очень хорошо. Поделом ему.

Когда Адан вскидывает брови, Парада объясняет:

– Я не уверен, Адан, что ад существует, но если он все‑таки есть, твой дядя непременно отправится туда.

– Он подсел на крэк.

– Иронию ситуации я оставлю без комментариев. Ты знаком с идеями кармы?

– Смутно. Я знаю одно: ему нужна помощь. И знаю, вы не сможете отказаться помочь душе, которая страдает.

– Душе, которая испытывает истинное раскаяние и хочет перемениться? Ты можешь сказать такое о дяде?

– Нет.

– А о себе?

– Нет.

– Тогда о чем нам, собственно, разговаривать? – встает Парада.

– Пожалуйста, навестите его, – просит Адан. Вынув блокнот из кармана куртки, он пишет адрес Тио. – Если вы сумеете убедить его обратиться в клинику...

– В моем приходе сотни людей, которые хотели бы лечиться, но у них нет на это денег.

– Отправьте пятерых вместе с дядей, а счет пришлите мне.

– Как я уже сказал...

– Ну да, на хрен мои деньги, – перебивает Адан. – Ваши принципы против их страданий.

– От наркотиков, которые ты продаешь, – сказал он, затягиваясь сигаретой.

Опустив голову, Адан на секунду задумывается.

– Простите, я пришел просить вас об одолжении. Мне следовало раньше взять себя в руки.

Парада, разгоняя рукой дым, подходит к окну и смотрит на улицу, на zocalo [91], где уличные торговцы, расстелив одеяла, разложили на них свои milagros на продажу.

– Я схожу к Мигелю Анхелю, – говорит он. – Хотя сильно сомневаюсь, что это принесет какую‑то пользу.

– Спасибо, отец Хуан.

Парада кивает.

– Отец Хуан?

– Да?

– Есть много людей, которым очень хочется узнать этот адрес.

– Я не полицейский! – отрубает Парада.

– Зря я, конечно, даже и сказал. – Адан направляется к двери. – До свидания, отец Хуан. Спасибо.

– Измени свою жизнь, Адан.

– Слишком поздно.

– Если б ты и вправду считал так, ты бы не пришел ко мне.

Парада провожает Адана, в маленьком коридоре стоит женщина с небольшой дорожной сумкой через плечо.

– Мне пора идти, – говорит Нора Параде. Оглянувшись на Адана, она улыбается.

– Нора Хейден, – знакомит их Парада. – Адан Баррера.

– Mucho gusto (Очень приятно), – говорит Адан.

– Mucho gusto. – Нора поворачивается к Параде. – Приеду опять через пару недель.

– Буду ждать.

Она направляется к двери.

– Я тоже ухожу, – говорит Адан. – Разрешите помочь вам? Давайте вашу сумку. Вам нужно такси?

– Вы очень любезны.

Нора целует Параду в щеку:

– Adios.

– Buen viaje. (Доброго пути.)

На zokalo Нора замечает:

– Эта улыбка на вашем лице...

– А на моем лице улыбка?

–...совершенно неуместна.

– Вы меня не так поняли. Я люблю и уважаю этого человека. Если он найдет хоть капельку счастья в этом мире, я никогда не стану осуждать его.

– Мы всего лишь друзья.

– Как скажете.

– Мы действительно друзья.

– Вон там, – Адан показывает через площадь, – есть хорошее кафе. Я как раз хотел позавтракать, но терпеть не могу есть в одиночестве. У вас есть время и желание присоединиться ко мне?

– Я еще не завтракала.

– Тогда пойдемте, – приглашает Адан. Уже пересекая площадь, он говорит: – Простите, мне нужно позвонить.

– Пожалуйста.

Адан достает мобильник и набирает номер Глории.

– Hola, sonrisa de mi alma, – говорит он, когда дочка отвечает. Она действительно улыбка его души. Ее голосок – это его заря и сумерки. – Как ты сегодня утром?

– Хорошо, папа. А ты где?

– В Гвадалахаре. У Тио.

– Как он?

– Он тоже хорошо. – Адан оглядывает площадь, кишащую уличными торговцами. – Ensancho de mi corazon, утешение моего сердца, тут продаются певчие птички. Привезти тебе?

– А какие они поют песни, папа?

– Не знаю. Наверное, это ты должна научить их песням. Ты знаешь какие‑нибудь?

– Папа. – Она смеется в восторге, понимая, что ее дразнят. – Я же пою тебе все время!

– Я знаю, знаю.

Твои песни надрывают мне сердце.

– Пожалуйста, пап, – просит девочка, – привези. Мне так хочется птичку.

– Какого цвета?

– Желтенькую.

– Мне кажется, да, я вижу желтенькую.

– Или зелененькую, – добавляет девочка. – Сам выбери. Папа, когда ты приедешь?

– Завтра вечером. Мне еще нужно повидать тио Гуэро, а потом я вернусь домой.

– Я скучаю по тебе.

– Я тоже по тебе скучаю, – говорит Адан. – Я позвоню тебе вечером.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

Он убирает трубку.

– Ваша подружка? – интересуется Нора.

– Это любовь всей моей жизни, – отвечает Адан. – Моя дочка.

– А‑а.

Они выбирают столик на улице. Адан выдвигает для нее стул, садится сам. Он смотрит через стол в изумительные синие глаза. Она взгляда не отводит, не смаргивает и не краснеет.

– А ваша жена? – спрашивает Нора.

– А что с ней?

– Вот про это я и хотела спросить.

Дверь трещит под ударами металла, дерево разлетается в щепки.

Pito [92]Анхеля выскакивает из девушки, когда он оборачивается и видит federales, ворвавшихся в дверь.

Арту кажется чуть ли не смешным, как Тио шаркает в гротескной имитации бега, путаясь в спущенных на щиколотки штанах, капельница на колесиках поспешает следом, будто надоедливый слуга: Тио пытается добраться до оружия, сложенного в углу. Капельница с шумом опрокидывается, игла выскакивает из вены, и Тио сваливается прямо на оружие, хватает ручную гранату и начинает возиться с чекой, но тут его хватает federale и выдергивает гранату из его руки.

На кухонном столе еще возлежит пухлая белая задница, точно огромная гора теста. Раздается звонкий шлепок – Рамос, подойдя, шлепает по ней прикладом своей винтовки.

Девушка негодующе вопит:

– Ой!

– Нужно было тебе самой готовить завтраки! Ты, ленивая распустеха!

Схватив ее за волосы, Рамос поднимает ее:

– Надевай трусы, никому не интересно любоваться на твою nalgas grandes.

Твой толстый зад.

– Я дам тебе пять миллионов долларов! – говорит Анхель federale. – Пять миллионов американских долларов, если отпустишь меня. – Тут он замечает Арта, стоящего рядом, и понимает, что пять миллионов не помогут, не спасут никакие деньги. И начинает орать: – Убей меня! Убей меня сейчас!

Вот оно, лицо зла, думает Арт.

Грустная карикатура.

Мужик забился в угол, сидит со спущенными штанами и умоляет меня убить его. Жалкое зрелище.

– Осталось три минуты, – тихо произносит Рамос.

До возвращения телохранителей.

– Тогда давай скорее уберем отсюда этот кусок дерьма. – Арт присаживается на корточки так, что его рот оказывается рядом с ухом дяди, и шепчет: – Тио, давай я скажу тебе то, что ты всегда так хотел узнать.

– Что?

– Имя информатора Чупара.

– Кто это?

– Гуэро Мендес, – врет Арт.

Гуэро Мендес, сучий потрох.

– Он тебя ненавидел, – добавляет Арт, – за то, что ты увел у него ту маленькую сучку и погубил ее. Он понял, что единственный способ заполучить девку обратно, – это избавиться от тебя.

Может, мне не суметь добраться до Адана, Рауля и Гуэро, думает Арт, так хотя бы все‑таки отомщу им, пусть не сам.

Я заставлю их уничтожить друг друга.

Адан рухнул на Нору. Та обнимает его за шею, гладит по волосам.

– Это была фантастика, – говорит он.

– Просто у тебя очень давно не было женщины, – отзывается Нора.

– Это так очевидно?

Из кафе они прямиком отправились в близлежащий отель. Пальцы Адана дрожали, когда он расстегивал ей блузку.

– Ты не кончила, – замечает он.

– Я кончу. В следующий раз.

– Следующий?

Час спустя она упирается руками в подоконник, ее мускулистые ноги расставлены, и он овладевает ею сзади. Легкий бриз из окна освежает ее влажную кожу, она стонет, охает, красиво изображая оргазм, – наконец он доволен и тоже достигает пика наслаждения.

Позже, лежа на полу, Адан говорит:

– Я хочу увидеть тебя снова.

– Это можно устроить.

Это ведь ее профессия.

Тио сидит в камере.

Предъявление обвинений произошло совсем не так, как он предполагал.

– Не понимаю, почему мне приписывают кокаиновый бизнес, – говорит он, сидя на скамье подсудимых. – Я дилер по машинам. Про торговлю наркотиками я знаю только то, что прочитал в газетах.

Публика в зале суда смеется.

И судья выносит решение – суд присяжных. А пока – никакого залога. Опасный преступник, говорит судья, а потому, несомненно, велик риск побега. Особенно в Гвадалахаре, где, как заявлено, у подсудимого имеются влиятельные друзья в органах правосудия. И его в наручниках сажают в военный самолет и перевозят в Мехико. Под специальным прикрытием провожают от самолета в автофургон с тонированными стеклами. А потом в тюрьму Алмолойа, в одиночную камеру.

Где от холода у Тио ноют кости.

А мучительная потребность в крэке грызет внутренности, будто голодный пес.

Но хуже всего – злоба.

Ярость из‑за предательства.

Предательства его союзников – потому что наверняка кто‑то в высших кругах предал его, раз он очутился в этой камере.

Этот hijo de puta [93]в Лос‑Пиносе, которого мы купили, за которого заплатили и посадили на такой пост! Победа на выборах, украденная у Карденаса, куплена на мои деньги. Я заставил картель выложить эти миллионы, а он и его брат меня взяли и предали! Беспородные шлюхи, cabrones, lambriosos! [94]

А американцы? Американцы, которым я помогал в их войне против коммунистов. Они тоже предали меня.

А этот Гуэро Мендес? Он украл мою любовь. Живет с женщиной, которая должна быть моей, и детьми, которые должны бы быть моими.

И Пилар, эта сука, тоже предала меня.

Тио сидит на полу камеры, обхватив колени руками, раскачиваясь взад‑вперед от неистового желания наркотика и ярости. Только через день ему удается найти тюремщика, который продает ему крэк. Тио вдыхает упоительный дым, задерживает в легких. Пусть как следует пропитает ему мозг. Крэк принесет эйфорию, а следом – ясность.

Теперь Тио видит все четко.

Месть.

Мендесу.

И Пилар.

Тио с улыбкой засыпает.

Фабиан Мартинес, он же Эль Тибурон, Акула, – хладнокровный, беспощадный убийца.

Этот хуниор стал одним из главных sicarios Рауля, его самым искусным киллером. Редактора газеты в Тихуане, чье журналистское расследование стало им досаждать, Эль Тибурон снял с первого выстрела, словно мишень в видеоигре. А неудачливого калифорнийского серфингиста, обкуренного болвана, который сбросил на пляже рядом с Росарито три тонны yerba и позабыл заплатить взнос за разгрузку, Эль Тибурон сшиб, как воздушный шарик, а потом отправился на вечеринку. И тех троих, совсем уж законченных идиотов, pendejos из Дуранго, которые совершили tombe, грабеж и убийство при перевозке наркотиков, когда гарантию обеспечивали Баррера, – Эль Тибурон смыл очередью из «АК» с улицы, будто дерьмо собачье, потом облил бензином трупы, поджег, и они горели, как luminarias [95]. Местные пожарники побоялись – и небезосновательно – тушить пламя; говорили, что двое из парней еще дышали, когда Эль Тибурон бросил зажженную спичку.

– Чушь собачья, – возражал Фабиан. – Я зажигалкой пользовался.

Да какая, собственно, разница.

Убивает он без малейшей жалости или угрызений совести.

Что нам и требуется, думает сейчас Рауль, сидя с парнем в машине. Он просит Фабиана оказать ему услугу.

– Мы хотим, чтобы теперь ты возил наличные Гуэро Мендесу, – говорит ему Рауль. – Станешь новым курьером.

– И все? – уточняет Фабиан.

А он думал, речь пойдет кое о чем другом, о мокром деле, об убийстве, крепко и сладко будоражащем кровь.

Честно говоря, кое‑что другое подразумевается тоже.

Для Пилар дети – любовь всей ее жизни.

Она как мадонна с трехлетней дочкой и малюткой сыном, лицо и тело расцвели, глаза смотрят умно, независимо, чего не было прежде. Сидя на бортике бассейна, Пилар болтает босыми ногами в воде.

– Дети – la sonrisa de mi corazon (улыбка моего сердца), – сообщает она Фабиану Мартинесу. И добавляет многозначительно и печально: – А мой муж нет.

У Фабиана мелькает мысль, что estancia [96]у Гуэро Мендеса роскошный.

Шик traficante – так доверительно называет это Пилар в разговоре с Фабианом, даже не пытаясь скрыть своего презрения.

– Я хочу сменить дом, но у него засел в голове такой образ...

Narcovaquero, думает Фабиан.

Наркоковбой.

Вместо того чтобы скрывать свои провинциальные корни, Гуэро бравирует ими. Создает современный гротескный вариант великих землевладельцев прошлого – донов, ранчеро, vaqueros, которые носили широкополые шляпы, сапоги и кожаные ковбойские штаны, потому что без всего этого им было не обойтись среди мескито, в стаде скота. А теперь новые narcos переиначивают этот образ на современный лад: черная полиэстеровая ковбойская рубаха с фальшивыми жемчужными пуговицами, штаны ярких расцветок – кричаще зеленые, канареечно‑желтые и кораллово‑розовые. И сапоги на высоком каблуке – не практичные сапоги для ходьбы, а остроносые американские ковбойские сапоги, сшитые из самых разных материалов, – чем экзотичнее, тем лучше – из страусиной кожи, из кожи аллигатора, – покрашенные в ярко‑красный или зеленый цвета.

Старые vaqueros со смеху бы катались.

Или перевернулись бы в могилах.

И дом...

Пилар стесняется его.

Это не классический стиль estancia – одноэтажный, с черепичной крышей, плавных линий, с красивой верандой. Нет, это трехэтажное чудище из желтого кирпича с колоннами и перилами кованого железа. А уж интерьер – кожаные кресла с рогами быков вместо подлокотников, ножками‑копытами. Диваны обтянуты коровьими шкурами. А у табуретов – седла вместо сидений.

– Со всеми этими деньгами, – вздыхает Пилар, – он мог бы сделать такое...

Кстати, о деньгах. У Фабиана в руке набитый деньгами кейс. Новый взнос Гуэро Мендесу для вложения в его войну против хорошего вкуса. Теперь Фабиан – курьер, заменил Адана. Под тем предлогом, что братьям Баррера слишком опасно разъезжать по округе после того, что случилось с Мигелем Анхелем.

Так что теперь Фабиан отвозит ежемесячные взносы наличными Мендесу и передает донесения с фронта.

Сегодня на ранчо вечеринка. Пилар выступает в роли элегантной хозяйки, и Фабиан с удивлением ловит себя на мысли, что женщина действительно элегантна, прелестна и очаровательна. Он предполагал увидеть скорее вульгарную домохозяйку, но Пилар оказалась другой. Вечером за обедом в большой официальной столовой, заполненной гостями, он видит ее лицо: в свете свечей оно такое красивое и утонченное.

Оглянувшись, она ловит его взгляд.

Взгляд мужчины неотразимого, красивого, как кинозвезда, в модной дорогой одежде.

Очень скоро они уже прогуливаются вдвоем около бассейна, а потом Пилар говорит ему, что не любит своего мужа.

Фабиан теряется, не знает, что ответить, а потому попросту молчит. И очень удивляется, когда она продолжает:

– Я была так молода. И он тоже. И вдобавок muy guapo, no? (Такой храбрый, правда?) Он ведь хотел спасти меня от дона Анхеля. И спас. Хотел превратить меня в гранд‑даму. И превратил. В несчастную гранд‑даму.

– Так вы несчастливы? – глупо спрашивает Фабиан.

– Я не люблю его. Правда ведь, это ужасно? Гуэро так хорошо ко мне относится, он дал мне все. У него нет других женщин, он не таскается к шлюхам... Я – любовь всей его жизни и оттого чувствую себя такой виноватой. Гуэро обожает меня, а я – я презираю его из‑за этого. Когда он со мной, я не чувствую... я ничего не чувствую. А потом начинаю перечислять в уме, что мне не нравится: он толстокожий, у него нет вкуса, он деревенщина, он неотесан. Мне все здесь противно. Я хочу вернуться обратно в Гвадалахару. Где настоящие роскошные рестораны, дорогие магазины. Я хочу ходить в музеи, посещать концерты, картинные галереи. Хочу путешествовать – увидеть Рим, Париж, Рио. Я ненавижу эту унылую жизнь с заурядным мужем.

Пилар улыбается, потом оглядывается на гостей, облепивших огромную стойку на другом конце бассейна.

– Они все думают про меня, что я шлюха.

– Нет, нет, что вы!

– Конечно, думают, – ровно произносит она. – Только ни у одного не хватает смелости высказать это вслух.

Еще бы, думает про себя Фабиан, всем известна история Рафаэля Баррагоса.

Интересно, а ей тоже?

Рафи пригласили на ранчо на барбекю вскоре после того, как Гуэро и Пилар поженились. Он стоял с другими парнями, когда из дома вышел Гуэро под руку с Пилар. Рафи хихикнул и потихоньку отпустил шуточку насчет того, что Гуэро надел колечко на палец puta [97]Барреры. А кто‑то из его добрых приятелей передал эти слова Гуэро. И той же ночью Рафи выволокли из гостевой комнаты, а его подарок им на свадьбу – серебряное блюдо – расплавили у него на глазах и, воткнув в рот воронку, залили через нее жидкое серебро.

А Гуэро внимательно наблюдал.

Тело Рафи нашли висящим на телеграфном столбе на обочине дороги, в двадцати милях от ранчо: глаза выпучены от боли, открытый рот залеплен затвердевшим серебром. И никто не осмелился снять труп: ни полиция, ни даже семья Рафи. И долго еще старик, пасший коз у того места, рассказывал, какие странные звуки раздаются, когда вороны клюют щеки Рафи: их клювы стучат о серебро.

А то место у дороги стали называть «Donde los Cuervos son Ricos» – «Там, где вороны богаты».

Так что, разумеется, думает Фабиан, глядя на нее – отражаясь от бассейна, вода золотисто играет на ее коже, – кто ж теперь посмеет назвать тебя puta.

Может, даже и думать так боятся.

Вот интересно, если Гуэро проделал такое с человеком, который всего лишь оскорбил тебя, что же он сотворит с мужчиной, если тот тебя соблазнит? Фабиана пронзает страх, который, впрочем, тут же переходит в возбуждение. Это заводит Фабиана, заставляет гордиться собственным хладнокровием, мужеством, своей удалью любовника.