ШАГ ВТОРОЙ 3 page. Я красивый, молодой, счастливый, успешный, в самом расцвете сил, у меня только что закончилась деловая встреча

Я живой.

Я красивый, молодой, счастливый, успешный, в самом расцвете сил, у меня только что закончилась деловая встреча, и я направляюсь в спортзал. Не выдерживаю и смеюсь. Смотрю на себя в зеркало, и вся нелепость происходящего выплескивается наружу.

Смех. Тоже в первый раз.

— Вот это да! — поражается Нора. Джули только хмыкает, склонив голову. — Да ты красавчик! Джули, одолжи мне его! Только на сегодня!

— Заткнись ты, — смеется Джули и продолжает меня разглядывать. Трогает узкий желобок у меня на лбу, который когда-то оставил ее нож. — Это надо будет прикрыть. Извини, Р. — Наклеивает сверху пластырь и прижимает его рукой. — Вот так. — Снова отступает и смотрит на меня, как художник-перфекционист на новую картину — довольным, но критическим взглядом.

— Убе... дительно?

— Хм-м, — отвечает она.

Растягиваю губы в своем лучшем подобии обаятельной улыбки.

— Господи. Никогда больше так не делай.

— Веди себя естественно, — поддакивает Нора. — Представь себе, что ты в аэропорту, среди друзей. Если вы друг с другом дружите, конечно.

Вспоминаю тепло, которое прилило к моему лицу, когда Джули впервые назвала меня по имени — еще в аэропорту, над лотком тайской лапши и бутылкой пива.

— Вот, другое дело, — одобряет Нора.

Джули кивает и закрывает рот кулаком, как будто пытается сдержать какое-то очень сильное чувство. Головокружительную смесь восторга, гордости и любви.

— Чистота тебе идет, Р.

— Спасибо.

Она делает глубокий, решительный вдох.

— Ну хорошо. — Натягивает на свои кудри вязаную шапочку и застегивает спортивную куртку. — Пошли смотреть, как изменились люди, с тех пор как ты с ними распрощался.

В прежние времена, отправляясь на охоту, я нередко поднимал глаза на Стадион и представлял себе рай на земле. Стадион был для меня городом-утопией, населенным счастливыми, красивыми, ни в чем не нуждающимися людьми, я завидовал им, как мог, и оттого еще сильнее хотел их всех съесть. А теперь... кто бы мог подумать. Крыши из гофрированного железа, блестящие на солнце. Зудящие мошкарой загоны, переполненные беспокойным, накачанным гормонами скотом. Покрытое неотстирываемыми пятнами белье, белыми флагами хлопающее на проводах.

— Добро пожаловать в Город-Стадион! — раскинув руки, восклицает Джули. — Самое большое поселение людей на территории, ранее известной как Америка.

Зачем мы тут остались? — бормочут во мне голоса, пока Джули показывает достопримечательности. — Что такое город, зачем он нам нужен? Откажись от культуры, торговли, бизнеса и удовольствий — и что от него останется? Пустая. сеть безымянных улиц, населенных безымянными людьми?

— Нас в этой клетке больше двадцати тысяч, — рассказывает Джули, пока мы проталкиваемся к центральной площади. — Скоро станет так тесно, что мы схлопнемся. И останется от человечества огромная безмозглая амеба.

Почему мы не разъехались? Не поднялись в горы, не пустили корни там, где воздух прозрачнее и вода чище? Что нам нужно друг от друга, зачем мы остаемся в этом душном нагромождении тел?

Я стараюсь смотреть под ноги, не выделяться из толпы и не бросаться в глаза. Украдкой поглядываю на сторожевые вышки, водонапорные башни, новые здания, растущие буквально на глазах, все в искрах электросварки — но в основном смотрю на свои ноги. На асфальт. На грязь и собачье дерьмо, скрадывающие резкие углы улиц.

— Мы выращиваем меньше половины необходимого провианта, — сообщает Джули, когда мы проходим мимо садов — зеленой дымки зелени за ироничными стеклами парников. — Так что вся настоящая еда выдается скудным пайком, а когда его не хватает — догоняемся карбтеином.

Трое подростков в желтых комбинезонах тащат и тележку с апельсинами, и у одного я замечаю на щеке странные пятна, темные сухие вмятины, как на яблоке, как будто клетки просто взяли и усохли.

— О лекарствах я вообще не говорю — их каждый месяц уходит столько, что хватило бы набить целую аптеку. Разведкоманды едва успевают пополнять запасы. Рано или поздно у нас кончится последний пузырек прозака, и мы пойдем войной на соседей.

Или мы просто боялись? — недоумевают голоса. — Если страх правил нами в лучшие времена, разве справились бы мы с худшими? Конечно нет — мы окружили себя самым высоким забором, какой нашли. Нас становилось все больше. Нас наконец стало больше всех. И мы сделались сильнее всех, и мы выбрали величайших генералов и нашли больше всех оружия, думая, что этот максимализм как-то перекуется в счастье. Но это было бы слишком просто.

— Самое удивительное, — говорит Нора, с трудом разминувшись с чудовищно раздутым животом беременной женщины, — что всем, похоже, наплевать, сколько у нас проблем, они только и знают, что новых детишек стругать. Давайте, давайте населим мир нашими копиями, ведь раз когда-то повелось, значит, так и надо жить!

Джули бросает на Нору косой взгляд, хочет что-то сказать, но передумывает.

— И пусть мы скоро передохнем с голоду и нас похоронят под горой обкаканных пеленок, никому не хватает смелости и заикнуться, что сейчас не время плодиться и размножаться.

— Да, но... — неожиданно робко возражает Джули. — Тебе не кажется, что... Не знаю... Что в этом есть своя красота? Что мы продолжаем жить и расти вопреки даже тому, что наш мир давно умер? Что мы возрождаемся, сколько бы нас ни погибло?

— И чего такого красивого в этом твоем возрождении? Герпес тогда тоже красивый?

— Да хватит тебе притворяться, Нора, ты же любишь людей. Это Перри у нас был мизантропом.

Нора со смехом пожимает плечами.

— Дело не в поддержании популяции, а в сохранении знаний, передаче их другим поколениям. Только так нам не настанет конец. Эгоизм, конечно, но какой иначе смысл у наших жизней, раз они такие короткие?

— Наверное, — уступает Нора. — Все равно ничего другого нам после себя теперь не оставить.

Вот именно, все угасает. Говорят, в этом январе ря пилилась последняя страна на земле.

— Правда? Какая?

— Не помню. Швеция, что ли.

— То есть политическая карта официально пуста. Какая тоска.

— Ну у тебя хоть какое-то культурное наследие есть. Твой папа был из Эфиопии, да?

— Да какая мне сейчас разница? Он свою родину не помнил, я там никогда не была, а теперь ее вообще не существует. Все, что у меня осталось, — темная кожа, и кому сейчас есть до этого дело? Через год-другой все равно все станем серыми, — говорит Нора и машет в мою сторону рукой.

Они продолжают препираться, а я потихоньку отстаю. Я вижу, как они говорят и жестикулируют, слушаю их голоса и не слышу слов.

Что от нас осталось? — стенают призраки из мрака моего подсознания. — Ни стран, ни культур, ни войн, ни даже мира. Что у нас в основе? Что шевелит нашими костями, когда на них не осталось мяса?

К обеду мы выходим на улицу, ранее известную как улица Алмаза. Впереди здания школ — приземистые, самодовольные, — и мой желудок сжимается в кулак. На повороте Джули ненадолго останавливается и бросает печальный взгляд на светлые школьные окна.

— Это учебный центр, — говорит наконец она. — Тебе там не на что смотреть. Пошли дальше.

Я с радость следую за ней прочь от этой мрачной улицы, но мой взгляд задерживается на ярко-зеленой табличке. Я почти уверен, что первая буква — "Д".

— Как... называется? — спрашиваю я, указывая на знак.

— Улица Джули, — улыбается Джули.

— Раньше тут тоже была картинка, что-то вроде алмаза, — говорит Нора. — Но когда построили школы, ее папа взял и переименовал улицу. Правда, прелесть?

— Да, — кивает Джули. — Иногда и папа на такое способен.

Она ведет нас вдоль стены к противоположной главным воротам стороне. Здесь вход в широкий, темный туннель. Наверное, когда-то, когда тысячи людей еще умели радоваться подобной ерунде, через эти туннели на поле выходили спортивные команды. Раз туннель напротив — вход в мир живых, неудивительно, что этот ведет на кладбище.

Джули машет бейджиком перед охраной, и нам открывают ворота. Мы выходим на огромное холмистоe поле, огороженное сеткой-рабицей. Черные кусты боярышника сторожат классические каменные надгробия — кресты, ангелы, святые — и тянут лапы к пестрому серо-золотому небу. Надгробия, наверное, вынесены из какого-нибудь заброшенного похоронного бюро. Эпитафии, похожие на граффити, нанесены на них краской поверх старых резных надписей.

— Здесь мы хороним... то, что от нас остается, — говорит Джули.

Она подходит поближе, а мы с Норой останавливаемся у входа.

Ворота закрыты, и пульс людской жизни сюда не пробивается. Она замещается стоическим молчанием тех, кто умер... навсегда умер. Здесь хоронят обглоданные кучки костей и мертвецов с простреленной головой. Понятно, почему кладбище снаружи оно не только занимает больше места, чем все здешние фермы, вместе взятые, но и боевой дух не поднимает. Куда более мрачное напоминание, чем мирные, залитые солнцем упокойные лужайки старого света и requiem eternum. Это напоминание о будущем. Здесь похоронены не люди, с утратой которых можно смириться, а весь человеческий род, вся цивилизация, весь мир.

— Ты уверена, что хочешь сюда сегодня? — ласково спрашивает Нора.

Джули смотрит на холмы, поросшие клочками бурой травы.

— Я хожу сюда каждый день. Сегодня день. Вторник.

— Да, но... Нам тебя подождать?

Джули задумчиво оборачивается ко мне. Качает головой:

— Нет. Пойдемте.

Она шагает вперед, я за ней. Нора неловко плетется позади с молчаливым удивлением на лице. Тут нет дорожек. Джули идет по прямой, переступая надгробия и холмы, некоторые еще совсем свежие. Ее глаза прикованы к высокой стеле, увенчанной мраморным ангелом. Мы с Джули останавливаемся прямо перед ней. Нора все еще где-то поодаль. Я пытаюсь прочесть имя на постаменте, но оно предпочитает остаться скрытым. Мне не даются даже первые несколько букв.

— Это... мама, — говорит Джули. Холодный вечерний ветер задувает волосы ей в лицо, но она не обращает внимания. — Она ушла, когда мне было двенадцать.

Нора несколько секунд маячит у нас за спинами, потом отходит в сторону, притворившись, что заинтересовалась надписями на могилах.

— Наверное, она сошла с ума, — продолжает Джули. — Убежала в город посреди ночи. Одна. Несколько ошметков нашли... но в могиле ничего нет. — У Джули спокойный голос. Мне вспоминается ее лицо, когда она притворялась зомби в аэропорту, — карикатурная маска не толще паутинки. — Она была настоящей вольной птицей. Дикой огненной богиней, презирающей условности. Ей было девятнадцать лет, когда она познакомилась с отцом. Он вскружил ей голову. Даже не верится, что он когда-то был музыкантом, клавишником в рок-группе. И даже неплохим. Они быстро поженились, а потом... не знаю. Мир полетел к чертям, и папа изменился. Все изменилось.

Я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но их не видно за волосами. Ее голос начинает дрожать.

Мама старалась. Правда старалась. Наводила порядок, возилась со мной. Всю себя мне отдала. Его ни когда не было дома, так что мы всегда оставались наедине — дикарка и дикареныш. Мы с ней так веселились... Она даже на водяные горки меня водила...

Неожиданно для себя Джули давится словами, всхлипывает и закрывает рот рукой. Из-под грязных прядей, налипших на лоб, на меня умоляюще глядят ее глаза. Ласково убираю ее волосы с лица. Она отрывает от меня взгляд и снова смотрит на могилу.

— Она была не создана для этой убогой дыры, — продолжает Джули, всхлипывая. — Что ей тут было делать? Погибло все, ради чего она жила. Только и осталось, что кривозубая двенадцатилетка, которой каждую ночь снились кошмары, и она прибегала к мамке. Неудивительно, что ей хотелось сбежать.

— Хватит, — говорю я твердо и разворачиваю ее к себе лицом. — Хватит.

По ее щекам текут ручейки — соленый секрет выстреливает из желез сквозь яркие, пульсирующие клетки и суровые красные волоконца. Вытираю ее слезы и притягиваю к себе.

— Ты... живая, — шепчу ей в волосы. — Ради тебя... стоит... жить.

Прижимаю ее к груди и чувствую, как она содрогается, вцепившись в мою рубашку. Если не считать шелеста ветра, стоит полная тишина. Нора смотрит на нас, накручивая прядь волос на палец. Наши глаза встречаются, и она грустно улыбается, как будто извиняется, что не предупредила меня. Но я не боюсь скелетов в шкафу Джули. С каждым из них я готов познакомиться, посмотреть в глаза и пожать руку крепким, костедробительным рукопожатием.

Я делаю глубокий вдох и пытаюсь петь.

— Ты... удивительна... — хриплю я, отчаянно стараясь поймать мелодию Фрэнка. — Удивительна... и все.

После небольшой паузы в Джули вдруг что-то меняется. Она смеется.

— Ух ты, — хихикает она, поднимая на меня веселые глаза, все еще полные слез. — Здорово, Р, честное слово. Вам с зомби-Синатрой надо дуэты записать. Второй выпуск.

Кашляю.

— Я не... распелся.

Она приглаживает мои волосы. Оглядывается на могилу. Тянется в задний карман и достает увядшую ромашку из аэропорта с четырьмя неосыпавшимися лепестками. Кладет ее прямо на землю перед стелой.

— Прости, мам. Ничего лучше не нашла.

Берет меня за руку.

— Мам, это Р. Он очень хороший, тебе бы понравился. Цветок и от него тоже.

Пусть могила и пуста, я бы не удивился, если бы земля разверзлась и рука ее матери схватила меня за ногу. Все-таки я одна из тех раковых клеток, которые ее убили. Но, судя по Джули, она, наверное, меня бы простила. Они — эти удивительные живые женщины — похоже, не считают, что я причастен к гибели всех, кого они потеряли. Они считают меня исключением, и этот бескорыстный дар повергает меня в ужас. Я хочу его как-то отработать, заслужить их прощение. Я хочу восстановить тот мир, который помог разрушить.

Мы отходим от могилы, и Нора снова возвращается к нам. Она гладит Джули по плечу и целует в лоб.

— Ты как?

— Как всегда, — кивает Джули.

— Давай я тебе лучше кое-что хорошее скажу.

— Давай.

— Я видела рядом с домом дикие цветы. В канаве растут.

Джули с улыбкой вытирает последние слезы, но не отвечает.

Мы идем обратно, и я внимательно вглядываюсь в могильные плиты. Многие покосились, остальные установлены наобум — кладбище кажется древним, несмотря даже на десятки свежих могил. Я думаю о смерти. И о том, как кратка по сравнению с ней жизнь. Я не знаю, насколько глубоко это кладбище, сколько гробов поставлено друг на друга и какой процент почвы составляет сгнившая плоть.

Вдруг что-то прерывает мои мрачные мысли. Чувствую толчок в животе — наверное, так же мать чувствует ребенка, который вертится в ее утробе. Замираю, подняв одну ногу, и разворачиваюсь на каблуке. С холма неподалеку на меня смотрит ничем не примечательный прямоугольный камень.

— Стойте, — говорю я девушкам и поднимаюсь наверх.

— Куда это он? — чуть слышно спрашивает Нора. — Это же...

Останавливаюсь перед могилой и гляжу на имя на камне. У меня подкашиваются ноги, как будто передо мной разверзлась бездна, и какая-то темная, неодолимая сила тянет меня внутрь. Еще один толчок в животе, рывок за ствол мозга...

Я падаю.

Я Перри Кельвин, и сегодня последний день моей жизни. Как это странно — проснуться с таким знанием. Всю жизнь я воевал с будильником, снова и снова хлопал ПО кнопке и оттягивал подъем на десять минут, с каждым разом презирая себя все больше, пока наконец стыд не выгонял меня из-под одеяла. Только в самое солнечное утро, в редкий день, полный жизни и смысла, я могу легко проснуться и сразу встать. Как странно, что сегодня такой день.

Выскальзываю из замерзших объятий Джули — она тихо всхлипывает во сне — и встаю. Она подтягивает к себе мою половину одеяла и отворачивается к стене. Джули проспит еще много часов, и ей будут сниться бесконечные пейзажи и новорожденные звезды удивительных и пугающих расцветок. Если бы я сейчас не встал, то, проснувшись, она принялась бы расписывать мне свои сны во всех деталях, со всеми дикими сюжетными поворотами и сюрреалистическими образами, для нее яркими, а для меня бессмысленными. Когда-то я дорожил этими ее рассказами, и ее душевное смятение приносило мне горькую радость, но рано или поздно всему настает конец. Наклоняюсь поцеловать Джули на прощание, но губы сами собой поджимаются, и я отстраняюсь, даже не коснувшись.

Два года назад на папу упала стена, которую он строил, и я остался сиротой. Я тоскую по нему вот уже семьсот тридцать дней, а по маме — еще дольше. Завтра я уже не буду тосковать. Спускаюсь по круговой лестнице проклятого дома отбросов и выхожу в город. Папа, мама, дедушка, друзья... завтра я ни по кому не буду тосковать.

Еще рано, солнце едва поднялось из-за гор, но город не спит. Улицы кишат рабочими, ремонтниками, мамашами с заплечными люльками и приемными мамашами, выгуливающими, как скот, целые шеренги ничьих детей.

Вдалеке кто-то играет на кларнете. Утренний воздух дрожит, как будто поют птицы. Я стараюсь не слушать. Не хочу музыку, не хочу розовый восход. Все кругом лжет. Уродство этого мира невыносимо, и редкие ошметки красоты только делают хуже.

Добираюсь до административного здания на улице Острова и сообщаю секретарю, что у меня на семь назначена встреча с генералом Гриджо. Она провожает меня в кабинет и закрывает за мной дверь. Генерал занят с какими-то документами. Не отрывая от них глаз, поднимает указательный палец. Я стою и жду, разглядывая стены. Фото Джули. Фото ее матери. Полинялая фотография генерала с полковником Россо — оба еще молодые, в армейской форме США стоят и курят на фоне затопленного Нью-Йорка. Рядом — та же сцена, но на заднем плане разрушенный Лондон. Тут же и Париж в руинах после бомбежки. Догорающий Рим.

Наконец генерал откладывает бумаги. Снимает очки и поднимает на меня глаза:

— Мистер Кельвин.

— Сэр.

— Ваша первая вылазка во главе группы.

— Да, сэр.

— Вы готовы?

На мгновение запинаюсь — перед глазами мелькают кони, виолончелисты, красные губы и красное кино — они пытаются сбить меня с курса, но я прожигаю их, как старую кинопленку.

— Да, сэр.

— Отлично. Вот ваш пропуск. Полковник Россо ждет вас в клубе с заданием.

— Спасибо, сэр. — Я беру бумаги и поворачиваюсь к выходу, но останавливаюсь на пороге. — Сэр? — Мой голос чуть слышно дрожит, хотя я и клялся себе, что буду держать себя в руках.

— Что, Перри?

— Разрешите задать вопрос, сэр.

— Спрашивай.

Облизываю пересохшие губы.

— Сэр, у всего этого есть смысл?

— О чем ты?

— Есть смысл продолжать все это делать? Ходить на вылазки... и вообще.

— Перри, я боюсь, что не понимаю твоего вопроса. То, что мы приносим с вылазок, помогает нам выжить.

— А зачем мы выживаем? Потому что рано или поздно мир станет лучше? Мы ради этого стараемся?

— Возможно, — отвечает он. Его лицо совершенно бесстрастно.

— А сейчас? — Мой голос унизительно дрожит, но я больше не могу его контролировать. — Прямо сейчас? Есть у вас хоть что-нибудь, ради чего стоит жить?

— Перри...

— Пожалуйста, ответьте, сэр. Пожалуйста.

Глаза Гриджо холодны, как мрамор. Какое-то слово формируется у него во рту, но так и не звучит. Он поджимает губы.

— Это неуместная тема для разговора, — говорит он и кладет руку на стол. — Вам уже пора. У вас есть работа.

— Да, сэр, — сглатываю я. — Извините, сэр.

— Полковник Россо ждет вас в клубе с заданием.

— Да, сэр.

Выхожу за дверь и закрываю ее за собой.

В присутствии полковника Россо я веду себя с безупречным профессионализмом. Прошу выдать задание для команды, и он с любовью и гордостью в прищуре близоруких глаз протягивает мне желтый конверт. Он желает мне удачи, я говорю "спасибо", он приглашает меня на ужин, я вежливо отказываюсь. Мой голос идеально ровен. Я не теряю ни капли самообладания.

По пути к выходу бросаю взгляд на спортзал. Из-за стекла на меня смотрит Нора. Как и на всех детишках на волейбольном корте за ее спиной, на ней надеты обтягивающие черные шорты и белая майка. Ее "команда" — жалкая попытка хотя бы на два часа в неделю отвлечь нескольких детей от реальности. Прохожу мимо, даже не кивнув. Уже на выходе слышу шлепанье ее кроссовок о кафельный пол.

— Перри!

Замираю, и двери передо мной захлопываются. Оборачиваюсь.

— Привет.

Она скрестила руки на груди и смотрит на меня твердым взглядом.

— Сегодня твой день, да?

— Наверное.

— Куда пойдешь? Уже все распланировал?

— Старое здание "Пфайзера" на Восьмой авеню.

— Ничего, — быстро кивает она, — хороший план. И к шести уже вернешься, так? Не забыл, что сегодня мы идем в Сад? И не надейся, что мы дадим тебе прохандрить весь день в одиночестве, как в прошлом году.

Смотрю на детей в спортзале. Они бьют, атакуют, валяют дурака, смеются и ругаются.

— Не уверен, что у меня получится. Эта вылазка может продлиться дольше обычного.

Нора продолжает кивать:

— Ага. Ясно. Потому что здание перекошено, полно трещин и тупиков и там надо ходить очень осторожно, да?

— Да.

— Ясно. Уже изучил? — спрашивает она, указывая на конверт у меня в руках.

— Еще нет.

— Наверное, стоит все-таки прочитать бумаги, Перри. — Нора стучит ногой по полу, все ее тело дрожит от едва сдерживаемой злости. — Тебе же надо знать, какие у твоих подчиненных сильные и слабые стороны, ну и вообще. Например, у меня. Потому что я в команде.

— Что? — невыразительно переспрашиваю я.

— Что-что, что слышал. Россо сам меня вчера включил. Так ты знаешь мои сильные и слабые стороны? Ты не задумал ничего такого, что окажется для меня слишком сложным? Мне очень не хотелось бы подвергать опасности твою первую вылазку во главе группы.

Отрываю край конверта и начинаю просматривать имена.

— Джули тебе говорила, что она тоже записалась? Мои глаза скачут со страницы на страницу.

— Да-да, говнюк ты несчастный, или для тебя это проблема? — Ее голос дрожит, она вот-вот расплачется. — Или ты возражаешь?

Распахиваю двери и выбегаю на холодный утренний воздух. Птицы над головой. Безмозглые голуби, крикливые чайки, мухи, жуки, пожирающие дерьмо, — дар полета растрачен на самых бесполезных и бессмысленных тварей. Что, если бы он был мой? Эта безграничная, совершенная, невесомая свобода. Ни заборов, ни стен, ни границ; я летал бы где угодно — над океанами и континентами, над горами, и джунглями, и бескрайними равнинами, и где-то там, где-то далеко-далеко я нашел бы смысл.

Я тону в воспоминаниях Перри. Я глубоко в черной земле. Где-то высоко у меня над головой — сплетение корней и червей, перевернутое кладбище, где гробы вместо надгробий, а памятники, закопанные глубоко в небесную пустоту, прячут все имена и эпитафии, оставляя мне лишь гниль.

Чувствую шевеление в земле. Ко мне прорывается рука и хватает за плечо.

— Привет, мертвяк.

Мы в "боинге". Мои сувениры аккуратно разложены в стопочки. Проход устелен восточными коврами. Проигрыватель тихо мурлычет голосом Дина Мартина.

— Перри?

Он в кабине, в кресле пилота, руки на штурвале. Он в форме — белая рубашка заляпана кровью. Улыбается мне и указывает на иллюминаторы, где мимо пролетают слоистые облака.

— Мы приближаемся к высоте крейсерского полета. Можете отстегнуть ремни.

Медленными, осторожными движениями я встаю и захожу в кабину. Тревожно смотрю на него. Он ухмыляется. Провожу пальцем по знакомой пыли на приборах.

— Это ведь не твое воспоминание.

— Нет. Твое. Я хотел, чтобы тебе было спокойнее.

— Я сейчас стою на твоей могиле, да?

Он пожимает плечами:

— Наверное. В лучшем случае там мой пустой череп. Вы с друзьями почти все с собой унесли, помнишь?

Начинаю извиняться, но он закрывает глаза и отмахивается.

— Не надо. Это давно в прошлом. К тому же это не ты меня убил. Я сам себя убил — я, старый и мудрый. Ты, кажется, больше общаешься с другой моей версией — молодой, наивной и сочиняющей роман "Призраки против оборотней". Я бы сейчас предпочел не вспоминать, что умер.

Бросаю на него неуверенный взгляд.

— Ты гораздо веселее, чем в воспоминаниях.

— Тут другой масштаб. Сложно принимать свою жизнь всерьез, когда видишь ее целиком.

Смотрю на него с сомнением. Он выглядит очень убедительно — даже прыщики на месте.

— Ты... это правда ты?

— И как это понимать?

— Ты, с кем я все время разговариваю. Это правда ты? Или... объедки твоего мозга?

— Какая разница? — смеется он.

— Ты душа Перри?

— Может быть. Типа того. Называй как хочешь.

— Ты... в раю?

Он с хохотом дергает себя за окровавленную рубашку.

— Не совсем. Я в тебе, Р. Вот попал, да? — снова хохочет он, глядя на мое переменившееся лицо. — Но знаешь, Я-Старый-И-Мудрый расстался с жизнью довольно мрачным образом. Тебе стоит с ним пообщаться и понять, что происходит, пока не начнется... ну ты знаешь. Что бы ни началось.

Я поворачиваюсь к окну. Не видно ни моря, ни и и, только шелковые призрачные горы внизу и груды облаков наверху.

— Куда мы летим?

— Куда глаза глядят. — Он с ехидством воздевает глаза к небесам, потом улыбается. — Ты поможешь мне туда добраться, а я помогу тебе.

Самолет трясется в воздушных потоках, и внутри у меня все сжимается.

— Зачем тебе мне помогать? Ты же из-за меня погиб.

— Да ладно, Р, ты что, до сих пор не понял? — Кажется, мой вопрос его расстроил. Он смотрит на меня с лихорадочной напряженностью во взгляде. — Мы с тобой жертвы одной и той же болезни. Мы воюем на одной стороне, просто на разных фронтах. К тому же мы с тобой давно слились воедино — поздновато мне тебя ненавидеть. Моя душа — твое сознание. Все, что осталось от меня, слилось с тем, что осталось от тебя, переплелось и перемешалось. — Он от души хлопает меня по плечу, так что даже больно.

— Мы с тобой, мертвячок, влипли вместе.

Самолет дрожит. Штурвал перед ним дергается, но Перри не обращает на него внимания. Не знаю, что сказать, и говорю просто "ладно".

— Ладно, — кивает он.

Пол снова дрожит под ногами, как отголосок далеких взрывов.

— Вот что, — говорит он, — Бог сделал нас партнерами. Надо бы обсудить, что делать. — Он глядит на меня и со вздохом чешет подбородок. — В последнее время у нас в голове жужжит целый рой вдохновенных мыслей. По-моему, ты не догоняешь, в какую бурю мы с тобой летим.

В салоне мигают красные огни. Откуда-то снаружи доносится скрежет.

— Мне чего-то не хватает?

— Стратегии, например. А то мы мечемся по этому городу как котята на псарне. Ты только болтаешь о том, как переменить мир, и вылизываешь лапы, а питбули медленно сжимают кольцо. Ну, что планируешь делать, киска?

Облачная вата за окном наливается свинцом. Свет начинает мигать, стопки моих сувениров погромыхивают.

— Пока не знаю.

— И когда узнаешь? Все меняется. Ты, твои мертвые приятели — мир готов к чуду. Чего мы ждем?

Самолет дергается — и пикирует вниз. Падаю в кресло второго пилота. Мой желудок поднимается куда-то в горло.

— Я не жду. Я действую.

— Что? И что же ты делаешь?

— Стараюсь, — отвечаю я, хватаясь за сиденье своего кресла. Самолет пикирует с ревом. — Хочу перемен. Заставляю себя о них думать.

Перри кривится, но молчит.

— Это ведь уже что-то — первый шаг, так? — ору я во всю мочь, пытаясь перекричать рев моторов. — С этого все и должно начинаться.

Самолет снова дергается, и все мои сувенирные стопки рушатся — картины, диски, тарелки, куклы, любовные записки разлетаются по всему сатину. В кабине мигают огоньки, радио щелкает голосами.

Р! Ответь! Что с тобой?

Лицо Перри застыло, в нем не осталось ни намека на веселье.

— Нам еще много дерьма предстоит разгрести. В маетности, кое-что случится прямо за воротами кладбища. Ты прав, хотеть перемен — это первый шаг. Но второй — это добиваться их. А то смотри, Все на свете проспишь! А ведь с тобой теперь моя девочка.

Слушай, я сейчас испугаюсь! Очнись!

— Я знаю, я ее не заслуживал, — продолжает Перри. Его тихий голос без труда заглушает все вокруг. — Она подарила мне все — а я что сделал? А я все просрал. Настала твоя очередь, Р. Береги ее. Она гораздо ранимее, чем кажется.

Очнись уже, придурок! Очнись немедленно, или я тебя пристрелю!

Киваю. Перри тоже кивает, затем поворачивается к окну, сложив руки на груди. Штурвал дергается, как ненормальный. Облака расступаются, мы мчимся к земле, прямо на Стадион. Вот и они, печально знаменитые Р и Дж, сидят на одеяле на промокшей от дождя крыше. Р поднимает глаза, видит нас, его глаза распахиваются все шире, а мы...

Мои глаза распахиваются. Я пытаюсь проморгаться, чтобы реальность пришла в фокус. Я стою перед небольшой могилой на импровизированном кладбище. Рука Джули на моем плече.

— Ты снова с нами? — спрашивает она. — Что это было?

Озираюсь и прокашливаюсь.

— Извини. Замечтался.

— Странный ты. Пошли, не хочу здесь больше оставаться.

Она быстро шагает к выходу. Мы с Норой направляемся за ней. Нора старается идти вровень и бросает на меня косые взгляды:

— Замечтался?

Киваю.

— Ты говорил сам с собой.

Молча смотрю на нее.