Глава третья 2 page. Таким образом, для отторжения крымцев от Порты нужно было показать им опасность от меча и огня, нужно было предпринять поход во внутренность их полуострова

Таким образом, для отторжения крымцев от Порты нужно было показать им опасность от меча и огня, нужно было предпринять поход во внутренность их полуострова. 25 мая Вторая армия собралась при речке Маячке и 14 июня овладела Перекопскою линиею, которую защищали 50000 татар и 7000 турок под начальством самого хана Селим-Гирея. Хан ушел, и крепость Перекоп сдалась. По словам Долгорукого, русские овладели линиею почти без урона. Кн. Щербатов взял приступом крепость Арабат; Козлов был занят без сопротивления. К крымцам был отослан знатный пленник Эмир-хан-ага с увещательным письмом. 22 июня, когда Долгорукий стоял уже на Салгире, Эмир-хан возвратился вместе с двумя крымскими вельможами ширинского поколения и привез ответное письмо за рукою и печатью пяти ширинских князей, 14 знаменитой породы дворян и троих главных духовных лиц. Они просили пятидневного перемирия; Долгорукий согласился. В четвертый день срока под вечер приехал от дворянства Азамет-ага с просьбою, чтоб позволено было им выслать турок из Кафы без всякого для них вреда от русского войска, чтоб настоящий хан остался в своем достоинстве и чтоб русские войска после подписания татарами акта о вступлении в дружбу с Российскою империею выступили из Крыма; но Долгорукий, приметя, что эти их новые затеи употребляются только для выиграния времени, чтобы дождаться из Анатолии вспомогательного войска, отвечал, что от данного слова не отступает и что если завтра сановники не приедут с подписанным актом, то он ударит на турецкое войско при Кафе, а с татарами будет поступать без пощады, как с неприятелями. Сановники в срок не приехали; приехали два простых татарина с письмом от ширинских князей и духовенства, которые объявляли готовность вступить под покровительство императрицы. На вопрос, для чего к сроку не присланы сановники, посланцы отвечали, что опасались турок и хана, который с небольшим числом преданных ему татар и Ширин стоит у реки Меньшой Карасу. Долгорукий велел их спросить: какую надежду полагают они на хана Селим-Гирея, который старается повергнуть их в крайнее несчастие, советуя не вступать в союз с Россиею, и может ли он им благодетельствовать по освобождении из турецкого подданства, когда все его семейство и имение находятся в Румелии? Не могут ли они из Гиреев найти другого достойного? На это посланцы отвечали, что часто по году и больше Крым управляется Ширинами и прочими чинами до утверждения Портою нового хана, следовательно, и теперь на первый случай они могут обойтись без хана. Долгорукий дал еще 4 дня срока для приезда депутатов и аманатов с подписанным актом союза.

Но в это время главнокомандующему донесли, что к туркам под Кафою прибывают подкрепления; Долгорукий при таких обстоятельствах не счел возможным дожидаться татар: 29 июня он пошел на турецкий лагерь и овладел им, после чего город Кафа сдался; турки при этом потеряли более 3500 человек. Турки, находившиеся в Керчи, узнав об этих событиях, поспешили отплыть на судах; и русские заняли Керчь беспрепятственно; то же случилось и с Еникале. Тут явились крымские посланцы и были приняты холодно. Они наведывались: если изберут хана, то может ли он сменяться или останется ханом на всю жизнь, и когда все крепости и пристани заняты будут русскими гарнизонами, то остальная русская армия останется ли в Крыму? Им отвечали, что хан будет бессменный, что же касается армии, то это зависит от императрицы. 7 июля приехал к Долгорукому в лагерь под Кафою знатный татарин Мустафа-ага с письмом от ширинского князя Джахан-Гирея и Богадырь-аги, которые уведомляли, что крымское начальство, видя несклонность хана Селим-Гирея к их доброму намерению, по общему рассуждению и согласию избрало их обоих главными начальниками во всем крымском правлении до возведения нового хана по высочайшему одобрению императрицы. Мустафа-ага, который был сын Богадырь-аги, оставался заложником до прибытия послов и аманатов. 9 июля эти послы и аманаты приехали, приехали и двое депутатов от владетеля Таманского острова Ахмет-бея, который также отдавался в покровительство императрицы. Хан Селим-Гирей прислал также письмо с объявлением, что намерен вступить в дружбу с Россиею; князья, аги и духовенство прислали письмо, в котором уведомляли, что положили иметь ханом того же Селим-Гирея, который желает союза и дружбы с Россиею; что же касается бывших при нем султанов, то они, не соглашаясь на русский союз, сели на суда и отправились в Царьград. Но хан Селим-Гирей не дождался ответа на свое письмо: сведав о приближении к Бакчисараю русских войск, назначенных для занятия гаваней Балаклавы, Бельбека и Ялты, и вообразив, что под видом этого занятия скрывается намерение схватить его, побежал из деревни Альмы к Ялте, где стояли заготовленные для него суда, сел на них со всеми своими и отплыл в Румелию. Этот отъезд хана дал возможность Джахан-Гирею и Богадырь-аге отправиться в Карасу-Базар, созвать всех Ширин, чиновников, дворянство и духовенство для подписания и утверждения печатями присяжного листа и для совещания об избрании хана. 27 июля приехал к Долгорукому из Карасу-Базара ширинский мурза Измаил, объявил об утверждении вечной дружбы и неразрывного союза с Россиею и подал подписанный 110 именами присяжный лист; а на другой день приехали два знатных татарина и объявили об избрании в ханы Сагиб-Гирея, а брата его, известного Шагин-Гирея, — в калги, племянника их, Батырь-Гирея, в нурадин-султаны; посланные от имени всего общества ручались за верность избранных как не имеющих никакой привязанности к Порте, от которой вовсе отторглись, что подтвердили клятвою пред целым обществом, с Русскою же империею вступили в вечную дружбу и неразрывный союз под высочайшую протекцию и ручательство императрицы. Посланные при этом объявили Долгорукому: на кубанской стороне есть 12 разных родов татарских между черкесами, абазинцами и ногаями, которые роды издавна зависели от крымских ханов и теперь обещали остаться нераздельными собратиями, почему крымское правительство намерено отправить послов для склонения их к вечной дружбе с Россиею. Некрасовцев, которые, без сомнения, не откажутся соединиться с ними же, просили оставить в прежних местах и под крымскою властию. Долгорукий обещал.

Екатерина была очень довольна действиями Второй армии, которые напоминали прошлогодние блестящие действия Первой армии и флота. Радость императрицы видна в письме ее к Долгорукову. «Вчерашний день (17 июля) обрадована я была вашими вестниками, кои приехали друг за другом следующим порядком: на рассвете — конной гвардии секунд-ротмистр кн. Иван Одоевский со взятием Кафы, в полдень — гвардии подпоручик Щербинин с занятием Керчи и Еникале и пред захождением солнца — артиллерии поручик Семенов с ключами всех сих мест и с вашими письмами. Признаюсь, что хотя Кафа и велик город, и путь морской, но Еникале и Керчь открывают вход г. Синявину водой в тот порт, и для того они много меня обрадовали. Благодарствую вам и за то, что вы не оставили мне дать знать, что вы уже подняли русский флаг на Черном море, где давно не казался, а ныне веет на тех судах, кои противу нас неприятель употребить хотел и трудами вашими от рук его исторгнуты». Долгорукий получил Георгиевский орден первой степени, 60000 рублей денег, табакерку с портретом императрицы; сын его произведен в полковники.

Легкое дело — покорение Крыма — было кончено, начиналось самое трудное — утверждение так называемой независимости его. Несмотря на то что хищнические набеги крымцев на русские и польские, т. е. тоже русские, окраины, по-видимому, прекратились, в Крыму томилось в неволе немало русских людей, число их увеличилось после татарского нашествия в начале войны; кроме русских были христианские рабы из других народов. Торжество русского оружия в Крыму, разумеется, должно было сопровождаться немедленным освобождением русских и вообще христианских рабов. Князь Долгорукий потребовал этого освобождения; но, чтоб не возбудить негодования черни, общество главнейших Ширин, знатное дворянство и духовенство взялись из общих земельных доходов заплатить за пленных христиан: за мужчин — по 100, а за женщин — по 150 левков. Посредством такого выкупа в армию приведено было мужчин и женщин 1200 человек; многие солдаты, особенно из поселенных гусарских и пикинерных полков, нашли между ними своих жен и детей. Но как скоро между рабами пронеслась весть, что их освобождают, то не стали дожидаться определенного для выкупа срока и бросились бежать к войску; таких беглецов в августе месяце при армии было уже до 9000 душ. По уговору с крымцами русский главнокомандующий велел поднять кресты на 12 греческих церквах в Кафе и снабдить их колоколами: также по всем городам и селам начали поправлять греческие церкви. Но легко понять, какими глазами должен был смотреть на все это татарин.

Немедленно же начались столкновения и с новым ханом. Князь Долгорукий уведомил Сагиб-Гирея, что в крымских крепостях останутся русские гарнизоны для защиты от турок и что крымцы должны доставлять этим гарнизонам топливо. Хан отвечал, что Крым от Порты отторгся, следовательно, сам должен защищаться от нападения, и притом в нынешнем году никакой опасности от турок ожидать нельзя, потому что время корабельного хода миновалось; Крыму без русского войска была бы лучшая вольность, а на будущий год, если станет грозить опасность, хан даст знать о ней главнокомандующему; крымский народ и без того разорен и безденежно не может давать русскому войску отопления. Долгорукий отвечал: «Хотя до апреля, месяца никакой опасности с турецкой стороны ожидать нельзя, однако я гарнизоны вывести власти не имею, ибо оные введены в силу повеления моей государыни, а вашей великодушнейшей покровительницы и щедрейшей благодетельницы». Относительно отопления главнокомандующий распорядился, чтоб солдаты были размещены в христианских домах, где будут пользоваться теплом сообща с хозяевами; где же нет христианских домов, то в порожних магометанских, и только в этом случае татары должны доставлять им топливо.

Русским поверенным в делах при хане назначен был известный нам канцелярии советник Веселицкий. Он должен был вручить Сагиб-Гирею акт, в котором говорилось, что Крымская область учреждается вольною и ни от кого не зависимою, и так как это сокровище получено единственно от человеколюбия и милосердия ее и. в-ства Великой Екатерины, то Крымская область вступала в вечную дружбу и неразрывный союз с Русскою империею под сильным покровительством и ручательством ее самодержицы. Хан обязывается не вступать с Портою ни в какое соглашение. Веселицкий должен был требовать подписания этого акта и также требовать просительного к императрице письма, чтоб приняла под свою власть города Керчь, Еникале и Кафу. Назначенные для переговоров с Веселицким вельможи отвечали на последнее требование: «Какая же будет свобода и независимость, когда в трех главных местах будет находиться русское войско? Народ наш всегда будет беспокоиться насчет следствий этой уступки, опасаясь такого же угнетения, какое мы терпели во время турецкого владычества в этих городах». Веселицкий представлял, что это делается для их благоденствия, что от Порты надобно всегда и всего опасаться и будут они подвержены гибели вследствие отдаленности своей от русских пределов; спрашивал, могут ли они защищаться собственным войском. Татары все это выслушивали без возражений, но отвечали просьбою, нельзя ли их избавить от этой новости, как они выражались. Тогда Веселицкий объявил им, что если они этого требования не исполнят, то он не приступит ни к чему другому. Хан созвал всех старшин для совета об уступке Керчи, Еникале и Кафы. Совет продолжался пять дней сряду, и 7 ноября присланы были знатные люди к Веселицкому с объявлением, что духовенство находит эту уступку противною их вере, и так как русское правительство объявило, что оно не будет требовать ничего противного мусульманской религии, то они на отдачу городов согласиться не могут. Веселицкий отвечал, чтоб они пункты веры оставили, потому что содержание Алкорана и христианам известно: избавители от порабощения, доставившие совершенную вольность и спокойствие целому обществу и земле и остающиеся их защитниками, признаются и по Алкорану действительными благодетелями. Татары по обстоятельствам не могли возражать, но тем более раздражались напоминаниями о непрошеных благодеяниях, они упорно оставались при своем; и Веселицкий должен был уступить, согласился, чтоб они отправили к императрице просьбу о нетребовании у них городов, заметил, однако, при этом, чтоб они пеняли на себя, если разгневают государыню, которая может сделать ногаев вольными и независимыми и дозволит им выбрать себе особого хана. «Если б, — писал Веселицкий Долгорукому, — у меня знатная денежная сумма была, то все бы затруднения, преткновения, и упорства, и самый пункт веры был бы преодолен и попран, ибо этот народ по корыстолюбию своему в пословицу ввел, что деньги суть вещи, дела совершающие, а без денег трудно обходиться с ними, особенно с духовными их чинами, которые к деньгам более других падки и лакомы. Хан, все старшины и большая часть чиновных людей благонамеренны и весьма преданны в нашу сторону, но за духовенство я не ручаюсь, которое разве подарками денежными может быть преклонено».

Но еще прежде отсылки этой просьбы о нетребовании городов в Петербург отправился из Крыма послом калга Шагин-Гирей. Его приняли очень любезно, как человека, известного своею преданностию к России, назначили по 100 рублей в день на содержание. Но и с этим преданным татарином не замедлили обнаружиться столкновения. Шагин потребовал, чтоб граф Панин, первенствующий министр, как он назывался, первый сделал ему визит. На это не соглашались, видя в Шагине посла от татарского улуса; но калга не считал себя простым послом. Любопытен разговор, происходивший по этому случаю между Шагин-Гиреем и приставленным к нему чиновником Иностранной коллегии Пинием. Шагин: Действительно, Всероссийская империя сделала вольным народ татарский, бывший в зависимости от Порты Оттоманской по причине Мекки и Медины; и народ татарский надеется от Всероссийской империи, что она его возвысит, а не унизит, не сделает презренным. Чтоб не сравнивали меня с министрами других держав, я не министр и не отправлен ни от хана, ни от народа татарского, но приехал добровольно, чтоб наиболее распространить и крепче утвердить дружбу. Пиний: Пример других министров представляется единственно в доказательство наблюдаемого в империи правила; оно наблюдается с министрами, представляющими персоны государей их, и потому не может нанести чести вашей ни малейшего повреждения. Шагин: В воле вашей делать то, что за благо признаете; я не что иное, как глыба земли; однако я древнего поколения Али Чингис-хана, а при Порте Оттоманской верховный визирь ханам делает первое посещение. Пиний: Ханам так, но не султанам; это я наверное знаю, живши столько лет в Константинополе. Шагин: Так, визирь не делает первого визита султанам, но трехбунчужные паши делают. Пиний: Большая разница между трехбунчужным пашою и верховным визирем, с которым совершенно в одном положении находится граф Панин, первенствующий ее и. в-ства министр. Шагин: Хорошо, я с этим согласен, однако прошу, чтоб мне уступлены были эти два пункта: один, чтоб мне сделан был визит, а другой, чтоб не принуждали снять шапку, когда буду иметь аудиенцию у ее и. в-ства. Пиний: Первенствующий министр велел мне решительно дать знать, что это невозможно. Шагин: Очень хорошо, в воле их делать, что хотят; я прошу, чтобы эта честь мне была оказана; в моем кармане лежит и в моей силе состоит все то, что касается татарского народа.

После этого разговора калге было прислано письменное объявление: «Российский императорский двор с удивлением примечает упрямство калги-султана в исполнении обязанностей характера его по церемониалу и обрядам, всегда и непременно наблюдаемым при высочайшем дворе. Гость по справедливости и по пристойности обязан больше применяться и следовать обыкновениям двора, при котором он находится, а не двор его желаниям или прихотям. Все делаемое министром и послом других держав относится к их государям, лицо которых они представляют. Калга-султан принимается в таком же характере и получит честь быть допущенным на аудиенцию ее и. в-ства как посланник брата своего, хана крымского, т. е. верховного правителя Татарской области, имеющий от его имени просить о подтверждении в этом достоинстве, которое он получил хотя и по добровольному всего татарского общества избранию, однако пособием ее и. в-ства. Итак, он, калга-султан, может почитать себя только посланником хана, своего брата; а если бы не так было и приехал он не в таком значении, то здешний двор не мог бы его иначе принять, как частного человека, с уважением только к его происхождению».

Шагин-Гирей отстал от своего требования относительно визита гр. Панина, но по-прежнему не соглашался снимать шапки; он говорит, что этого не позволяет магометанский закон; он умолял пощадить его от поступка, который нанесет крайнее бесславие на все остальные дни жизни его, и если будет приневолен снять шапку, то просил пожаловать ему пропитание и позволение остаться навсегда в России, ибо нельзя ему будет возвратиться в отечество, не подвергаясь всеобщему порицанию, а может быть, и ругательству. Тут должны были ему уступить. Совет решил позволить калге не снимать шапки и послать ему шапку в подарок с таким объявлением: ее и. в-ство, освободя татарские народы от зависимости Порты Оттоманской и признавая их вольными и ни от кого, кроме единого Бога, не зависимыми, изволит жаловать им при дворе своем по особливому своему благоволению и милости тот самый церемониал, который употребителен относительно других магометанских областей, то есть Порты Оттоманской и Персидского государства, и по этой причине жалует калге шапку, позволяя в то же время и всем вообще татарам являться отныне везде с покрытыми головами, дабы они в новом своем состоянии с другими магометанскими нациями пользовались совершенным равенством, тогда как прежде турками только унижаемы были.

Мы видели, что о Шагин-Гирее отзывались очень хорошо ногаи, и потому естественно было иметь его в виду как будущего, независимого от Крыма ногайского хана. Кн. Долгорукий, познакомившись с ногаями, писал о них императрице: «О Едисанских и Буджакских ордах осмеливаюсь доложить: они в таком положении, а особливо знатные мурзы, что с крымцами никакой почти разности я не почитаю, и, чтоб они прежде данную присягу, пока Всевышний не увенчает армию в. и. в-ства победою над Крымом, вспомнили, того я от них не ожидаю; и когда крымское войско против меня будет сопротивляться, то не сомневаюсь я, чтоб и они в том им не участвовали». Потому в Совете была предложена мера отделить ногаев от крымцев под особое управление: пусть ногайцы изберут себе другого хана или останутся под властию настоящего своего правителя Джан-Мамбет-бея. «Хотя будет хлопотливее иметь дело с двумя такими соседями, — говорилось в Совете, — однако все же спокойнее вследствие слабости их, происходящей от разделения; можно бы постараться также, не удастся ли отделить еще часть от ногаев и поселить на пустых местах». Но гр. Панин был против этой меры: он боялся и огорчить крымского хана, и встревожить европейские дворы, как будто последние можно было успокоить, не отделяя ногаев от крымцев. «Неизвестно, — говорил он, — пожелает ли хан лишиться ногаев, составляющих большинство подвластного ему народонаселения; теперь нужно в этом деле сообразоваться с обстоятельствами и сделать, что можно будет; таким поведением можем привязать татар к себе и успокоить дворы, встревоженные нашими приобретениями». Совет согласился с первенствующим министром.

Еще в феврале кн. Долгорукий и Щербинин доносили императрице, что Джан-Мамбет-бей неотступно просит позволить ему с своими ногаями перейти на Кубанскую степь, когда уже несколько единомышленных с ним едичкулов перешло из Крыма чрез Еникале; он обещал переманить к себе и остальных едичкулов и даже некоторых из крымцев. В Петербурге нашли возможным дать это позволение, и провожать ногаев назначен был подполковник Стремоухов, который писал Щербинину: «В Джан-Мамбет-бее замечается колебание, где расположиться. Некоторые из стариков влекут его в соседство к Дону, ибо в тех местах удобнее могут они голь свою в продолжение зимы пропитать; а ему самому и другим сильно хочется на Кубань как место своего воспитания, но боится горцев, чтоб не стали по прежнему обыкновению похищать у них скот и даже людей и продавать последних кабардинцам. Я остаюсь при прежних своих похвалах усердию и доброму сердцу Джан-Мамбет-бея; я и теперь вредных для нас мыслей явно в нем еще не примечаю и утверждаю, что он человек не коварный, но слабость его безмерна, тупость же и безрассудное ко всем и всякому из своих легковерие, ежечасно обращающие его на все стороны, дают мне основание сомневаться в нем при всяком и малейшем искушении. До Миуса, когда все шли розно по своей воле и он не имел от меня никакой, кроме потчивания, докуки, он был человек бесценный, а как я стал от него требовать нужных распорядков, то и открылась вся его слабость». Одною из главных причин неудовольствия ногаев было лишение христианских рабов, которые бежали теперь от них к русским и находили безопасное убежище. Джан-Мамбет-бей стал требовать возвращения беглецов, на что, разумеется, русское правительство согласиться не могло, но, не желая раздражать ногаев, определило давать им деньги за всех убегающих от них христиан, кроме русских подданных, которых они должны были освободить всех без выкупа.

То же требование относительно работ предъявили и кабардинцы. В Петербург приехали два их владельца для засвидетельствования подданства своего народа императрице и с просьбою, чтоб город Моздок был уничтожен, а бегающие от них природные уздени и рабы возвращались, несмотря на то что будут изъявлять желание креститься; а за освобождение христианских рабов давать господам их деньги. Иностранная коллегия подала императрице доклад, что Моздок уничтожить нельзя: чем населеннее будет Кизлярский край, тем удобнее не только кабардинцы, но и другие соседние варвары будут удерживаться в повиновении. Что же касается рабов, то вышедшие до сих пор в Моздок из Кабарды тамошние уроженцы и крестившиеся — по большей части люди подлые и ненадежные, не имевшие никогда случая получить понятие о законе христианском и употребившие его только средством к освобождению своему от природного рабства или от надлежащего по своим продерзостям наказания; а многие из них по соглашению со своими прежними господами, обокрав моздокских жителей, назад уже сбежали. Успокоение народа, в своей стороне довольно значительного, кажется, достойно того, чтоб и навсегда решиться бегающих от кабардинских владельцев рабов не принимать при здешних границах, а возвращать обратно как не могущих желать принятия христианского закона по внутреннему убеждению, а единственно из посторонних и по большей части с святостию закона несовместимых побуждений; а предоставить только свободу самим владельцам и узденям выходить в Моздок и Кизляр для житья и крещения; за освобождение же христианских невольников платить по 50 рублей, так же поступать и относительно кумыков. Императрица утвердила доклад.

Мы видели странные явления в русском войске за Кавказом, видели также, что императрица решилась отозвать оттуда графа Тотлебена, считая его неспособным к главному начальству при тамошних условиях. Ему на смену отправлен был генерал-майор Сухотин, который сначала писал о склонности царей Ираклия и Соломона исполнить волю императрицы, но в конце года писал, наоборот, о противном поведении царей и князей грузинских и о своем неудачном покушении овладеть крепостью Поти по причине усиления в его войске болезней, в заключение и сам просил позволения ехать лечиться на воды. Тогда. Совет признал бесполезным держать долее русское войско за Кавказом. Императрица согласилась, но прежде увольнения Сухотина вовсе от службы велела рассмотреть его поведение во время начальствования закавказским войском. Царь Соломон прислал письмо с жалобами на Сухотина и с просьбою дать ему пороху и пушек; Совет решил, что так как русское войско возвратится из-за Кавказа, то можно оставить Соломону лишний порох и ядра, но пушки надобны будут войскам и при их возвращении.

12 ноября 1770 года граф Алексей Орлов сдал команду над флотом адмиралу Спиридову и отправился в Ливорно, но там не остался, а отправился в Петербург. 8 марта 1771 года он приехал в заседание Совета вместе с императрицею. «Генерал граф Орлов, — сказала Екатерина, — сделал нам о всем том, что происходило после Чесменской победы, обстоятельное описание, о осаде Лемносской и о снятии осады по причине турецкого сикурса, пришедшего к осажденному городу из Дарданелл, после самовольного оставления контр-адмиралом Елфинстоном блокады сего прохода. Елфинстон посадил на мель на Лемносских мелях и потерял тут же свой восьмидесятный корабль. Генерал граф Орлов, видев, что большая часть кораблей без починки не могут выдержать зиму на море, почитая же за нужное, чтоб нас уведомить о всех бывших происшествиях и требовать дальнего повеления, а притом был болен сильною лихорадкою и имев многих больных на своем борте, пошел к Паросу, где и ныне еще находится адмирал Спиридов, из Пароса же в Ливорну, откуда намерен был отправить генерал-поручика графа Федора Орлова, при котором вся канцелярия находится, сюда с рапортом и с требованием повеления; но долговременный карантин и болезнь задержали в Мессине генерал-поручика графа Орлова, что видя, генерал граф Орлов, и опасаясь, чтобы по причине приближающейся весны не опоздать, взял намерение и сам поехал сюда, дабы за неимением при себе письменных дел сделать обо всем словесное объяснение; сделав же оное, требует повеления на будущую кампанию и колико ему надобно будет соображать его предприятия с прочими поступлениями к сокрушению силы Оттоманской империи. Совет имеет, обслушав наперед генерала графа Орлова, постановить общий с ним план действиям Средиземного моря экспедиции на будущую кампанию и представить нам оный на утверждение».

Когда Екатерина перестала говорить, начал свою речь Алексей Орлов, объявил, что флот находится теперь у острова Пароса и может в будущем мае начать кампанию, что ни малейшего недостатка в пропитании не предвидится; потом Орлов рассказал прошлогоднюю кампанию и покинутие Лемноса, описывал нравы архипелажских жителей и как мало на них можно полагаться, описывал. выгодное положение островов, с которых можно получать все пропитание, и заключил представлением, что надобно проучить рагузинцев за то, что суда их были в турецком флоте во время Чесменского боя.

14 марта в Совете в присутствии Орлова читали изготовленные к нему рескрипты: один о действиях флота в будущую кампанию, а другой о заключении мира с Портою, если случай представится. Первый заключался в следующем: 1) держаться, сколько возможно, пред Дарданеллами и запирать тамошний канал, чтоб не допускать подвоза съестных припасов в Константинополь «и тем самым умножать в тамошнем народе разврат, волнение и огорчение противу правительства за продолжение ненавистной ему войны»; 2) когда русский флот будет держать таким образом все острова архипелага позади себя, то Константинополь будет считать их для себя потерянными, по крайней мере на все время продолжения войны, и лишится собираемых с них податей и других поборов. Относительно мира говорилось, что Орлов при первом удобном случае может внушать туркам, с которыми ему приведется иметь сношение, что он, зная человеколюбивые чувства и сильное желание императрицы видеть конец пролитию крови человеческой, охотно взялся бы положить начало мирному делу. Тут Орлов потребовал, чтоб ему предписаны были необходимые условия мира, и, зная, что в условиях, принятых Советом, заключается требование уступки одного из архипелажских островов, вооружился против этого требования, представляя, что из-за него продолжится война с турками и Россия вовлечется в распри с христианскими государствами; притом в архипелаге нет острова, которого бы гавань не требовала сильных укреплений и средств для его удержания; укрепления эти будут стоить больших денег, которые не вознаградятся торговлею, ибо торговля также выгодно может производиться Черным морем в Константинополь. После долгих споров Панин написал последние условия мира: независимость татар; независимость Молдавии и Валахии; или в случае их возвращения Порте последняя должна вознаградить Россию деньгами за военные убытки; свободное плавание по Черному морю; Кабарда по-прежнему остается независимою от обеих империй.

В заседании Совета 17 марта Орлов в присутствии императрицы повторил свои возражения против приобретения архипелажского острова. Екатерина отвечала, что приобрести остров она желает более для того, чтоб турки имели всегда перед глазами доказательство полученных Россиею над ними преимуществ и потому были бы умереннее в своем поведении относительно ее; с другой стороны, для установления нашей торговли там и также для доставления пользы нашим мореплавателям; однако она не хочет, чтоб эти ее желания были препятствием к заключению мира. Стали перечитывать сообщенные берлинскому двору условия мира и примечания на них, также последние условия, написанные Паниным в заседании 14 марта, причем императрица заявила, что лучше желает избавить христианские княжества Молдавию и Валахию от ига, нежели, возвратив их, получить от турок денежное вознаграждение за военные убытки. Наконец постановлено: непременно добиваться признания независимости от Порты татар, Молдавии и Валахии, свободного плавания по Черному морю, острова в архипелаге, если это не встретит больших препятствий, Кабарда же остается по-прежнему независимою, если турки признают Очаков вольным городом.

Адмирал Спиридов не разделял мнения Орлова насчет невыгодности приобретения острова на архипелаге. Уведомляя Орлова о принятии в подданство более 20 архипелажских островов, Спиридов писал: «От нынешнего подданства оных греков, кажется, нам пользы никакой нет, а состоят еще и убытки в прокормлении бедных, но польза выйдет сия, ежели мы острова за собою до мира удержим: за нынешний год мы получим от них добровольно десятую часть всех их продуктов, в натуре или за оные деньгами, также исподволь и за прошедший год, чего они туркам не заплатили». По мнению Спиридова, при заключении мира надобно было выговорить уступку острова Пароса. «Ежели бы, — писал адмирал, — англичанам или французам сей остров с портом Аузою и Антипаросом продать, то б, хотя и имеют они у себя в Медитерании свои порты, не один миллион червонных с радостию бы дали». В конце июня приехали на флот оба брата Орловы, Алексей и Федор, и первым делом графа Алексея было избавиться от приведшего новую эскадру контр-адмирала Арфа, датчанина, как избавился от Эльфинстона. По поводу увольнения Арфа Орлов писал императрице: «Если в. и. в-ству благоугодно будет повелеть отправить сюда из России новую эскадру на место обветшалых кораблей, приемлю смелость всеподданнейше просить от в. в-ства ту высочайшую милость, дабы таковая эскадра состояла из российских матросов и офицеров и не иностранцам, но российским была поручена командирам, ибо от своих единоземцев не только с лучшею надеждою всего того ожидать можно, чего от них долг усердия и любви к отечеству требует, но еще и в понесении трудов, беспокойств и военных трудностей довольно уж усмотрено между российскими людьми и иностранцами великое различие, а притом и неразумение иностранного языка делает невинное несогласие и затруднение».