ШАГ ВТОРОЙ 1 page. Я юн, я подросток, я здоров как бык, я силен, я полон энергии, но с каждой секундой я старею, мои клетки истончаются

Беру

Я юн, я подросток, я здоров как бык, я силен, я полон энергии, но с каждой секундой я старею, мои клетки истончаются, остывают, деревенеют, темнеют. Мне пятнадцать, но каждая новая смерть добавляет десяток лет. Каждое бессмысленное зверство, каждая трагедия, каждая минута тоски. Я старюсь с каждой секундой.

Вот я, Перри Кельвин, в Стадионе. Я слышу птиц в стенах. Курлыканье голубей, мелодичное чириканье скворцов. Смотрю вверх, вдыхаю воздух. В последнее время воздух стал удивительно чистым, даже здесь. Не знаю, может, именно так и пах наш мир когда-то, за сотни лет до появления первого дымохода. Меня это и бесит, и завораживает — несмотря на усилия всех ученых, историков и поэтов, есть вещи, которых нам не дано знать. Как звучала первая песня? Какие чувства вызвала первая фотография? Кто придумал поцелуй? И сразу ли получилось хорошо, или пришлось упражняться?

— Перри!

Улыбаюсь и машу рукой своему маленькому обожателю. Вместе с десятком приемных братиков и сестричек они идут шеренгой через дорогу.

— Привет... дружок! — кричу я. Никак не запомню его имя.

— Мы идем в сад!

— Здорово!

Мне улыбается Джули Гриджо. Она шествует впереди шеренги, как царевна-лебедь. Мы живем в многотысячном городе, но все равно сталкиваемся почти каждый день — то рядом со школами, что логично, то в самых неожиданных местах, в отдаленных уголках Стадиона, где шансы на встречу стремятся к нулю. Кто кого преследует, я ее или она меня? Не важно. Каждая наша встреча — новый укол адреналина. Гормоны разбегаются по всему телу, выходят потом через ладони, приливают прыщами к лицу. В прошлый раз она отвела меня на крышу. Несколько часов мы слушали музыку, а когда зашло солнце, кажется, чуть не поцеловались.

— Перри, хочешь с нами? — предлагает она. — Мы на экскурсию.

— Супер! Я только что восемь часов отработал там, где у вас экскурсия.

— Слушай, у нас тут выбирать особо не из чего.

— Да я знаю.

Она жестом приглашает подойти поближе, что я тут же и делаю, изо всех сил притворяясь, что не больно-то и хотелось.

— Их что, вообще на улицу не пускают? — спрашиваю я, глядя на неуклюже марширующих детей.

— Миссис Грау сказала бы, что мы и так на улице.

— Я серьезно. Там же деревья, реки и все такое.

— Никого младше двенадцати не выпускают.

— Ужас.

— Ага.

Мы идем молча, только дети позади щебечут. Стены Стадиона нависают над ними, как родители, которых им никогда не узнать. Моя радость от встречи с Джули меркнет под внезапной завесой меланхолии.

— И как только ты все это выносишь, — говорю я.

Джули хмурится:

— Мы же выходим наружу. Два раза в месяц.

— Знаю, но...

— Что "но"?

— Тебе никогда не приходит в голову, что все это того не стоит? — объясняю я, неловко указывая на стены. Ее лицо каменеет. — Или ты тоже считаешь, Что лучше сидеть тут и не высовываться?

— Перри, — перебивает она меня с неожиданной злобой. — Не начинай об этом, твою мать, даже не начинай.

Позади вдруг наступает мертвая тишина, и Джули переключается на детей.

— Прошу прощения, — извиняется она доверительным шепотом. — Так говорить нехорошо.

— Твою мать! — кричит вдруг мой обожатель, и малышня разражается громким смехом.

— Зашибись, — фыркает Джули, закатывая глаза.

— Ай-ай-ай.

— А ты заткнись. Я серьезно. Хватит гадости говорить.

Нерешительно смотрю на нее.

— Мы выходим на улицу два раза в месяц. Те, кто ходят за провиантом, чаще. Зато мы живы.

Она словно Библию цитирует. Расхожую истину. Косится на меня с таким видом, будто сама не верит в свои слова, но тут же отворачивается.

— Не смей больше говорить гадости, — тихо повторяет она, — если хочешь с нами на экскурсию.

— Извини.

— Ты слишком мало здесь прожил. Ты вырос вдали от всего этого. Ты просто не понимаешь опасности.

Меня переполняет злость, но как-то я умудряюсь сдержаться. Я еще не знаю той боли, какая сейчас говорит за нее. Знаю только, что она глубока. Она закалила Джули — и в то же время сделала чудовищно хрупкой. Из чащи ко мне тянется ее рука — и ее шипы.

— Извини, — бормочу снова и хватаю ее за руку, вытаскиваю ладонь из кармана. Теплая. Я обхватываю пальцы Джули своими, холодными, и на ум почему-то приходят противные осьминожьи щупальца. Усилием воли выкидываю их из головы. — Больше никаких гадостей.

Дети рассматривают меня — широко распахнутые глаза, румяные щеки без единого пятнышка. Я не знаю, кто они, что означают и что с ними станет.

— Пап.

— Что?

— Кажется, я встречаюсь с девушкой.

Папа откладывает планшет с бумагами и поправляет каску. Глубокие морщины на его лице расползаются в улыбке.

— Да ну?

— Кажется, да.

— С кем?

— С Джули Гриджо.

Отец кивает:

— Знаю такую. Она... Эй! Дуг! — кричит он вниз с вала рабочему, несущему стальную балку. — Куда сороковую взял? У нас по всем магистралям пятидесятки! — И опять мне: — А что, она хорошенькая. Ты только осторожно, она, похоже, та еще петарда.

— А я люблю петарды.

Папа улыбается и отводит глаза:

— Я тоже.

Трещит рация, и он принимается раздавать очередные инструкции. Я рассматриваю то, что он строит, — уродливую бетонную "дорогу". Мы стоим на краю пятиметровой стены длиной — пока что — в несколько кварталов. Параллельно тянется вторая стена. Главная улица, идущая через сердце города, постепенно превращается в огороженный коридор. Внизу рабочие устанавливают опалубку, готовясь заливать стены дальше.

— Пап.

— Что?

— Думаешь, глупо, да?

— Что?

— Влюбляться.

Задумавшись, он опускает рацию.

— Пер, ты о чем?

— Ну... сейчас. Когда все так... ненадежно. Глупо, наверное, тратить на это время. Когда мир может развалиться в любую секунду.

Папа смотрит на меня долгим взглядом.

— Когда я познакомился с твоей мамой, тоже так считал, — говорит он. — А у нас тогда только и было, что несколько войн да кризисов. — Опять трещит рация. Он не обращает внимания. — Мы с ней прожили девятнадцать лет. Думаешь, я бы передумал, если бы знал, что у нас всего год? Или месяц? — Он обводит глазами стройку и качает головой. — Никто тебе не скажет, какой должна быть жизнь, Перри. Мир не идеален, и не надейся, что когда-нибудь он таким станет. Он такой, какой есть, а как в нем жить — решать тебе.

Я смотрю в черные окна разрушенных офисных зданий. Мне представляются скелеты их обитателей, сидящие за рабочими столами, корпящие над своими делами, которые им никогда уже не закончить.

— А если неделя?

— Перри... — Отец немного удивлен. — Завтра не конец света, сынок. Понял? И мы работаем над тем, чтобы все исправить. Смотри. — Показывает вниз на рабочих. — Мы строим дороги. Мы соединим вместе стадионы и другие убежища, объединим наши силы и ресурсы, может быть, даже начнем искать лекарство. И ты, и я, и мы все... мы справимся. Рано еще сдаваться. Понял?

Я со вздохом уступаю:

— Понял.

— Точно?

— Точно.

Он улыбается:

— Ловлю на слове.

Эй, мертвяк, хочешь знать, что было дальше? — Шепчет Перри откуда-то из дебрей моего сознании. — Слабо угадать?

— Зачем ты мне все это показываешь? — спрашиваю у тьмы.

Потому что от меня больше ничего не осталось.. И я хочу, чтобы это испытал ты. Я еще не готов исчезнуть.

— Я тоже.

Ну хорошо. В его голосе мне слышится холодили улыбка.

— Вот ты где.

Джули залезает по лестнице ко мне — на крышу моего нового дома. Поднимаю на нее глаза и снова опускаю голову на руки. Осторожно переступая по жестяным листам, она подбирается поближе и садится рядом. Мы болтаем ногами в холодном осеннем воздухе.

— Перри?

Я молчу. Она наблюдает за мной сбоку, проводит двумя пальцами по моим растрепанным волосам. Ее синие глаза притягивают, как мощный магнит, но мне удается удержать себя в руках. Смотрю вниз на грязную улицу.

— Даже не верится, что я теперь здесь, — говорю я. — В этом дебильном месте. Среди отбросов.

Она отвечает тихо и не сразу:

— Они не отбросы, Перри. Когда-то их тоже любили.

— Недолго.

— Родители их не бросили. Они погибли.

— Какая разница?

Джули смотрит на меня так пронзительно, что ничего не остается, как тоже посмотреть ей в глаза.

— Перри, твоя мама тебя любила. В этом ты не можешь сомневаться. И твой папа тоже. — Это уже слишком. Я сдаюсь и принимаю удар. Отворачиваюсь, чтобы Джули не видела прорвавшихся на волю слез. — Можешь, если угодно, считать, что тебя бросил Бог, или судьба, или все равно что — но как минимум ты знаешь: тебя любили.

— Какая теперь разница, — бормочу я, отводя глаза. — Кому какое дело? Это было раньше. Теперь они мертвы. Вот и все.

Несколько минут мы молчим. От холодного ветра наши руки покрываются пупырышками. Откуда-то из лесов этот ветер задувает в огромную пасть Стадиона яркие листья и роняет их к нам на крышу.

— Знаешь что, Перри... — Голос Джули дрожит от боли. — Рано или поздно все умирает. Люди, города, цивилизации. Это же не секрет. Ничто не вечно. Ну и что, по-твоему? Живое или мертвое, здесь или нет — это весь наш выбор? Тогда в чем вообще смысл? — Она поднимает глаза на летящие сверху листья и ловит один — огненный, кленовый. — Мама говорила, для того нам и нужна память. И ее противоположность — надежда. Чтобы смысл имело и то, что мы потеряли. Чтобы взять пришлое и построить из него будущее. — Она вертит лист перед лицом. — Мама говорила, у жизни есть смысл, только если воспринимать время так же, как Бог. Прошлое, настоящее и будущее одновременно.

Разрешаю себе взглянуть на Джули. Она видит мои слезы и тянет руку, чтобы их вытереть. Я не отстраняюсь. Источник: http://darkromance.ucoz.ru/

— И что у нас в будущем? — спрашиваю. — Прошлое и настоящее я знаю, а будущее?

— Ну... — хмыкает она. — Это самое сложное. Если прошлое — это история, факты... Наверное, будущее — это надежда.

— Или страх.

Нет. — Джули трясет головой и втыкает кленовый лист мне в волосы. — Надежда.

Спотыкаясь, мертвые идут вперед, к Стадиону. Он занимает несколько кварталов, нависает надо всем вокруг — огромный памятник погибшей эпохе роскоши, миру расточительства, нужды и обманутых надежд. Уже второй день наш загробный отряд ковыляет вперед, как Керуаковы битники, не наскребшие даже на бензин. Они голодны. По пути между М и остальными происходит короткая немая ссора. Потом они останавливаются перекусить у старого заколоченного дома. Жду снаружи. Уже не помню, когда ел в последний раз, — но почему-то я абсолютно спокоен. Это спокойствие — равновесие голода и сытости. Крики людей, прятавшихся в доме, пронзают меня еще острее, чем в те дни, когда я участвовал в охоте. Хотя сейчас меня даже нет рядом. Я стою на улице, зажав уши руками, и жду, когда все закончится.

Когда они наконец выходят, М не поднимает на меня глаз. Он вытирает кровь с губ тыльной стороной ладони и с виноватым видом проходит мимо. Остальным еще далеко даже до М, но и в них уже что-то изменилось. Они не взяли ничего про запас. Они вытирают руки о штаны. Они идут в неловком молчании. Для начала неплохо.

Мы подошли к Стадиону так близко, что до нас доносится запах живых. Я снова прокручиваю в голове свой план. Честно говоря, план так себе. Он прост, как комикс, потому и должен сработать — никто еще такого не пробовал. Никому для такого раньше не хватало ясности мысли.

За несколько кварталов до ворот мы останавливаемся в заброшенном доме. Захожу в ванную и разглядываю себя в зеркале, как, наверное, бывший здешний жилец делал тысячи раз. Мысленно прохожу через всю суматошную утреннюю рутину, вживаюсь в роль. Будильник, душ, костюм, завтрак. Хорошо ли я выгляжу? Достойное ли произвожу впечатление? Готов ли ко всему, что жизнь швырнет мне в лицо?

Я приглаживаю волосы гелем. Брызгаюсь лосьоном после бритья. Поправляю галстук.

— Готов, — говорю наконец остальным.

М внимательно меня изучает:

— Сойдет.

Мы выступаем к воротам.

Еще несколько кварталов, и запах живых становится почти нестерпимым. Стадион похож на огромную катушку Теслы, полную розовой, ароматной энергии жизни. Все замирают в благоговении. У некоторых течет слюна по подбородку. Если бы они не поели, тут бы наш непродуманный план и провалился.

Не дойдя до ворот, мы сворачиваем в переулок и прячемся за грузовиком. Выглядываю за угол. У главных ворот Стадиона стоят четверо стражников с винтовками, до них меньше двух кварталов. Они угрюмы, переговариваются короткими фразами. Между собой они используют даже меньше слогов, чем мы.

Я смотрю на М.

— Спасибо. За помощь.

— Фигня, — говорит он.

— Не... умри.

— По... стараюсь. Готов? — Киваю. — Не забудь... ты... живой.

Я улыбаюсь. Еще раз приглаживаю волосы, делаю глубокий вдох — и бегу.

— Помогите! — кричу я, размахивая руками. — Помогите! Они... гонятся!

Изо всех сил сохраняя естественную осанку, я бегу к воротам. Мертвые во главе с М гонятся за мной, театрально постанывая.

Охранники реагируют машинально: поднимают и винтовки и открывают огонь по зомби. На землю падает рука. Нога. Один из безымянных девяти бойцов теряет голову и падает. Но в меня не стреляет никто. С упорством марафонца я бегу вперед и представляю себе Джули. Я бегу размеренным шагом, нормально, как живой, а значит, по их классификации, попадаю в категорию "людей". Из ворот появляются еще двое, но на меня они и не смотрят. Прищурившись, они целятся в моих преследователей и кричат:

— Давай сюда! Скорее!

У меня за спиной падают еще два зомби. Уже из-за ворот вижу, что М с остальными отступает. Стоит им повернуть, их походка меняется. Они прекращают хромать и бегут, как живые. Не так быстро, как я, не так красиво, но уверенно, целеустремленно. Охранники мешкают, стрельба прекращается.

— Что за нах?.. — бормочет один.

За воротами стоит человек с блокнотом на планшете. Пограничник. Я должен буду назвать свое имя и заполнить стопку заявок, а потом меня, скорее всего, все равно выставят. Милостью этого пограничника, регулярно выгоняющего на улицу беззащитных бродяг, район рядом с воротами давно превратился в кормушку для мертвецов.

Он подходит, листая блокнот и не поднимая на меня глаз.

— Едва ушел, да? Мне нужно будет...

— Тед! Иди сюда, посмотри!

Тед поднимает глаза и видит за открытыми воротами ошарашенных солдат. Бросает мне:

— Подожди здесь.

Он выбегает наружу и замирает рядом с охранниками, глядя вслед небывало бодрым зомби, бегущим, совсем как живые. Мне остается только представлять, что написано у них на лицах, когда внутри все бурлит, а земля с отвратительной очевидностью уходит из-под ног.

Пока обо мне не вспомнили, поворачиваюсь и бегу прочь. Залетаю в темный коридор и мчусь вперед, к свету на другом конце туннеля, даже не зная, где я — в родовом канале или на дороге в рай.

Что я натворил? Так или иначе, отступать некуда Укрытый полумраком красного вечернего неба, я вступаю в мир живых.

Спортивная арена, которую Джули зовет домом, непостижимо огромная. Наверное, это один из "суперстадионов", рассчитанный на два мероприятия одновременно и построенный еще в те времена, когда величайшим затруднением для большинства людей было куда пойти развлечься. Снаружи смотреть особо не на что — гигантский бетонный забор овальной формы, бетонный ковчег, который даже Господу не удалось спустить на воду. Но изнутри у Стадиона есть душа: здесь царит хаос, стремящийся к порядку, — как если бы бесконечные бразильские трущобы спроектировал архитектор-модернист.

Вместо трибун повсюду высятся миниатюрные небоскребы — шаткие башенки, маленькие, но высокие — максимум жилья на минимум площади. Стены собраны из мешанины вторсырья: одна башня внизу бетонная, но чем выше, тем более хлипкой она становится — бетон сменяется сталью, сталь — пластиком, а завершается все это девятым этажом, сбитым на соплях из подмоченной фанеры. Кажется, большая часть зданий готова развалиться от малейшего ветерка, но их скрепляет жесткая сеть стальных канатов, тянущихся от башни к башне и накрепко соединяющих все домики в единую конструкцию. Надо всем этим нависают стены Стадиона, ощетинившиеся вырванными трубами, проводами и стержнями арматуры. Тусклые уличные фонари мерцают оранжевым, и Стадион — этот игрушечный город — задыхается в хаосе теней.

Стоит выйти из туннеля, в мои ноздри бьет сокрушительный запах жизни. Он повсюду — сладкий и до боли сильный, я как будто тону во флаконе с духами. Но даже в этом смоге я чувствую Джули. Ее запах выбивается из хаоса, зовет, как голос под водой.

Я иду на зов.

Улицы здесь не шире тротуаров снаружи — узкие дорожки, залитые асфальтом поверх искусственного газона. Местами газон пробивается наружу, как пронзительно-зеленый мох. Нигде нет ни названий улиц, ни указателей. Вместо имен президентов и названий деревьев — белые примитивные рисунки: яблоко, мяч, кошка, собака — будто иллюстрации из букваря. Грязь везде, она покрывает асфальт ровным слоем, а по углам скапливаются ошметки повседневной жизни — жестянки, окурки, использованные презервативы и гильзы.

Я очень стараюсь не глазеть по сторонам, как турист, но мой взгляд приклеивается к каждой обочине, каждой крыше — им управляет что-то посильнее праздного любопытства. Я никогда здесь не был, но мной завладел призрак узнавания, ностальгии. Иду по улице, которая, видимо, называется "улица Глаза", и во мне просыпается память.

Здесь все началось. Сюда нас отправили, когда затопило берега. Когда полетели бомбы. Когда наши друзья умерли и восстали из мертвых беспощадными незнакомцами.

Это говорит не Перри. Это нестройный хор всех поглощенных мной жизней, собравшихся во мраке моего подсознания пропустить стаканчик и предаться воспоминаниям.

Флаг-авеню, изукрашенная цветами национального флага еще в те времена, когда нации существовали и их цвета имели значение. Улица Ружей, где они разбили первые военные лагеря и планировали военные действия против бессчетных врагов — и мертвых, и живых.

Держусь как можно ближе к стене, опустив голову. Если на пути попадается прохожий, до последнего смотрю прямо перед собой и только потом, чтобы не показаться странным, мельком встречаюсь с ним взглядом. Неловко киваем друг другу и расходимся.

Карточный домик цивилизации развалился чуть ли не сам по себе. Несколько слабых порывов ветра — и все. Равновесие разрушено, чары рассеялись. Законопослушные граждане обнаружили, что их сковывают лишь воображаемые границы. У них были нужды, средства и возможности — и они ими воспользовались. Стоило выключить свет — все прекратили притворяться.

Меня беспокоит мой костюм. Все, кого я до сих пор видел, одеты в плотные серые джинсы, влагооталкивающие куртки и заляпанные грязью рабочие ботинки. Из какого мира я явился? Разве остался еще хоть кто-нибудь, кто до сих пор следует моде? Даже если никто не догадается, что я зомби, все равно кто-нибудь может настучать на чокнутого пижона, который шляется в модной рубашке и при галстуке. Ускоряю шаг, отчаянно принюхиваясь к запаху Джули.

Остров-авеню. Здесь они обустроили площадь для всеобщих собраний, и здесь, как нам тогда казалось, "они" наконец стали "нами". Мы голосовали, выбирали себе лидеров — обаятельных, с белоснежными чубами и безупречно подвешенным языком — и совали им в руки все наши страхи и мечты, ведь у людей с таким крепким рукопожатием не может быть слабых рук. И нас всегда подводили. Иначе и быть не могло. Ведь они тоже были всего лишь людьми.

Сворачиваю с улицы Глаза к центру. Запах Джули становится все сильнее, но откуда он идет, до сих пор непонятно. Я все надеюсь на подсказку от несмолкающего хора в моей голове, но мои дела мало его интересуют.

Улица Алмаза — здесь мы построили школы, когда наконец поняли, что именно этот мир и унаследуют наши дети. Мы учили их стрелять, месить бетон и убивать, а если они успевали овладеть этими навыками прежде, чем попадут кому-нибудь на обед, — читать, писать, убеждать, объяснять и понимать этот мир. Сначала, пока вера и надежда нас еще не оставили, мы старались. Но карабкаться в гору под дождем было тяжело. И многие соскользнули вниз.

Эти воспоминания несколько устарели. К примеру, улица Алмаза переименована. Табличка с названием сверкает свежей зеленой краской. К моему удивлению, на ней красуется какое-то слово. С любопытством подхожу к нетипично крупной для Стадиона металлической постройке. Запах Джули все еще слаб, да мне и не следовало бы останавливаться, но здесь, в свете этих окон, мой внутренний хор корчится в незримых муках. Стоит прижать нос к стеклу — и он резко умолкает.

Большое, просторное помещение. Ряды белых металлических столов под флуоресцентными лампами. Десятки детей не старше десяти сидят за столами, каждый ряд занимается отдельным делом. Ряд чинит генераторы, ряд очищает бензин, ряд чистит винтовки, точит ножи, зашивает раны. В самом углу, вплотную к моему окну, ряд анатомирует трупы. Только это, конечно, не трупы. Девочка лет восьми с белокурыми хвостиками срезает плоть с лица "трупа", обнажая его кривую скелетную ухмылку. Он распахивает глаза, озирается, несколько раз дергает свои оковы — и устало расслабляется со скучающим видом. Смотрит в окно, встречается со мной взглядом — но тут девочка вырезает ему глаза.

Мы пытались создать прекрасный мир, — шепчут голоса. — Многие приняли конец света за возможность начать все заново, исправить ошибки истории, смягчить нескладный пубертат человечества современной мудростью. Но все случилось слишком быстро.

С другой стороны здания доносится шум драки — скрип ботинок о бетон, удары локтей о стены из чистового железа. Потом слабый, низкий стон. Иду в обход в поисках лучшей точки обзора.

Все, кто остался снаружи — люди, чудовища, — спали к видели, как украсть то немногое, что у нас есть, а внутри, в тесной коробочке бурлила наша собственная безумная мешанина культур и языков и несовместимых ценностей. Наш мир оказался слишком мал, чтобы в нем сосуществовать. Ни гармонии, ни согласия так и не наступило. И мы изменили свои цели.

В другом окне я вижу большое, плохо освещенное помещение — какой-то склад, заваленный разбитыми машинами и всякими прочими обломками, как будто нарочно разложенными так, чтобы имитировать городской пейзаж. Вокруг загона, собранного из отсеков бетонного забора и сетки-рабицы, толпятся подростки. Это похоже на "зону свободы слова", которые когда-то устанавливали, чтобы демонстранты не разбредались куда попало. Но сейчас в клетке не толпа диссидентов с транспарантами, а всего четверо — один мальчишка, с ног до головы одетый в полицейскую броню, и трое сильно покалеченных зомби.

Можно ли винить средневековых знахарей за их методы? За кровопускания, за пиявок, за дырки в черепах? Они нащупывали свой путь вслепую, добивались чуда без помощи науки — но ведь им грозила чума, и они должны были хоть что-то делать. А когда пришел наш черед, ничего не изменилось. Несмотря на все наши знания и технологии, наши лазерные скальпели и системы социального обеспечения, мы оказались такими же слепыми и безрассудными.

Мертвые на арене заморены голодом и едва держатся на ногах. Они, очевидно, понимают, что происходит, но давно потеряли даже тот контроль над собой, который у них оставался. Они бросаются на мальчишку. Тот поднимает ружье.

Снаружи все утонуло в крови, волны уже перехлестывали к нам — стены нужно было укрепить. Мы поняли, что ближе всего к объективной правде то, во что верит большинство, — и мы выбрали большинство и наплевали на остальных. Мы назначили генералов и строителей, полицейских и инженеров, мы отказались от всего лишнего. Мы ковали наши идеалы, пока в них не осталось ни капли нежности и доброты, пока не остался один лишь жесткий каркас, способный выдержать мир, который мы сами для себя создали.

— Не так! — кричит тренер подростку в клетке, который палит по мертвым как попало, пробивает им дырки в груди, отстреливает пальцы и ноги. — В голову давай! Забудь, что там еще что-то есть! — Мальчишка делает еще два выстрела мимо — пули летят в оклеенный фанерой потолок. Самый быстрый из троих зомби выкручивает ему руки и отнимает ружье. Пару секунд мертвый сражается со спусковым крючком, настроенным на распознавание пульса, наконец отбрасывает ружье в сторону и прижимает мальчишку к забору, пытаясь прокусить его зарешеченный защитный шлем. Тренер врывается в клетку и в упор простреливает зомби голову из пистолета.

— Помните, — объявляет он, убирая пистолет в кобуру, — у любой автоматической винтовки, а в особенности у этих старых "мосбергов" отдача дергает ствол вверх, так что цельтесь ниже, иначе все ваши выстрелы уйдут в молоко. — Подобрав ружье, он пихает его обратно в дрожащие руки ученика. — Продолжай.

Мальчишка медлит, потом поднимает ружье и делает два выстрела. Брызги крови и слизи летят ему в защитную маску, окрашивая ее в черный цвет. Он срывает шлем и, тяжело дыша, замирает над двумя трупами, изо всех сил сдерживая слезы.

— Отлично, — говорит тренер. — Прекрасно. — Кто следующий?

Мы знали, что так нельзя. Мы знали, что уничтожаем себя такими способами, каким даже нет названия, и рыдали иногда, вспоминая лучшие времена, Но другого выхода не видели. Мы делали все, чтобы выжить. Мы слишком вымотались, чтобы решить уравнения, скрытые в корне наших проблем.

Шумное сопение у ног отвлекает меня от происходящего за окном. Смотрю вниз и вижу щенка немецкой овчарки. Он сосредоточенно принюхивается к моей штанине. Смотрит мне в глаза. Я смотрю на него. Щенок радостно пыхтит и начинает жевать мою икру.

— Трина, фу! — К нам подбегает маленький мальчик, оттаскивает щенка через дорогу за ошейник и загоняет в дом. — Фу, стыдно!

Трина упирается и с тоской оглядывается на меня.

— Извините! — кричит мальчишка с порога. Я машу ему рукой: ничего страшного.

Рядом с ним возникает девочка. Она тоже останавливается на пороге, выпячивает живот и принимается меня рассматривать. У нее большие, темные глаза и темные волосы, у мальчика — светлые кудряшки. Обоим лет по шесть.

— Вы маме не скажете? — спрашивает девочка. Качаю головой, сглатываю внезапно накатившие

эмоции. Чистые голоса, безупречная детская дикция...

— Вы знаете... Джули? — говорю я.

— Джули Каберне? — переспрашивает мальчик.

— Джули Гри... джо.

— Джули Каберне очень хорошая. Она нам каждую среду читает.

— Сказки! — добавляет девочка.

Это имя мне не знакомо, но чье-то обрывочное воспоминание за него цепляется.

— Вы знаете... где она живет?

— На улице Ромашек, — говорит мальчик.

— Нет, на улице Цветов! Там цветок нарисован!

— Ромашка тоже цветок.

— Ой, да.

— Она на углу живет. Угол улицы Ромашек и Черт-авеню.

— Корова-авеню!

— Там не корова, а черт. У них у обоих рога есть.

— Ой.

— Спасибо, — говорю я и собираюсь уходить.

— А вы зомби, да? — застенчиво спрашивает девочка. Я замираю. Она ждет моего ответа, покачиваясь взад-вперед на подошвах ботинок. Беспечно улыбаюсь и пожимаю плечами:

— Джули... так не думает.

С пятого этажа детям сердито кричат что-то насчет комендантского часа и чтобы они закрыли дверь и не разговаривали с незнакомцами, так что я машу им рукой и отправляюсь на угол Ромашек и Черта. Солнце уже заходит, небо ржавеет на глазах. Громкоговоритель вдалеке тараторит какую-то последовательность цифр, и большая часть окон погружается во тьму. Распускаю узел на галстуке и бегу вперед.

С каждым кварталом запах Джули все сильнее. Когда в овальном небе Стадиона загораются первые звезды, я поворачиваю за угол и замираю перед одиноким домиком, обшитым белым сайдингом. Большая часть домов тут, похоже, многоквартирные, но этот меньше и уже остальных. Он смущенно держится на расстоянии от своих набитых под завязку соседей. Четырехэтажный, максимум в две комнаты шириной, он похож на внебрачное дитя загородного дома и тюремной сторожевой вышки. Одно из окон третьего этажа выходит на балкон. На аскетичном фоне он кажется романтической нелепостью, пока я не замечаю установленные по углам снайперские винтовки.

Затаившись за ящиками во дворе, устеленном искусственным газоном, я прислушиваюсь к доносящимся сверху голосам. Закрываю глаза и наслаждаюсь, их нежными тембрами и терпкими ритмами. Я слышу Джули. Джули что-то обсуждает с другой девушкой, и их голоса полны джазовых вибраций и синкоп. Сам того не замечая, я пританцовываю под ноты их разговора.

Наконец они замолкают, и Джули выходит на балкон. Мы расстались всего день назад, но меня охватывает чувство воссоединения, такое сильное, будто я ждал его десятки лет. Джули опирается локтями на перила. Она босая и одета в одну черную футболку. Кажется, ей холодно.

— Вот я и снова дома, — говорит она, судя по всему, ни к кому не обращаясь. — Папа хлопнул меня по плечу, когда я вернулась. Натурально хлопнул, как будто он футбольный тренер какой-то. Сказал: "Рад тебя видеть", — и убежал на рабочую встречу. Какой он все-таки... правда, душкой он никогда не был, но... — Слышу щелчок, на некоторое время она замолкает. Еще один щелчок. — Пока я ему не позвонила, он считал, что я погибла, так? Поисковые отряды он посылал, конечно, но где это видано, чтобы после такого возвращались-то? Значит, я была для него... мертва. Может, я слишком много от него хочу, не знаю. Но вряд ли он проронил хотя бы слезинку. Не знаю, кто и как ему сообщил. Все равно. Наверное, они похлопали друг друга по плечу, сказали "крепись, солдат" и вернулись к работе. — Джули смотрит вниз, как будто видит землю насквозь до самого адского пекла в ядре. — Что с ними со всеми творится? — шепчет она так тихо, что я едва разбираю слова. — Может, они родились такими... дефектными? Или уже потом растеряли детали?