Конец 1768 и 1769 год 7 page

В Вене не разделяли этого взгляда. Кауниц отвечал: «Турецкая война, к несчастию, взяла такой дурной оборот и так мало надежды на лучшее будущее, что лекарство не уменьшило, а значительно увеличивало болезнь и опасность, ибо по всему видно, что будущая кампания не будет благоприятнее для турок и они будут принуждены заключить поспешный мир, поплатившись Азовом, Таганрогом, даже Очаковом и Крымом; если это случится, то могущество Турции рушится, а Россия, наоборот, поднимется на степень державы, самой страшной для всех других континентальных держав. Следовательно, страшный риск заключается в продолжении войны между Россиею и Турциею. Честолюбивая душа русской императрицы может быть сдержана только страхом опасности, которой она подвергается, если не положит пределов своим обширным планам; для этого мы собрали в Венгрии и Трансильвании войско, которое сначала не было значительно и представляло только меру чисто охранительную; но потом мы его достаточно пополнили, чтоб заставить Россию подумать, а в случае нужды и употребить его более серьезным образом».

В конце августа в Версали получено было известие, что русские корабли, назначенные в архипелаг, прошли Ламанш. Когда после этого Хотинский приехал к Шуазелю, тот встретил его с обычною своею живостию, с веселым лицом и сказал с улыбкою: «Ну, вы можете сесть на ваш флот». Хотинский сказал, что в случае подлинности слуха о проходе эскадры чрез Ламанш он надеется, что в опасных и нужных обстоятельствах русским кораблям не будет отказано убежище во французских гаванях. «Я доложу об этом королю, — отвечал Шуазель, — и надеюсь, что в помощи флоту в здешних гаванях отказа не будет». По поводу этого разговора Хотинский писал Панину: «Признаюсь, что такое скромное поведение и отзывы дюка Шуазеля меня удивили, да и во всем нашел я в нем нового человека, вид его был тихий, ласковый, смирный и больше обыкновенного учтивый. Он показался мне как будто устрашенным, и чаятельно реченная новость так его ошибла, что он еще не опомнился, когда со мною о ней говорил. Здешнее министерство постоянно думало, что снаряжение наших эскадр останется столь же бесплодным, как и датских кораблей: погулявши по Балтийскому морю и давши этим сильную острастку шведам, возвратятся домой». Шуазель был, по-видимому, очень учтив и спокоен: но Хотинский узнал, что немедленно по получении известия о проходе эскадр отправился из Версаля курьер в Константинополь. Прусский посланник барон Гольц пересказал свой разговор с Шуазелем. «Слышали вы о новом феномене, о русском флоте? спросил его министр. — Вот и новая морская держава появилась!» Между членами дипломатического корпуса только и было речей, что о русской эскадре; удивлялись, как в такое короткое время Россия могла изготовить 20 кораблей, что и Франции было бы трудно. Хотинскому пересказали следующий отзыв Шуазеля: «Это предприятие романично, но нельзя не признать, что оно имеет основание и на него хорошо смотрят; дорого оно, и не думаю, чтоб много этим было сделано, но все-таки это блестящая экспедиция».

Хотинский сообщал также в Петербург и о поляках, находившихся в Париже, их надеждах, замыслах и разговорах. В Париже в это время находился эмиссар конфедератов Гамолинский, который подносил от них принцу Карлу саксонскому польскую корону, но тот отказался от опасного подарка и только выразил желание получить обратно герцогство Курляндское, почему конфедераты и решились избрать себе в короли герцога тешенского. В Париже говорили, что конфедераты намерены провозгласить междуцарствие и прислать во Францию послом от генеральной конфедераций Вельгурского, который был в России, и будто король французский обещал принять его со всеми почестями. Виды конфедератов не ограничивались одною Польшею: им хотелось возмутить Лифляндию; возможность этого они основывали на сильном неудовольствии тамошнего дворянства по причине потребованного русским правительством на время войны денежного вспоможения.

Наконец Шуазель объявил Хотинскому решение короля насчет русской эскадры: в случае нужных и опасных приключений Франция не откажет в должной по человечеству помощи и не запретит входа русским кораблям в свои гавани, так как находится с Россиею в согласии; но корабли должны входить в гавани по одному, а не целою эскадрою, потому что Франция, имея значительную торговлю с Турциею, должна ее щадить. Хотинский представил, что этого недостаточно: если целая эскадра, настигнутая бурею, будет искать спасения в гавани, то неужели примут только один корабль и дадут погибнуть другим? Герцог отвечал, что переменить peшения нельзя, таковы морские законы; можно позволить войти в гавань целой эскадре только той державы, которая находится в союзе с Франциею. То же будет с русским флотом и в Испании; впрочем, он может найти убежище от ветров в рейдах, исключая Корсику.

От 1 ноября Хотинский сообщил любопытное известие: приехал в Париж итальянец граф Томатис, служивший у польского короля распорядителем придворных зрелищ, и рассказывал, что русские на основании успехов своих в Турции поговаривают уже о разделе завоеваний, а именно: за собою оставляют Азов, Таганрог и право свободной торговли по Черному морю; король польский получит Молдавию и Валахию: но так как венский и берлинский дворы могли бы этому воспротивиться, то первый получит часть Валахии, которую потерял в прошедшую войну с турками, а за вторым останется епископство Вармийское. Томатис уверял, что оба двора уже согласны на это и между Россиею, Австриею и Пруссиею уже заключен дружественный договор.

Мы видели, что Шуазель считал Данию потерянною для французского влияния и думал сдерживать ее Швециею; но Дания хотела сдерживать Швецию, и этого Шуазель не мог сносить равнодушно. Бернсторф дал знать Философову, что Дания готова принять самые крайние меры для противодействия французским замыслам в Швеции. Дания обязывалась переслать для этого в Стокгольм от 100 до 160000 талеров; но Философов хлопотал, чтоб кроме денег Дания вооружила также флот свой для устрашения Швеции. Узнавши об этом, герцог Шуазель внушил датскому посланнику при французском дворе, что хотя Франция не может запретить датскому королю употреблять деньги и угрозы в настоящих шведских обстоятельствах, однако заблаговременно объявляет, что если с датской стороны дойдет до прямых действий с Швециею, то как французский, так и испанский короли спокойно смотреть на это не будут, а примут это за полный разрыв дружбы и прежде всего займут датские колонии в Америке. В ответ на это в совете датского короля было решено немедленно же вооружить флот и приготовить к походу сухопутное войско. Шуазель сделал датскому посланнику формальный запрос, по каким побуждениям Дания вооружается. «Король, мой государь, — писал Шуазель, — смотрит на Шведское королевство как на государство независимое, и никакое другое государство не имеет права стеснять силою шведскую нацию; так, например, король не думает, чтоб какое-нибудь государство могло действовать в Швеции, как Россия действовала в Польше». Бернсторф поручил датскому посланнику отвечать на это, что датский король далек от желания стеснять или беспокоить Швецию и надеется, что чрезвычайный шведский сейм не будет иметь последствиями предприятий, которые нарушат спокойствие и самые дорогие интересы Севера и заставят датского короля исполнить старые обязательства и позаботиться о безопасности собственных государств. Король в то же время не колеблется дать его христианнейшему величеству самые положительные уверения, что скромное вооружение Дании не грозит никакою опасностию ни одному государству в мире, и всего менее Франции. Датский двор в случае войны с Швециею боялся не столько враждебных государств — Франции и Испании, сколько союзной Пруссии. От 4 июля Философов писал Панину: «Совершенное приступление к равномерной нашим обеим операции в Швеции прусского двора в настоящем времени подачею декларации здесь не почитается еще нужным, и хотя притом здешний двор, конечно, почитает, что на случай войны согласие прусского короля с нашими здешним дворами наисовершеннейшей важности есть, однако, зная притом, что король прусский без приобретения выгодных для себя аквизиций на сие не поступит, считает для безопасности и спокойствия своего и всего Севера на будущие времена весьма важным к усилению сего государя, а особливо размножением его посессий на берегах Балтийского моря или размножением его властительства в коммерции Польши, осмотрительными быть и требующими уважения, что не полезнее ли, когда б и необходимо нужно было к таким договорам с ним поступить, изыскивать ему удовлетворение хотя бы и от Польши, но не внутрь земли». Таким образом, в Версали, в Вене, в Копенгагене толковали как о деле естественном и необходимом о вознаграждении прусского короля на счет Польши. За что? Это определялось интересами каждого из дворов.

Философов был доволен Бернсторфом, но извещал о неудовлетворительном положении дел при дворе. «Внутреннее состояние здешнего двора, — писал он, начинает несколько мятежнее становиться. Придворные интриги час от часу размножаются. Главные интриганы: прежний фаворит граф Гольк, мальчик 19 лет; Варнстьет, которого влияние все более и более усиливается; госпожи Габель и Билоу, две живущие при дворе дамы, из которых каждая стремится быть королевскою метрессою. К несчастью, король, окруженный такими презренными людьми, молод и доступен всяким внушениям, а к большему несчастию, министерство робко: видя, что все упомянутые лица, стремящиеся овладеть королевскою волею, не мешаются много в государственные дела, министры довольны, что правление в их руках, и оставляют придворные каверзы без сопротивления. Моя цель состоит в том, чтоб не допускать французского и шведского министров в придворные интриги, ибо эти министры стараются привлечь на свою сторону графа Голька».

Но главная борьба у русского министра с французским по-прежнему происходила в Швеции. 8 января французская партия распустила в Стокгольме слух, что в России произошла революция. «Злая шайка, — писал Остерман, этим своих сообщников так сильно ободряет, что они все больше и больше выходят из всякой меры; из всего видно, что они начинают играть в самую отчаянную игру: полковник барон Горн, ездя к сенаторам, с великими угрозами и нахальством попрекал им их поведение и прославлял поведение королевское». Сенат, опасаясь отчаянной игры противников во время сейма в Стокгольме, определил созвать сейм в Норкепинге; тогда из противной партии раздались угрозы, что Норкепинг, состоящий большею частию из деревянных домов, будет сожжен. Король объявил, что он не намерен разлучаться с своим семейством и потому сенаторы должны уступить в Норкепинге приличные помещения для двора и назначить необходимые для того суммы. Остерман с благодарностию отзывался о дружеском содействии ему министров английского и датского; но прусский министр Кокцей на приглашение действовать вместе холодно отвечал, что, быть может, скоро заключен будет мир между Россиею и Портою, и члены французской партии в Швеции будут обмануты в своих надеждах.

21 февраля Остерман потребовал от Панина на сеймовые расходы 207250 рублей, сумму, высчитанную вместе с датским посланником и благонамеренными шефами. «Все отзывы шефов французской партии, — писал Остерман, — достоверно доказывают, что их и любезного им двора покушение на этом сейме есть последнее и самое отчаянное, и если им не удастся достигнуть своей цели, то благонамеренные останутся надолго в покое, и потому если их игра отважна, то и с нашей стороны нужна равная оборона. По известному испорченному здешнему национальному духу трудно заранее ручаться, что мы приобретем поверхность при начале сейма, но смею удостоверить в одном, что соперники наши за свою поверхность очень дорого заплатят». В конце марта король, присутствуя в сенате, требовал, чтоб по случаю вооружения датского флота отправлено было в Карлскрону приказание оснастить известное число кораблей и фрегатов; Но сенаторы, кроме двоих, не согласились, представляя, что датское правительство на запрос шведского дало дружеский успокоительный ответ насчет своего вооружения, и потому опасно вплетать Швецию во вражду с Даниею; притом же скоро соберется сейм, и потому всякие меры со стороны сената излишни. Сенатор барон Фризендорф прямо сказал, что, по его мнению, датские вооружения не имеют в виду ничего другого, как заступление в случае опасности за шведские вольности или собственную защиту в случае нападения со стороны Швеции, и так как он не может приписывать будущему сейму ни одного из тех намерений, то и не видит, чтоб со стороны Дании могла угрожать какая-нибудь опасность. Это рассуждение так раздражило короля, что он встал и ушел, не поклонясь сенаторам.

Со стороны Франции предложен был королю следующий план: 1) король должен опираться на флот; 2) послать секретного эмиссара в Константинополь с предложением Порте денежной ссуды; 3) окончить сейм в три или четыре месяца для предупреждения мира России с Турциею; 4) Порта в своем мирном договоре с Россиею должна поставить в условия шведскую независимость и принять на себя гарантию новой формы шведского правления.

Чрезвычайный сейм в Норкепинге начался под самыми неблагоприятными предзнаменованиями для русской партии: ораторы духовного и крестьянского чина избраны были из приверженцев Франции, ландмаршалом, или президентом сейма, был избран генерал граф Ферзен большинством 604 голосов против 372. Первым следствием торжества французской партии было, разумеется, отнять у русских приверженцев большинство в сенате. Остерман виновницей зла ставил Англию, которая не прислала в Стокгольм денег, необходимых для поддержания русской стороны на сейме. Получив известия о норкепингских происшествиях, императрица написала Панину: «Прикажите Остерману объявлять всем и каждому, что если останется хотя один швед для защиты свободы, то я его буду поддерживать. Кроме того, велите сочинить небольшую статью, как бы идущую от. постороннего человека, велите ее напечатать и отослать туда поскорее для объявления того же самого».

В мае месяце секретная комиссия отрешила от должности всех сенаторов (за исключением одного), обвиняя их в том, что они стремились не советовать, а царствовать в противность основным законам. Главным двигателем в этом деле был наследный принц Густав, который каждый день публично на площади толковал с крестьянами, внушая им, кого они предпочитают спасти — короля или сенат. Сейм из Норкепинга был переведен в Стокгольм. Остерман должен был признаться, что его денежные приманки остаются бесплодными. Самый видный из русской партии — Пехлин объявил посланнику, что он ручается только за сохранение конституции и тишины. Остерман, не вполне доверявший Пехлину за его двойную роль, писал, однако, что, по всем вероятностям, Швеция не начнет войны с Россиею, боясь тесной связи последней с Даниею и Пруссиею. Относительно перемен в конституции французская партия видела в этом щекотливом деле большие затруднения. Королева требовала, чтоб королю дана была полная власть в раздаче чинов; но король и наследный принц довольствовались восстановлением в полной силе конституции 1719 года с исключением навеки статьи, дозволявшей государственным чинам истолковывать основные законы. Положено было за дело конституции приняться после решения дела о финансах, и если нельзя будет его решить, то дополнить сенату в секретных инструкциях и окончить сейм в конце октября, потому что французский министр объявил своим приятелям, что его государь далее этого срока не намерен поддерживать свою партию деньгами.

Остерману предписано было от своего двора по последней мере удерживать конституцию 1720 года. В сентябре посланник доносил, что бургомистр Кернинг приводит к королеве депутатов мещанского сословия и она сама склоняет их к своим видам; наследный принц с этою же целью приглашает к себе к обеду мелкое офицерство; все отсутствующие члены французской партии созваны к 30 сентября (с. с.), и все известия согласны в том, что около этого времени положено решить дело о конституции по сильному настоянию королевы и требованию французского министра. Офицерство приманивалось обещанием по тысяче плотов за каждый голос и выдачею письменного за королевскою рукою уверения в повышении каждого одним чином. В начале октября французская партия была смущена известиями о победе русских над турками, но скоро оправилась и начала разглашать, что русские победы выгодны для Швеции, ибо отдаляют срок заключения мира и тем дают шведам больше свободы покончить беспрепятственно свои внутренние дела. Так говорила сама королева, прибавляя, что в наступающее зимнее время Россия с своими союзниками не будет в состоянии воспрепятствовать этому вооруженною рукою, а между тем можно будет принять лучшие оборонительные меры.

Но дело о перемене конституции встретило сильное сопротивление, так что французская партия сочла нужным войти в сделку с членами русской, предложив последним ввести некоторое число из них в сенат и секретную комиссию, лишь бы согласились на усиление королевской власти. Все старание Остермана, разумеется, состояло в том, чтоб уничтожить эту сделку. Ему это удалось: русская партия взяла верх в дворянском сословии и привела дело к тому, что запрещено было поднимать вопрос о перемене конституции; то же решение последовало в мещанском и крестьянском сословии. Операция стоила Остерману 450000 талеров медною монетою; благонамеренные получали по 300 талеров в месяц, операторы же — двойной оклад; чтоб воспользоваться благополучным переломом и окончить сейм согласно с желанием русского двора, Остерман требовал еще 150000 рублей.

Мы видели, что благодаря статье о шведских субсидиях не мог состояться союзный договор между Россиею и Англиею. Россия хотела, чтоб Англия, если не желает помогать ей в войне турецкой, помогла по крайней мере деньгами для предотвращения войны шведской. Императрица писала Чернышеву: «Если бы Англия, давая Швеции субсидии, могла освободить Россию от второй войны, поджигаемой Франциею, то сделает ли она это? Случай существует, французская партия ведет к созванию чрезвычайного сейма и к отречению королевскому; если Англия не даст Швеции субсидий, то можно биться об заклад, десять против одного, что Швеция будет иметь глупость объявить войну России и Англия своею несвоевременною бережливостию подвергнет войне империю, которую по стольким причинам должна считать единственным теперь своим другом и подпорою. Я думаю, что если мой аргумент будет внесен в парламент, то, несмотря на сопротивление Нижней палаты, не найдется ни одного доброго англичанина, который бы не подал голоса за субсидии, и если нация решит не давать, то частные люди дадут, а если и они не дадут, то с этой минуты я буду думать, что дружба и вражда Англии — слова бесполезные и лишенные смысла, потому что от них нет никаких последствий». Но из Англии был один ответ, что парламент не согласится платить субсидий в мирное время. Екатерина сердилась и в марте 1769 года писала Чернышеву: «Послушай, барин! Когда ты узнаешь все, что я сделала и затеяла противу Российской империи неприятеля, тогда ты скажешь, что после Ивана Чернышева никто более Катерины не любит шум, гром и громаду: не изволь сие принять за бредню; даром, что меня третью неделю мучит простудная лихорадка и все на свете флусы, однако я в здоровом уме и твердой памяти и, если нужда потребует, и с шведами управлюсь, как с клопами, кои кусают с опасностию быть раздавленными. Твои же англичане уж ужесть радость как неважны и, я чаю, таковы будут до тех пор, пока французы с гишпанцами на них нападут, чего, дай Боже, хотя на завтра получения сего письма».

Оставалось склонить Англию к выдаче хотя какой-нибудь суммы для противодействия французской партии в Швеции.

Когда граф Иван Чернышев представил Рошфору, что для поправления шведских дел Англия не может послать в Швецию менее сорока или пятидесяти тысяч фунтов стерлингов, тот отвечал в секретнейшей конфиденции: «Я еще не знаю, согласятся ли у нас на выдачу такой или какой бы то ни было суммы, только должен вам открыть одному, что великое затруднение может произойти в королевском совете по вопросу, кому поверить деньги; Гудрику поверить не захотят, всем известно, что на руку нечист; он лучший у нас из всех министров, находящихся при иностранных дворах, ему все поверить можно, кроме денег». Чрез несколько времени Рошфор объявил Чернышеву, что решено послать приказание Гудрику израсходовать известную сумму денег для подкрепления благонамеренной партии в Швеции, но, какую именно сумму, не сказал, из чего Чернышев догадался, что сумма невелика; Рошфор уверял при этом, что и Франция переслала в Стокгольм к своему посланнику Модэну только 100000 ливров.

В марте месяце Чернышев сообщил Панину любопытное заявление Рошфора. «Я знаю подлинно, — говорил Рошфор, — что король прусский хотя и принял прямое намерение не допускать шведов до войны с Россиею, но что касается перемены их правления, то не только не вмешивается в это дело, но, может быть, и жалеть не будет, если в том успеют». В то же время Чернышев писал: «Зачинаю и я сумневаться, что есть какое-нибудь кокетство между здешним двором и венским, ибо, читая Рошфору, чтоб его испугать, окончание последнего Остерманова письма, где упоминается о могущем сделаться предложении относительно заключения союза между французским, гишпанским и австрийским дворами с Швециею, он мне на то вдруг индискретным образом болтнул: так австрийцы бы нас обмануть хотели? Сколь я потом ни старался, чтоб его паки привесть о сем что-нибудь более сказать, но того сделать не мог».

Чернышев приписывал английскому министерству неуспех в заключении союзного договора между Россиею и Англиею; он писал Панину: «Примите за несомненную правду, что, как долго сие министерство на своем месте пробудет, не должно ожидать никакого твердого предприятия, которое бы хотя мало Францию раздражить могло, ибо, если до того доходить будет, не удержит оно своих мест, для сохранения которых все сделать готовы». А Рошфор прямо объявил Чернышеву, что он считает прусского короля виновником того, что союзный договор между Россиею и Англиею не был заключен: Фридрих II чрез своего министра старался всюду разглашать в Лондоне, что было бы безрассудно с английской стороны давать какие-нибудь субсидии Швеции. В конце августа Чернышев объявил Рошфору об отправлении русской эскадры в архипелаг. Рошфор не мог удержаться, чтоб не сказать: «Какое смелое предприятие! Как бы я желал, чтоб мы были теперь в войне с Франциею: два соединенных флота наделали бы прекрасных вещей!» Чернышев также не удержался, чтобы не поразгорячить англичанина. «Если бы здешнее министерство было поспокойнее дома, — сказал он, — то англичанам можно было бы приобрести теперь какое-нибудь владение в архипелаге, как французы овладели Корсикою, и, утвердившись в архипелаге, англичанам можно было бы уничтожить выгодную французскую торговлю в Леванте; Англия может иметь в России сильную помощницу не только на твердой земле, но и на море, когда русский флот попривыкнет быть и в здешних морях». «Как ошибаются те, — отвечал Рошфор, которые думают, что русский флот не может оказать нам помощи в случае нужды!» Но когда английский посол при русском дворе лорд Каткарт сообщил своему министерству о существовании в Петербурге проекта образования из Крыма, Молдавии и Валахии независимых государств для ограждения от Турции, равно как из Финляндии независимого великого герцогства для ограждения от Швеции, то Рошфор отвечал ему, что такой план не вполне соответствует умеренности петербургского двора, нежеланию расширять свои границы; легко усмотреть, что такие независимые государства в сущности будут в полной зависимости от России. Рошфор сделал Каткарту замечание, чтоб он не очень увлекался удивлением к высокому характеру русской императрицы и некоторых ее министров, а предполагал бы в них известную долю честолюбия.