ШАГ ПЕРВЫЙ 6 page

Когда я возвращаюсь в дом, Джули уже сидит на кровати. Она выглядит квелой, не совсем еще проснувшейся. На голове стихийное бедствие, волосы топорщатся во все стороны, как пальмы после урагана.

— Доброе утро, — говорю я.

Она сонно хмыкает в ответ. Я предпринимаю героические попытки не пялиться на нее, пока она сладко потягивается и поправляет лямочку бюстгальтера. Мне видно каждую мышцу, каждый позвонок. Она и так голая, так что я представляю, будто на ней нет кожи. Опыт мне подсказывает, что и под ней Джули удивительно красива. Там внутри сокрыты чудеса изящества и симметрии — безупречный механизм золотых часов, не предназначенный для посторонних глаз.

— Что у нас на завтрак? — бормочет она. — Умираю с голоду.

После секундной заминки отвечаю:

— Можем... попасть... в Стадион... через час. Но нужен... бензин. Для... мерсика.

Джули трет глаза и натягивает все еще сырую одежду. И снова я стараюсь не пялиться. Ее тело извивается и пружинит — такая ловкость не доступна ни одному мертвому. Вдруг она хмурится:

— Черт. Знаешь что? Мне надо позвонить отцу.

Она подходит к старому проводному телефону. К моему удивлению, в трубке есть сигнал. Видимо, для них было крайне важно сохранить связь. Все цифровое и спутниковое, наверное, давно отключилось, но протянутые под землей кабели гораздо долговечнее.

Джули набирает номер. Замирает над телефоном и напряженно ждет. Наконец ее лицо озаряется.

— Папа? Это Джули. — На том конце взрыв бессвязных воплей и криков. Джули отдергивает трубку от уха и одаривает меня красноречивым взглядом: ну вот, начинается. — Да, пап, все нормально, я жива и здорова. Нора рассказала, что случилось, да? — На том конце опять вопли. — Угу, знаю, что вы искали, но не там. Я была в небольшом гнезде в Оранском аэропорту. Они заперли меня вместе с трупами, вроде бы в кладовую, но через несколько дней... кажется, обо мне просто забыли. Мне повезло — я прокралась наружу, а там стоял "мерседес" на ходу. Ну я и уехала. — Пауза. Быстрый взгляд на меня. — Э-э, нет, не надо никого присылать. Я на южной окраине рядом с шоссе, почти уже... — Вдруг она цепенеет и меняется в лице. — Что? — Глубокий вдох. — Пап, при чем тут мама? Нет, скажи! При чем тут мама? Ни при чем! Я еду домой! Не надо никого присылать, я уже еду... папа! — В трубке тишина. — Папа? — Тишина. Закусив губу, она смотрит в пол. Вешает трубку.

Я вопросительно приподнимаю брови, боясь задать вслух все переполняющие меня вопросы. Джули трет виски и тяжело вздыхает.

— Р, ты не сходишь за бензином без меня? Я... мне надо подумать.

Джули смотрит в сторону. Я робко кладу руку ей на плечо. Она вздрагивает, но тут же успокаивается. Затем вдруг бросается мне на шею и прижимается лицом к груди.

— Мне надо минутку побыть одной, хорошо? — говорит она, отстраняясь.

И я ухожу. Нахожу в гараже пустую канистру и отправляюсь в обход района в поисках машины с полным баком. Когда до меня доносится рев мотора, я стою с сифонной трубкой перед недавно разбитой "шевроле тахо". Я не обращаю внимания. Я сосредоточен на резком, терпком вкусе бензина. Наполнив канистру, я с закрытыми глазами возвращаюсь к дому, подставив лицо солнцу. Потом открываю глаза и некоторое время так и стою с красной канистрой — запоздалым подарком на день рождения. "Мерседес" исчез.

На столе в доме нахожу записку, полную букв, которые я не могу соединить в слова. Рядом два поляроидных снимка. Оба сняты Джули, на обоих — она сама с расстояния вытянутой руки. На первом Джули вяло, нерешительно машет рукой. На второй прижимает ту же руку к груди. Лицо у нее суровое, но на глазах слезы.

Прощай, Р, шепчет мне фотография. Время пришло. Пора это сказать. Можешь?

Держу фотографию перед собой. Тру ее пальцами и смазываю свежую фотоэмульсию в радужную кляксу. Хочу оставить на память, но передумываю. Я не готов превращать Джули в сувенир.

Скажи, Р. Просто скажи.

Кладу фотографию на стол и ухожу. Без слов.

Я иду в аэропорт. Что меня там ждет? Не знаю, может, окончательная смерть? Я наделал столько шуму, что Кости вполне могут избавиться от меня, как от заразы. Но я снова один. Мой мир мал, и особого выбора нет. Я не знаю, куда еще податься.

На машине путь занял бы сорок минут. Пешком придется идти весь день. Я иду. Ветер меняет направление, и вчерашний грозовой фронт подползает все ближе. Тучи кружат по горизонту, медленно стягивая голубое небо в кольцо, как гиганткая фотодиафрагма. Я иду быстро, чеканя шаг, почти марширую. Голубой кружочек над головой сначала сереет, потом синеет, наконец, тучи схлопываются. Начинается дождь. Льет как из ведра, так что вчерашний ливень кажется не более чем водяной дымкой у овощного лотка. Самое удивительное, что мне холодно. Вода насквозь пропитывает мою одежду, заливается в каждую пору — и я дрожу. Несмотря на то что в последнее время я до неприличия часто предавался сну, он опять манит в свои объятия. Уже третью ночь подряд.

Спускаюсь на следующем съезде и забираюсь в огороженный треугольник, заросший зеленью, между шоссе и дорогой. Проламываюсь через кусты к рощице из десятка кедров, посаженных в строгом порядке для услаждения взора автомобильных призраков. Съеживаюсь под одним из деревьев — хоть какое-то укрытие — и закрываю глаза. На горизонте, как старая лампочка, мелькает молния. Гром отдается в моих костях, я погружаюсь во тьму.

Мы с Джули в "боинге". Я сразу понимаю, что это сон. Настоящий, даже не повтор очередной серии из жизни Перри Кельвина. Все, что я вижу, — мое собственное. По сравнению с первой попыткой в аэропорту картинка улучшилась, но если сравнивать с безупречным кинематографическим качеством видений Перри, она все равно смахивает на неуклюжее домашнее видео.

Поджав ноги, мы с Джули сидим друг напротив друга на белоснежном крыле самолета, парящего над облаками. Наши волосы тормошит ветер, но не сильнее, чем если бы мы ехали в родстере.

— Теперь тебе еще и сны снятся? — спрашивает Джули.

Нервно улыбаюсь:

— Похоже на то.

В ответ Джули не улыбается, а смотрит на меня холодным взглядом.

— Значит, пока ты не связался с девчонкой, тебе не о чем было видеть сны. Ты как школьник, которому больше не о чем в дневник писать.

Мы уже не в небе — мы сидим на зеленом, залитом солнцем пригородном газоне. На заднем плане чудовищно толстая парочка жарит на гриле куски человеческого мяса. Я стараюсь отвлечь внимание Джули на себя, так чтобы она их не заметила.

— Я меняюсь.

— Наплевать, — отвечает она. — Я уже дома. Я вернулась в реальный мир, где тебя не существует. Каникулы закончились.

По небу пролетает крылатый "мерседес" и исчезает с глухим хлопком.

— Меня больше нет, — говорит она. — С тобой было прикольно, но всему приходит конец. Так всегда бывает.

Качаю головой, не поднимая глаз:

— Я не готов.

— А ты думал, как будет?

— Не знаю. Я надеялся. На чудо, наверное.

— Чудес не бывает. Есть причина и следствие, мечта и реальность, жизнь и смерть — а эта твоя надежда нелепа. Ну а романтичность — вообще курам на смех.

Смотрю на нее тяжелым взглядом.

— Тебе пора повзрослеть. Джули вернулась домой. Все снова так, как должно быть. Как было и будет всегда.

Джули ухмыляется, и я вижу ее зубы — неровные желтые клыки. Она тянется поцеловать меня — и сжевывает мои губы, выкусывает зубы, с визгом умирающего ребенка вгрызается в череп, в мозг. Я захлебываюсь в собственной горячей крови.

Я резко открываю глаза и встаю, отводя от лица мокрые ветви. Утро еще не наступило. Дождь так и льет. Выхожу из-под деревьев на пешеходный мост. Стою, опершись на поручень, и смотрю на пустое шоссе, исчезающее во тьме горизонта. В голове, как мигрень, бьется одна-единственная мысль: вы не правы, уроды несчастные. Вы не правы во всем.

Краем глаза замечаю на другом конце моста чью-то фигуру. Тяжелыми, размеренными шагами она движется ко мне. Сжимаюсь, готовлюсь к драке. Мертвые, которые слишком много времени провели в одиночестве, иногда теряют способность отличать живых от себе подобных. А некоторые так погружаются в себя, что им делается все равно. Они будут есть кого угодно, что угодно и где угодно, потому что не знают другого способа общения. Представляю, что какой-нибудь из этих потеряшек напал на Джули, когда она остановилась передохнуть, обхватил своими грязными лапами ее голову и впился зубами в шею, — мариную этот образ в голове и готовлюсь разорвать того, кто ко мне приближается, на кусочки. Стоит подумать, что кто-то может причинить ей вред, и меня охватывает такая первобытная ярость, что самому впору испугаться. Пожирание людей по сравнению с ней — детские игрушки.

Фигура все ближе. Вдруг все освещает вспышка молнии — и я опускаю руки.

— М?

Я его едва узнал. Лицо ему изрядно подпортили, судя по всему, клыками и когтями. По телу тут и там вырваны мелкие клочки плоти.

— Привет, — выдавливает он. Дождь струится по его лицу и заливает раны. — Пошли... уйдем... с дождя. — Он спускается мимо моих промокших деревьев на шоссе. Мы оказываемся на грязном, но сухом пятачке под мостом, где и съеживаемся в окружении старых пивных жестянок и давно использованных шприцев.

— Что... ты... тут... де... лаешь? — спрашиваю я, с трудом выдавливая каждый слог. Меньше дня молчал — и опять как в первый раз.

— У... гадай, — хмыкает М и демонстрирует свои раны. — Кости. Выгнали.

— Плохо.

— Фиг... ня, — хмыкает М, пиная облезлую пивную банку. Вдруг его обезображенное лицо перекашивает улыбка. — Знаешь... что? Со мной... ушли... другие.

Я смотрю на него и не понимаю.

— Ушли? Зачем?

Он пожимает плечами:

— Там... все... рехнулись. Быт... заел. — Тычет в меня пальцем. — Ты.

— Я?

— Ты и... она... что-то... сдвинули.

Под мост спускаются еще девять зомби и таращатся на нас без всякого выражения.

— Привет, — говорю я.

Они покачиваются и постанывают. Один кивает.

— Где... живая?

— Ее зовут Джули. — Слова льются с моего языка легко и свободно, как будто я не говорю, а полощу рот теплой ромашкой. Шесть слогов. Я снова побил рекорд.

— Джу... ли, — с усилием произносит М. — Ладно. Где... она?

— Ушла. Домой.

М внимательно разглядывает мое лицо. Роняет тяжелую руку на плечо.

— Ты... как?

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох.

— Плохо. — Смотрю на шоссе, ведущее в город, и в голове что-то расцветает. Чувство превращается в мысль, мысль — в решение. — Иду за ней.

— В... Стадион?

Киваю.

— Зачем?

— Спасать.

— От... чего?

— От всего.

М долго не сводит с меня глаз. Нам, мертвым, ничего не стоит пристально смотреть по несколько минут кряду. Не знаю, понимает ли он, о чем я, — я и сам не уверен, что понимаю. Но нутром чую: я знаю, что надо делать. У меня есть пусть не план, но зародыш плана. Мягкая розовая зигота.

М поднимает задумчивый взгляд в небо.

— Вчера... сон... видел. Насто... ящий. О прошлом.

Я в шоке молчу.

— Вспомнил... детство. Лето. Манная... каша. Девочка. — Он снова смотрит на меня. — Как это?

— Что?

— Ты... чувствовал. Ты знаешь... что это?

— О чем ты... говоришь?

Во сне... — объясняет он с восторженным лицом. Он похож на ребенка, которому подарили телескоп. — Это... любовь?

По спине бегут мурашки. Что происходит? В какие непостижимые космические дебри несется наша планета? М видит сны, вспоминает прошлое, задает невероятные вопросы. Я то и дело ставлю новый рекорд по слогам. С нами под мостом, вдали от аэропорта и шипящих приказов Костей, еще девять мертвых... стоят и ждут... чего-то.

Перед нами расстилается новый холст. Что мы на нем нарисуем? Какая краска первой брызнет на это пустое серое поле?

— Я... с тобой, — заявляет М. — Помогу... Войти. Спасти. — Он поворачивается к остальным. — По... можете? — спрашивает он тихо, не повышая голоса — Помо... жете... спасти... — Тут он закрывает глаза и напрягает память. — Спасти... Джули?

При звуках ее имени мертвые как будто ускоряются — у них вдруг дергаются пальцы, мечутся глаза. М, похоже, доволен.

— Найти... то, что... потеряли? — продолжает он таким уверенным голосом, каким ни разу на моей памяти не говорил. — Вытащить... на свет?

Зомби смотрят на М. Потом на меня. Потом друг на друга. Один пожимает плечами. Другой кивает.

— С-спа-а.... с-сти-и, — удается прошипеть третьему. Остальные согласно сопят.

По моему лицу растекается улыбка. Пусть я не знаю, что делать, и как, и к чему это приведет, но осадная лестница растет передо мной все выше, и я знаю — я снова увижу Джули. Мне не надо прощаться. И если эти едва стоящие на ногах беглецы хотят помочь, если они видят во мне нечто большее, чем мальчишку, погнавшегося за юбкой, пускай помогут. И мы все узнаем, что будет, если сказать "да", когда трупное окоченение кричит "нет".

Мы тащимся по шоссе на север, и гроза, будто испугавшись нас, отступает в горы.

Вот мы и в пути. Значит, мы куда-то идем.