Глава вторая 5 page. Посредничество было отклонено, но 1 октября приехал в Петербург особого рода посредник

Посредничество было отклонено, но 1 октября приехал в Петербург особого рода посредник. Летом, когда Фридрих сбирался на свидание с императором Иосифом, брат его принц Генрих отправился в Стокгольм для свидания с сестрою королевою шведскою. Естественно, что сближение Пруссии с Австриею, выражавшееся в повторительном свидании их государей, не могло производить в Петербурге благоприятного впечатления уже и потому, что такое сближение могло в разных странах, особенно враждебных к России, радовать мыслию о соответственном ослаблении русско-прусского союза. Для противодействия такому мнению Екатерине естественно было желать, чтоб принц Генрих из Стокгольма заехал в Петербург, ибо это свидание по значению принца, по его дружбе и влиянию на брата могло заменять свидание с самим Фридрихом. Свидание с принцем Генрихом было желательно особенно потому, что он возвращался из Швеции, а шведские дела очень беспокоили; от родного брата враждебной королевы шведской можно было узнать то, о чем не могли сообщить Остерман и Стахиев; ему можно было сделать важные внушения, могшие иметь влияние на дальнейшее поведение королевы. Екатерина написала Фридриху письмо, в котором изъявляла желание видеть принца Генриха в Петербурге. Фридрих немедленно дал знать брату, что он должен согласиться на желание русской императрицы; для его пребывания в России король ставил две цели: установить благоприятные отношения между императрицею Екатериною и сестрою их шведскою королевою и содействовать ускорению мира.

Чтоб понять поведение принца Генриха в Петербурге и смысл переписки с ним Фридриха II, мы должны припомнить основания политики последнего, как она выяснилась до сих пор из его поступков и слов. Ему прежде всего нужен был мир, который бы остановил успехи России в Турции и усиление влияния ее в Польше. Если бы Россия, напуганная им относительно вооружений Австрии, всеобщей войны, согласилась на мир с Турциею с приобретением каких-нибудь ничтожных выгод, согласилась и на окончание польских дел с уступкою в диссидентском вопросе, то Фридрих мог и на этом успокоиться: он освобождался от неприятной уплаты субсидий по союзному договору, он останавливал усиление России, давал выгодный мир Турции, успокоивал Австрию, всю Европу, в Польше отстранял русское влияние на второй план, заставляя Россию уступить в своих требованиях, — одним словом, являлся с главным, решающим значением в делах Европы, приобретал первенствующее положение, тогда как до сих пор его раздражала мысль, что на него смотрят как на сателлита России, покорное орудие ее государыни. Перед свиданием с Иосифом, в июне, Фридрих писал брату Генриху: «Мое маленькое путешествие в Моравию расположит к миру русскую императрицу более, чем все войска и смотры в мире. Австрийцы устраивают магазины на венгерских границах; сказать правду, я их не считаю значительными, но я преувеличу дело в Петербурге до последней крайности и надеюсь, что мир будет заключен будущею зимою или в будущем году война может стать всеобщею». Потом события в Дании еще более усилили в нем надежду на мирное расположение русской императрицы. «Французы изловчились в Дании свергнуть Бернсторфа, — писал он тому же принцу Генриху, — это событие, наверное, отторгнет Данию от русского союза, что может быть только выгодно для нас, ибо мы останемся единственным союзником России, и датские перемены должны заставить императрицу желать мира». Но конечно, Россия не согласится заключить мира с Портою на умеренных, по понятиям других держав, условиях; и Фридрих решил воспользоваться рождавшимися отсюда осложнениями для известных земельных приобретений; при этом главным для Фридриха условием было, чтоб эти приобретения достались путем мирных переговоров, чтоб для них ему не нужно было вовлекаться в войну; кроме того, для Фридриха было чрезвычайно важно не допустить Россию до сближения с Австриею по делам турецким, что повело бы к восстановлению елисаветинской политики и поставило бы его в одиночное положение.

Мы видели, что Фридрих в своих мемуарах, признаваясь в посылке так называемого Линарова проекта в Петербург с целию испробовать почву, скрыл при этом очень важные, существенные обстоятельства. По его словам выходит, что в Петербурге не обратили на проект внимания вследствие обаяния военных успехов, тогда как Панин принял проект очень сериозно и немедленно представил свой, так сказать, контрпроект, приглашая Пруссию и Австрию соединиться с Россиею для изгнания турок из Европы, после чего Австрия получит вознаграждение из областей Порты, а Пруссия — из польских. Но этот русский проект не мог понравиться Фридриху, которому хотелось сделать Россию и Австрию соучастницами раздела Польши, и принц Генрих мог настаивать в Петербурге только на принятии этого проекта.

Принц Генрих вначале произвел на императрицу и ее двор самое неблагоприятное впечатление. Он был вовсе не похож на брата своего, короля. Сколько последний отличался любезностию, умением вести неистощимые разговоры обо всем, говорить необыкновенно живо и остроумно, настолько принц Генрих был сериозен, молчалив, тяжел в обществе; насколько Фридрих на письме и в разговоре умел забрасывать, утомлять собеседника, перебегая от предмета к предмету (что так не нравилось Кауницу), нападать врасплох, выведывать, что ему было нужно, тогда как сам был чрезвычайно осторожен, не позволял себе высказываться до последнего предела, таил, прикрывал самые заветные свои желания, заставляя других людей или обстоятельства вести к их осуществлению, настолько у Генриха недоставало этой, так называемой дипломатической, ловкости: он или упорно отмалчивался, или говорил только о том, чего хотел достигнуть, и говорил прямо, без обходов и был для Фридриха драгоценным человеком, когда в конце 1770 года надобно было во что бы то ни стало порешить дело тем или другим из означенных способов. Наружность принца Генриха также не могла уменьшать неблагоприятного впечатления, производимого холодностию его обращения, в ней не было ничего, что бы заставляло предугадывать человека, знаменитого талантами и происхождением. Он был ниже среднего роста, очень сух, что представляло поразительную несоразмерность с необыкновенно густыми и вьющимися волосами, которые были зачесаны в огромный тупей; у него был высокий лоб и большие глаза; взгляд его отличался проницательностию и наблюдательностию; но во всей наружности не было ничего приятного; ходил он переваливаясь. Под первым впечатлением Екатерина писала Алексею Орлову: «Вчерась (2 октября) был впервой во дворце прусский принц Генрих, и он при первом свидании так был нам легок на руке, как свинцовая птица, а что умен, то уж очень умен, и сказывают, что как приглядится, то он будет обходителен и ласков; но первый раз он был так штейф, что он мне наипаче надоел, но притом должно ему ту справедливость отдать, что штейф одна фигура его, а впрочем, он все то делал, что надлежало, с большой ко всем атенциею, только наружность его такова холодна, что на крещенские морозы похожа». Но придворных заняла преимущественно эта непривлекательная наружность, и особенно доставлял им большое удовольствие тупей принца. Начались шутки, остроты; говорили, что Генрих похож на Самсона, что вся его сила в волосах, что, зная это и помня о судьбе израильского богатыря, принц не подпускает к себе никакой Далилы; говорили, что он похож на комету, являвшуюся в прошлом году и напугавшую северных и восточных государей страхом важных перемен: у нее было небольшое ядро и огромный хвост.

Комета действительно предвещала важные перемены. Фридрих II был рассержен уклонением русского двора от его посредничества в мире с Портою: он терял важное значение примирителя и мог опасаться, что в переговорах один на один Россия может выговорить у турок больше, чем сколько, по его мнению, было нужно приобресть ей. Получивши письмо Екатерины с отстранением посредничества, Фридрих писал Генриху: «Я решил не вмешиваться ни в мирные переговоры с Турциею, ни в польские дела, оставаться простым зрителем событий. В Петербурге могут принимать наше посредничество или нет, но не надобно позволять, чтоб они открыто смеялись над нами». Через пять дней по приезде принца Генриха императрица объявила, что она желает мира и рада положиться на посредничество короля в Константинополе, но надобно подождать ответа визиря на письмо Румянцева и освобождения Обрезкова. Генрих заметил потом Панину, что двойные переговоры чрез Румянцева и чрез Пруссию только повредят делу: Панин отвечал, что посредством сношений Румянцева желают только удостовериться, думает ли Порта вообще вступить в переговоры. Союзники расходились: для Пруссии было важно овладеть мирными переговорами, привести к миру сообразно с своими интересами; для России было важно знать в случае неудачи мирных переговоров, в какой степени она может рассчитывать на своего союзника — короля прусского, в какой степени могли измениться его отношения к России вследствие сближения с Австриею. В половине октября императрица, отведя принца Генриха в сторону, спросила его: если мир не состоится, то присоветует ли он ей переводить армию через Рубикон (так она называла Дунай). Принц, которому брат твердил в своих письмах, что никак не должно переходить чрез Рубикон, принц отвечал, что это в высшей степени взволнует австрийцев, французы станут толкать их вперед, и возгорится всеобщая война; хотя прусский король и не допустит, чтоб предприятия России были остановлены, однако Пруссия должна будет управляться с французами, «Так мы должны заключить мир, — сказала Екатерина, смеясь. — Я хочу мира, продолжала она, — но султан человек дикий, и французские подущения не позволят ему быть благоразумным». «Король, мой брат, образумит его, если в. величество вверите ему свои интересы», — сказал принц. «Прежде января дело не уяснится», — отвечала императрица.

Принц Генрих сильно настаивал также на составлении умиротворительного плана для Польши и привлечении Австрии к этому делу, но встречал большое недоверие к австрийцам. Принц уведомлял брата о разногласии между Орловым и Паниным: первый хотел заключения мира безо всякого посредничества; Панин желал вести дело сообща с Пруссиею и Австриею. Но мы уже видели, как Панин при этом расходился с желаниями Фридриха II, требуя, чтоб Австрия и Пруссия объявили войну Порте, за что Австрия получит вознаграждение в Турции, а Пруссия — в Польше. Панин в разговоре с принцем упомянул о выгодах, которые венский двор мог бы получить, если б вступил в войну против Порты вместе с Россиею. Принц, по его словам, отвечал лаконически. Продолжать разговор, прерванный этим лаконическим ответом, явился к принцу Сальдерн. Он начал вопросом: разве Панин не говорил о выгодах, которые может требовать Австрия? «Да, говорил, — отвечал принц, — и если хотят заниматься политическими мечтами, то в случае невозможности заключения мира с турками можно было бы подумать о том, чтобы заключить тройной союз между Пруссиею, Россиею и Австриею, в котором установить взаимные выгоды трех государств, а затем турки скоро были бы принуждены к миру». Здесь выражение «политические мечты» недолжно смущать нас, ибо и Фридрих II в переписке с Сольмсом называл Линаровский план мечтою. Сальдерн также не принял предложение Генриха за мечту и спросил, может ли он эти идеи сообщить графу Панину. Принц отвечал, что не желает быть впутанным в дело из боязни новых на себя порицаний короля. А в письме к королю Генрих писал: «Ты этим разговором нисколько не компрометирован, и если мир с турками в этом году не состоится, то для меня открывается возможность оказать тебе услугу в предположении, что ты можешь уговорить венский двор вступить в те же самые интересы и содействовать твоим интересам, как я этого желаю». Фридрих отвечал, что внушение Панина и Сальдерна о тройном союзе против Турции не имеет смысла, потому что турки настойчиво требуют мира. Если русские воспротивятся миру, то добровольно устремятся в новую войну, и в таком случае он, прусский король, будет иметь право отказаться от платежа субсидий; венский двор никогда не отделится от Франции; Кауниц сказал ему достаточно ясно, что его двор будет поддерживать равновесие на Востоке и не допустит, чтоб Россия перешла Дунай и утвердилась в соседстве Австрии. Поэтому в Петербурге должны покинуть всякую надежду привлечь Австрию разделом турецких завоеваний. «Я, — писал король, — не пожертвую ни за что благом и выгодами своей страны завоевательным намерениям другой державы. И какую там конвенцию хотят они заключить со мною? Какую землю они мне обещают? Для приобретения этой земли я должен навязать себе на шею все военные силы Австрии и Франции, не имея ни одного союзника, который бы меня поддержал! Это не соответствует ни нашим истощенным в последнюю войну силам, ни настоящему положению Европы. Итак, чтоб там не переходили Рубикона, и не нужно мне никакой конвенции. Будем стараться заставить их как можно скорее заключить мир, или пусть ведут войну одни с кем угодно. Я заключил союз с Россиею для своих выгод, как Австрия заключила союз с Франциею, а не для того, чтоб под русскими знаменами вести пагубную войну, от которой мне ни тепло ни холодно. Жду известия, хотят ли русские продолжать войну. Ты им напомнишь, что мои обязательства не простираются так далеко, я не могу вовлечься в предприятие, где весь риск на моей стороне, ибо я рискую потерять все мои прирейнские владения». Письма эти очень любопытны, но, разумеется, историк должен пользоваться ими осторожно. Так, Фридрих пишет, будто Кауниц сказал ему, что Австрия не допустит перехода русских войск через Дунай, тогда как австрийский канцлер прямо сказал, что переход через Дунай не может служить достаточною причиною для явного разрыва Австрии с Россиею.

В России хотели тройного союза против Турции; а в Пруссии хотели его для раздела Польши. Панин говорил принцу Генриху, что по секрету хочет ему открыть, какая это прекраснейшая и счастливейшая идея, идея тройного союза между Пруссиею, Россиею и Австриею, другие европейские державы не осмелятся препятствовать мероприятиям и планам такого могущественного союза. Принц Генрих уведомлял брата, что в случае неудачи тройного союза в Петербурге думают, какие бы выгоды предоставить Пруссии, чтобы она одна приняла участие в войне: будут согласнее на вознаграждение в Германии, чем в Польше. Но Фридрих по-прежнему не хотел слышать об участии Пруссии в войне и твердил, что Австрия для Франции никогда не вооружится против турок для раздела пирога с Россиею, нечего об этом и думать! «Мир, мир как можно скорее, не предлагая невыносимых и слишком унизительных условий туркам. Если начнется всеобщая война, то на меня обрушится вся тяжесть. Предполагая счастливый исход, я при заключении мира сохраняю свои настоящие владения, но области и армия будут разгромлены и государственные доходы пойдут в пользу России, за что мне заплатят изящным комплиментом и собольей шубой. Боюсь, чтоб меня не стали доить, как корову». Цель всех этих настаиваний на мире ясна: только вынудив Россию высказаться решительно и точно насчет условий мира, Фридрих мог приступить к делу с той или другой стороны; только при объявлении Россиею условий определялись бы и намерения Австрии. Проволочка дела тяготила Фридриха, он спешил к развязке, к развязке мирной, без «прекраснейших и счастливейших идей», о которых толковали в Петербурге.

Наконец из Константинополя пришел ответ на письмо Румянцева к визирю; ответ состоял в том, что султан уже известил Австрию и Пруссию о своем желании мира и ждет от этих держав первых сообщений. Тогда императрица 9 декабря отправила Фридриху письмо, начинавшееся так: «Я не полагаю границ моему доверию к в. в-ству как моему лучшему другу и вернейшему союзнику, сообщая в величайшем секрете мой план и мои самые тайные мысли относительно мира с Портою. Делая в. в-ство хранителем всех моих намерений, я нахожусь в полном убеждении, что вы сделаете из них лучшее употребление, какого я могу ожидать от вашей дружбы и от вашей скромности, в то время и при тех обстоятельствах, какие вы сами сочтете удобнейшими для защиты оснований моего справедливого дела, для оправдания правоты моих намерений, для обнаружения моего действительного бескорыстия и, наконец, для ускорения мира; во всем этом я вполне полагаюсь на мудрость, знание и великую проницательность в. в-ства. Я должна здесь обратить особенное внимание в. в-ства на то, что возвращение моего министра Обрезкова должно последовать прежде открытия переговоров, даже прежде всякого приступа к делу. Давши мне это удовлетворение, необходимое для моей личной славы и для блага моей страны, если турки захотят отправить своих уполномоченных в какую-нибудь местность Молдавии или Польши, то я отправлю туда своих и буду смотреть как на добрую услугу со стороны в. в-ства, если вы прикажете вашему министру в Константинополе расположить Порту к этому. Относительно тех внушений, какие в. в-ство сочтете нужным ей сделать, ваше благоразумие скажет вам, что мой план в том виде, как я его вам сообщаю, составлен только для доверия и дружбы и нельзя его сообщать неприятелю. Это было бы слишком рано, и, когда время для этого наступит, надобно будет обработать его в другой форме и в других выражениях».

Точно так же и относительно Австрии, полагаясь во всем на Фридриха, императрица писала, что, по ее мнению, нельзя сообщать венскому двору копию с ее плана, разве будет твердая уверенность, что этот двор обратится к лучшим взглядам относительно России и не руководится уже прежним пристрастием. Но императрица замечала, что, с другой стороны, слишком большою сдержанностию и холодностию относительно венского двора она не желает противодействовать той пользе, какая может произойти от сближения с ним для русско-прусского союза: «Если б вследствие такого сближения можно было отвлечь Австрию от настоящей ее нелепой системы и заставить войти в наши виды, то Германии было бы возвращено ее естественное состояние и австрийский дом посредством другой перспективы был бы отвлечен от своих видов на владения в. в-ства, а виды эти поддерживаются его настоящими связями» К письму были приложены условия мира с турками. Это были известные уже нам условия, предложенные Паниным Совету в заседании 16 сентября, с прибавкою одного условия, что обе Кабарды отходят к России.

Эти условия, по словам Фридриха, произвели на него самое неприятное впечатление, отнявши всякую надежду на мир. «У меня волосы стали дыбом, когда я получил русские мирные предложения, — писал он брату Генриху в Петербург. — Никогда не решусь я предложить их ни туркам, ни австрийцам, ибо поистине их принять нельзя. Условие о Валахии никоим образом не может приладиться к австрийской системе: во-первых, Австрия никогда не покинет французского союза; во-вторых, она никогда не потерпит русских в своем соседстве. Вы можете смотреть на эти условия как на объявление войны. Над нами смеются. Я не могу компрометировать себя в угоду России; я им сделаю несколько замечаний насчет последствий их предложений, и если они их не изменят. то я их попрошу поручить дело какому-нибудь другому государству, а я выхожу из игры, ибо вы можете рассчитывать, что австрийцы объявят им войну; это слишком, это невыносимо для всех европейских государств! Государства управляются своими собственными интересами; можно делать угодное союзникам, но всему есть границы. Этого проекта я не сообщу ни в Вену, ни в Константинополь, ибо это все равно что послать объявление войны. Итак, если не умерят проекта во многом, то я отказываюсь от всякого посредничества и предоставляю этих господ собственной судьбе; вам больше ничего не остается, как удалиться приличным образом, ибо нечего больше делать, нечего даже больше надеяться от этих людей».

Предположим, что мирные условия могли показаться Фридриху очень тяжелыми, но все же не было причины приходить от этого одного в такое раздражение и волосам становиться дыбом. Во-первых, зачем было повторять, что он не может сообщить условий ни в Вену, ни в Константинополь, когда сама Екатерина просила его именно не сообщать их ни австрийцам, ни туркам, делала из них еще тайну, которую открывала ему одному, следовательно, это вовсе не был ультиматум. Во-вторых, Фридрих гораздо прежде знал об этих мирных условиях, и волосы не становились у него дыбом на голове; мы видели, что он говорил об этих условиях Кауницу в Нейштадте, говорил, что, по всем вероятностям, русские будут настаивать на удержании Азова и Крыма, но он надеется. что они отстанут от своих претензий насчет Молдавии и Валахии, быть может, даже от требования независимости от Порты для тамошних владетелей. Мало того, в письме к принцу Генриху от 1 октября (н. с.) Фридрих пишет: «Императрица, впрочем, умеренна в своих требованиях, так что все заставляет меня надеяться окончания этой несчастной войны». В письме от 8 октября пишет: «Императрица сообщила мне условия, на которых она рассчитывает заключить мир; я их нахожу столь умеренными, что не сомневаюсь в их принятии». Наконец, в письме от 12 ноября Фридрих пишет: «Умеренность, с какою эта государыня постановляет мирные условия с турками, венчает картину стольких ее великих дел и прибавляет в нее последний блеск, ибо прекрасно прощать врагам своим и еще прекраснее не утеснять их, когда их можно сокрушить». Что условия, сообщенные в сентябре в главных пунктах, были те же, какие были сообщены и в декабре, доказывают разговоры Фридриха с Кауницем, где он выставляет Азов, Крым и дунайские княжества, причем последние или остаются за Россиею на известный срок, или объявляются независимыми; и любопытно, что Фридрих не говорит Кауницу о независимости татар, а прямо о присоединении Крыма к России, следовательно, первоначальные требования были обширнее последующих, а Фридрих называл их умеренными. Наконец, нам известны разговоры, происходившие в конце года между Фридрихом и новым австрийским посланником при его дворе фан-Свитеном. Король: Надобно заключить мир, поверьте мне, надобно заключить мир! Фан-Свитен: Мы не желаем ничего более, как видеть заключение мира, но на условиях сносных. Король: Что вы называете условиями сносными? Фан-Свитен: Такие, которые не будут содействовать усилению России, настоящему или будущему, и не ослабят Турцию в такой степени, что ее существование сделается ненадежным. Тут посланник заметил, что присоединение Крыма к России по своим последствиям не может принадлежать к числу сносных условий. Король: Ах да, Крым! Я об нем и забыл; они (русские) хотят, чтоб он получил независимость; это можно им уступить. Фан-Свитен: Эта независимость Крыма — пустое слово: рано или поздно страна эта, населенная народом воинственным и обладающая гаванями на Черном море, сделается русскою провинциею и усилит могущество России в очень значительной степени. Король: Да нет, дело идет только о буджакских татарах, у которых столица Бакчисарай. Фан-Свитен: Этот город, государь, есть столица Крыма; буджакские татары, сколько мне известно, живут между Бендерами и Дунаем. Король: Пожалуй, так, признаюсь, что я не очень хорошо знаком с этою страною: я лучше знаю другие страны Европы; но во всяком случае можно сделать так, как князь Кауниц говорил мне в Нейштадте: позволить установить независимость татар, какие бы они ни были, а потом посредством интриг побудить их снова подчиниться Порте. Фан-Свитен: Это средство не верно и не соответствует вовсе явной опасности, когда будет позволено русским утвердиться в Крыму и на Черном море: благодаря средствам, которые доставит им это положение для распространения торговли и построения флота, они увидят возможность делать самые смелые предприятия. Король: Торговля — это средство медленное; поверьте мне, у них есть лучшие. Русская императрица значительно улучшила свое государство. Она поставила образцом себе Петра I, она следует планам этого государя; меня уверяли, что проект морской экспедиции в Левант найден между его бумагами.

Этот разговор происходил до получения письма Екатерины и условий мира с турками. После их получения Фридрих отозвался фан-Свитену об условиях в тех же выражениях, в каких он писал принцу Генриху, называл их чрезмерными, невыносимыми, на которые Австрия может отвечать только объявлением войны, но не открыл этих страшных условий; и фан-Свитен никак не мог догадаться, что в этих условиях не было ничего нового для его двора, кроме разве архипелажского острова.

Итак, в раздражении Фридриха мы имеем право видеть раздражение притворное, с целью напугать русский двор и заставить его принять скорее другие меры для улажения дела, более согласные с интересами прусского короля, напугать точно так же и австрийцев могуществом России, ее непомерными требованиями, не говоря ни слова, согласна ли Пруссия действовать заодно с Австриею для сокращения этих требований, все опять с тою же целью, чтоб Иосиф и Кауниц скорее склонили Марию-Терезию войти в соглашение относительно Польши. Если допустить в прусском короле истинное раздражение, то причины его должно искать не в мирных условиях. Фридриха могло сильно раздражить то место в письме Екатерины, где она говорила об открытии для Австрии других видов, которые бы заставили ее забыть о Силезии. Опять это невыносимое для Фридриха стремление России сблизиться с Австриею, открывши ей виды на турецкие владения; а Пруссия выиграет от этого только то, что Австрия позабудет о Силезии; даже о вознаграждении Пруссии за счет Польши ни слова! Кроме того, принц Генрих уведомил брата о своем разговоре с Паниным относительно мирных условий. Когда принц сказал, что Австрия сочтет вредною для своих интересов уступку России дунайских княжеств, то Панин отвечал: «Тогда эти земли можно сделать независимыми». «Но кому в таком случае они будут принадлежать?» — спросил опять принц. «Это для императрицы все равно, — отвечал Панин, — лишь бы не туркам». «Но если Австрия их потребует себе?» — спросил Генрих. «Почему же нет, — отвечал Панин, — если Австрия станет поступать прямо и захочет быть другом с нами и с вами?» Потом Генрих писал брату: «Если бы венский двор не так крепко держался Франции, то был бы в состоянии выгодно обделать свои дела. Генерал Бибиков, друг Панина и в милости у императрицы, говорил мне о выгодах, какие венский кабинет может получить при заключении мира, и прибавил, что тогда было бы справедливо, чтоб и Пруссия также получила выгоду. В Вене имеют неправильное понятие о здешнем образе мыслей. Здесь согласились бы на все, лишь бы только вознаграждения были на счет Турции, здесь были бы довольны меньшею частью добычи».

Но к счастию для Фридриха, Австрия уже сделала шаг, который должен был повести к развязке, согласной с интересами Пруссии, захватив польские земли и распоряжаясь ими, как своими. Но прежде чем рассказывать, какие следствия это известие имело в Петербурге, посмотрим, какое впечатление произвело оно в Польше. Уже в июне носились здесь крепкие слухи о разделе, который приписывали самому польскому королю. Французский резидент в Данциге Жерар писал своему двору: «Меня уверяют, что Станислав-Август предлагает берлинскому двору польскую Пруссию, а венскому — Краковский палатинат с условием, чтоб оба этих двора не только поддерживали его на престоле, но и обеспечили ему наследственность; как на основание известия указывают на письмо курфюрстины саксонской». В ноябре, когда узнали, что австрийцы захватили польские староства, тот же Жерар писал: «Из занятия австрийцами известных польских земель заключают, что раздел есть дело решенное. Некоторые из землевладельцев занятых округов находятся в Данциге, и я утешаю их, говоря, что, положим, будет раздел и он будет на основании каких-нибудь подлинных и признанных прав, и в таком случае австрийское правительство не ограбит настоящих владельцев». Наконец в декабре Жерар писал: «Два прусских полка вошли в Великую Польшу и расположились вдоль по Варте: трудно, чтобы поляки не смотрели на это как на предвестие раздела республики». Так была укоренена везде мысль о разделе, так ждали его с часа на час и были уверены, что между обоими дворами было на этот счет соглашение. В Петербурге в самом конце декабря у императрицы вечер, принц Генрих тут. Екатерина шутя (en badinant) говорит ему, что австрийцы овладели в Польше двумя староствами и водрузили на их границах императорские орлы. Она прибавила: «Но почему же и все не будут брать таким образом?» Генрих отвечал, что король, его брат, хотя и оцепил войсками польские границы, однако не занял староств. Императрица продолжала смеяться и сказала: «Но отчего же и не занять?» Нас не может не остановить этот смех Екатерины; мы видели, что на застращивание австрийцами и всеобщею войною она отвечала также со смехом: «Итак, мы должны заключить мир». Этим смехом она заявляла, что очень хорошо понимает, к чему ведет дело ее верный союзник, понимает, что австрийцы одни нисколько не опасны и до свидания Иосифа и Кауница с Фридрихом никогда не посмели бы распорядиться в польских владениях так, как распорядились теперь. После разговора с императрицею подошел к принцу Генриху граф Захар Чернышев и стал говорить о том же предмете. «Зачем, — сказал он, — вы не займете епископства Вармийского; надобно, чтоб каждый получил что-нибудь». Эти слова Чернышева не могут нас удивить: он понимал, что благодаря австрийскому движению проект его, положенный под сукно, может быть оттуда вынут. Уведомивши об этих речах брата, Генрих писал: «Хотя все это говорилось в шутку, однако видно, что разговоры эти имеют значение, и я не сомневаюсь, что для тебя открывается большая возможность воспользоваться этим случаем. Граф Панин недоволен поступками австрийцев, овладевших польскими землями. Он мне ни слова не сказал об епископстве Вармийском. Все это происходит от разделения мнений между членами Совета; те из них, которые желают увеличения русских владений, хотят, чтоб все взяли, а вместе со всеми и Россия, тогда как граф Панин стоит за спокойствие и мир. Однако я постараюсь еще уяснить это дело и остаюсь при том мнении, что ты не рискуешь ничем, если овладеешь под каким-нибудь предлогом Вармийским епископством, в случае если действительно справедливо, что австрийцы овладели двумя староствами».

Таким образом, в конце 1770 года польский вопрос опять выдвигается с важным, решающим значением. Но что же в этом году делалось в Польше?