Богине Невы

Протекай спокойно, плавно,

Горделивая Нева,

Государей зданье славно^[1]

И тенисты острова!

Ты с морями сочетаешь

Бурны росски озера́

И с почтеньем обтекаешь

Прах Великого Петра.^[2]

В недре моря Средиземна

Нимфы славятся твои:

До Пароса и до Лемна^[3]

Их промчалися струи.

Реки гречески стыдятся,

Вспоминая жребий свой,

Что теперь на них глядятся

Бостанжи с Кизляр-агой;^[4]

Между тем как резвых граций

Повторяешь образ ты,

Повергая дани наций

Пред стопами Красоты.

От Тамизы^[5] и от Тага^[6]

Стая мчится кораблей,

И твоя им сродна влага

Расстилается под ней.

Я люблю твои купальни,

Где на Хлоиных красах

Одеянье скромной спальни

И амуры на часах.

Полон вечер твой прохлады

Берег движется толпой,

Как волшебной серенады,

Слух наносится волной.

Ты велишь сойти туманам:

Зыби кроет тонка тьма,

И любовничьим обманам

Благосклонствуешь сама.

В час, как смертных препроводишь,

Утомленных счастьем их,

Тонким паром ты восходишь

На поверхность вод своих.

Быстрой бегом колесницы

Ты не давишь гладких вод,

И сирены вкруг царицы

Поспешают в хоровод.

Въявь богиню благосклонну

Зрит восторженный пиит,

Что проводит ночь бессонну,

Опершися на гранит.

1794

К Музе

Сокрылися навек мои прекрасны дни;

За ними скрылися и смехи, и забавы,

И нежные мечты, и обещанья славы, ―

Ты, Муза скромная, урон их замени.

Вернее их в своих щедротах,

Отдай мне суеты ребячества; доставь

Еще мне счастье зреть старинны басни въявь

И воздыхать еще о нимфах и эротах.

Кому ты в юности сопутницей была,

Того и в охлажденны леты,

Когда суровый ум дает свои советы,

Ты манием зовешь волшебного жезла

В страны роскошны и прелестны,

Страны, одной тебе известны,

Послушные тебе где льются ручейки,

Где сладостной твоей улыбкой

Яснеют небеса, где веют ветерки

И вьется виноград с своей лозою гибкой.

Но где равно, когда нахмуришь бровь,

Во основаниях колеблется природа,

И меркнет свет, и стынет кровь,

И потрясаются столпы небесна свода.

О, милые мечты, которых суета

Имеет более цены и наслажденья,

Чем радости скупых, честолюбивых бденья

И света шумного весь блеск и пустота!

Любимцам, Муза, ты Елизий сотворяешь

И щедро сыплешь вкруг сокровища весны!

Куда не прилетишь, там счастье водворяешь

И украшаешь все страны.

Покинув берега Ионии роскошной,

От сени тайныя, где твой Гораций пел,^[7]

Ты посещаешь днесь край западный, полнощный,

И новый для харит Темпей^[8] уж там расцвел,

Где дики племена вели кровавы ссоры.

Приступна всем равно и смертным и странам,

Ты усмирять спешишь свирепые раздоры

И благосклонствуешь враждебным берегам.

Делясь меж Галлии^[9] и между Албиона^[10],

Внушаешь Валлеру^[11] и Лафонтену ты

Неподражаемы черты,

Которым нет ни правил, ни закона.

Влагаешь чувство красоты

И в резвое дитя мечты

На берегах Авона,^[12]

И в гордого певца^[13],

Который убежал из хижины отца,

От влажных берегов архангельского града,

Чтоб всюду следовать, дщерь неба, за тобой

И лиру соглашать с военною трубой.

Тобою внушена бессмертна «Россиада»;

Тобою «Душенька». Ты с бардом у Невы^[14]

Приносишь смертному дар истин вдохновенных

Иль водишь сладостно в окрестностях Москвы

За бедной Лизою всех чувством одаренных.^[15]

И мне с младенчества ты феею была,

Но, благосклоннее сначала,

Ты утро дней моих прилежней посещала.

Почто ж печальная распространилась мгла

И ясный полдень мой своей покрыла тенью?

Иль лавров по следам твоим не соберу

И в песнях не прейду к другому поколенью?

Или я весь умру?

Николай Михайлович Карамзин (1766-1826)

Николай Михайлович Карамзин (1766-1826) — крупнейший представитель русского сентиментализма. В его творчестве наиболее полно и ярко раскрылись художественные возможности этого литературного направления. Карамзин, как и Радищев, придерживается взглядов просветителей, но они носят более умеренный характер. В политике он сторонник просвещенной монархии, что не мешает ему сочувствовать и республиканскому строю, при том условии, что путь к нему не ведет через революцию. Среди просветительских идей наиболее близки Карамзину осуждение деспотизма и идея внесословной ценности человеческой личности.

Литературная деятельность Карамзина началась в середине 80-х годов XVIII в. и завершилась в 1826 г., т. е. в общей сложности продолжалась свыше сорока лет и претерпела ряд существенных изменений. Ранний период творчества писателя относится ко второй половине 80-х годов XVIII в., когда юный Карамзин стал одним из членов масонской ложи розенкрейцеров, возглавляемой Н. И. Новиковым. Подобно своим новым товарищам, он получает масонское имя — лорд Рамзей. Близость к масонам Карамзин рассматривает как счастливый дар судьбы. По поручению своих наставников он занимается переводами нравоучительно-религиозных произведений. Одним из них была книга швейцарского поэта Галлера «О происхождении зла». Вместе со своим другом, также масоном, А. А. Петровым он редактирует первый в России детский журнал «Детское чтение для сердца и разума» (1785-1789), где была помещена его повесть «Евгений и Юлия». Влияние масонов ощущается в повышенном интересе Карамзина к религиозно-моралистическим проблемам. Однако в отличие от правоверных масонов, Карамзин испытывает в это время сильное влияние со стороны сентиментальной и предромантической литературы, о чем прежде всего свидетельствуют переведенные им произведения: «Времена года» Томсона, идиллия Геснера «Деревянная нога», драма Лессинга «Эмилия Галотти». Ему хорошо знакомы и произведения Руссо, Клопштока, Юнга, Виланда, Ричардсона и Стерна.

Новый, сентиментально-просветительский период начинается в 1789 г. и продолжается до лета 1793 г. В 1789 г. Карамзин порывает с масонами. Сам писатель объяснял впоследствии свое решение тем, что его раздражали «нелепые обряды» и таинственность масонских собраний. Но причина оказывалась более глубокой. Еще до поездки за границу Карамзин твердо решил начать издание собственного журнала, который бы полностью соответствовал его новым литературным вкусам. В 1789-1790 годах писатель совершает путешествие по Западной Европе. Вернувшись в Россию, он издает ежемесячный «Московский журнал» (1791-1792), в котором публикует «Письма русского путешественника», повести «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», а также переводы произведений западноевропейских авторов. В критическом отделе помещались рецензии на вновь выходящие книги как русских, так и зарубежных писателей. Сотрудниками журнала были И. И. Дмитриев, Г. Р. Державин, М. М. Херасков. Большая часть произведений принадлежала самому издателю. Просветительские взгляды Карамзина наиболее ярко были представлены в «Письмах русского путешественника». Автор осуждает в них деспотизм немецких правителей, религиозную нетерпимость и фанатизм церковников, восхищается республиканскими порядками в Швейцарии, подвигом Вильгельма Телля. Идея внесословной ценности человеческой личности нашла свое отражение в таких произведениях, как «Фрол Силин, благодетельный человек» (1791) и «Бедная Лиза» (1792).

Следующий этап начинается с лета 1793 г. и завершается в 1802 г. Удручающее впечатление произвело на Карамзина резкое обострение революционных событий во Франции. Если начало революции, отличавшееся сравнительно мирным характером, он встретил вполне сочувственно, то якобинский террор и казнь Людовика XVI буквально потрясли его. Ярким свидетельством этого стали письма Мелодора и Филалета, повести «Остров Борнгольм», «СиерраМорена», помещенные во второй книжке альманаха «Аглая» (1795). В своем новом журнале «Вестник Европы» (1801-1802) писатель подводил итоги минувшему десятилетию. В его высказываниях чувствуется страх перед резкими и тем более насильственными изменениями. «Революция объяснила идеи, — писал он, — мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самих местных или случайных недостатках, что власть его для народов не тиранство, а защита от тиранства». Если раньше в «Письмах русского путешественника» общечеловеческое и национальное начала гармонично дополняли друг друга, то теперь национальное становится главенствующим.

Отсюда — недоброжелательное отношение к Петру I, якобы унизившему патриотическую гордость русских.

И все-таки перемены, происшедшие во взглядах писателя под влиянием революционных потрясений, не привели к полному отказу от прежней, просветительской программы. В «Вестнике Европы» он указывает на ряд явлений, нуждающихся в коренном улучшении, прежде всего на законодательство. Не посягая на крепостное право, он вместе с тем требует от помещиков привести крестьян в «лучшее состояние». Осуждение вызывает праздная, легкомысленная жизнь большинства дворян. «Безрассудная роскошь, — писал Карамзин, — следствие рассеянной жизни, вредна для государства и нравов». В отличие от реакционеров, стремившихся забросать грязью имена великих французских философов XVIII в. — Вольтера. Дидро, Руссо, Карамзин продолжает отзываться о них с прежним уважением. Осуждая революционные действия, писатель не отказался от своих симпатий к республиканским порядкам.

Последний период начинается с 1803 г. и продолжается до смерти писателя. Огромным подвигом была его работа над «Историей государства Российского». Карамзин получил звание историографа и соответствующую этому положению пенсию, которая позволила ему полностью посвятить себя научным изысканиям. Первые восемь томов вышли в 1818 г. Это стало событием величайшей важности. Русские читатели впервые могли узнать о прошлом своей страны из достоверного, увлекательно написанного труда.

Смерть застала Карамзина в 1826 г. в работе над двадцатым томом, посвященным истории «Смутного времени».

Творчество Карамзина сыграло большую роль в дальнейшем развитии русского литературного языка. Создавая «новый слог», Карамзин отталкивается от «трех штилей» Ломоносова, от его од и похвальных речей. Реформа литературного языка, проведенная Ломоносовым, отвечала задачам переходного периода от древней к новой литературе, когда еще было преждевременным полностью отказаться от употребления церковнославянизмов. Однако три «штиля», предложенные Ломоносовым, опирались не на живую разговорную речь, а на остроумную мысль писателя-теоретика. Карамзин же решил приблизить литературный язык к разговорному. Поэтому одной из главных его целей было дальнейшее освобождение литературы от церковнославянизмов. В предисловии ко второй книжке альманаха «Аониды» он писал: «Один гром слов только оглушает нас и никогда до сердца не доходит».

Вторая черта «нового слога» состояла в упрощении синтаксических конструкций. Карамзин отказался от пространных периодов. В «Пантеоне российских писателей» он решительно заявлял: «Проза Ломоносова вообще не может служить для нас образцом: длинные периоды его утомительны, расположение слов не всегда сообразно с течением мыслей». В отличие от Ломоносова, Карамзин стремился писать короткими, легко обозримыми предложениями.

Третья заслуга Карамзина заключалась в обогащении русского языка рядом удачных неологизмов, которые прочно вошли в основной словарный состав. К числу нововведений, предложенных Карамзиным, относятся такие широко известные в наше время слова, как «промышленность», «развитие», «утонченный», «сосредоточить», «трогательный», «занимательность», «человечность», «общественность», «общеполезный», «влияние» и ряд других. Создавая неологизмы, Карамзин использовал главным образом метод калькирования французских слов: «интересный» от «interessant», «утонченный» от «raffine», «развитие» от «developpement» и т. п. Значительная часть этих понятий связана с психологической сферой, особенно близкой писателю-сентименталисту.

Языковая реформа Карамзина имела и свои уязвимые стороны. К ним прежде всего следует отнести резко отрицательное отношение к народным идиомам, к лексике, связанной с жизнью простого народа. Писатель ориентировался на утонченные, аристократические вкусы образованных читателей того времени, принадлежащих к высшему обществу, которых оскорбляли «низкие» подробности крестьянского быта.

Карамзин принадлежит к числу писателей, оказавших сильное и продолжительное влияние на развитие русской литературы. Его повести, особенно «Бедная Лиза», вызвали массу подражаний: «Ростовское озеро» и «Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых гор» В. В. Измайлова, «История бедной Марьи» Н. П. Милонова, «Бедная Маша» А. Е. Измайлова, «Софья» и «Инна» Г, П. Каменева и ряд других. Карамзин и его ученики создали устойчивый тип сентиментальной повести, своеобразной и неповторимой, как романтическая и «натуральная» повести. Столь же обширную литературу вызвали и «Письма русского путешественника». Здесь и «Путешествие в полуденную Россию» В. В. Измайлова, и «Письма из Лондона» П. И. Макарова, и «Путешествие в Малороссию» П. И. Шаликова, и ряд других произведений.

Но значение творчества Карамзина выходит за рамки сентиментализма, за границы XVIII в., поскольку оно оказало сильное влияние на литературу первых трех десятилетий XIX в. Именно это дало основание Белинскому говорить о Карамзинском периоде русской литературы, продолжавшемся, по его словам, около сорока лет с 90-х годов XVIII по 20-е годы XIX в. Карамзину принадлежит заслуга создания в России бытовой, «светской», исторической и предромантической повести. Опыты Карамзина были продолжены и возведены на новую ступень Пушкиным, Гоголем, Бестужевым-Марлинским, Полевым, Погодиным, Павловым и другими авторами XIX в. В своих повестях Карамзин выступал тонким психологом, обогатившим эту область такими художественными средствами, как мимика, жест, внутренний монолог, лирический пейзаж. Произведения Карамзина сблизили литературный язык с живым, разговорным языком. Именно этим он привлек в начале XIX в. в литературное общество «Арзамас» Жуковского и Батюшкова, Вяземского и молодого Пушкина.

Большую роль в истории литературы сыграла и «История государства Российского». Она вдохновила Рылеева создать героические думы, Пушкина — трагедию «Борис Годунов», А. К. Толстого — драматическую трилогию о Грозном и его преемниках, а также роман «Князь Серебряный».

· «Письма русского путешественника»

«Письма русского путешественника» открывают сентиментально-просветительский этап творчества Карамзина. Они печатались сначала в «Московском журнале», затем в альманахе «Алая». Полностью отдельным изданием вышли в 1797-1801 гг. Материал, представленный в «Письмах», чрезвычайно разнообразен: здесь и картины природы, и встречи с знаменитыми писателями и учеными Европы, и описание памятников истории и культуры. Просветительский характер мышления Карамзина особенно четко обрисовывается при оценке общественного строя посещаемых им стран.

Записки путешествий были одним из наиболее распространенных жанров литературы сентиментализма во всей Европе. Блестящая книжка Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768) создала успех этому жанру. И в России два наиболее значительных произведения периода сентиментализма - книга Радищева и «Письма» Карамзина - принадлежат к этому жанру. Основная установка всех сентиментальных путешествий - это показ общества и природы сквозь призму личных переживаний автора-путешественника.

Но в пределах этого жанра можно указать разновидности, в значительной мере несходные между собой. С одной стороны, это, например, «Сентиментальное путешествие» Стерна, в котором материал наблюдений и описаний поглощен лирикой, самораскрытием психологии героя-автора. Идеалистический индифферентизм и безразличие к внешнему миру крайнего индивидуалиста-эстета определяет нарочито заносчивую позицию Стерна. С другой стороны, путешественники типа Дюпати («Письма об Италии», 1785) увлечены возможностью свести в одну книгу благодаря удобной композиционной форме и обильный фактический осведомительный материал, и передовую идейную пропаганду, конечно, в преломлении сентиментального индивидуализма. В сентиментальных путешествиях боролись противоречивые стихии буржуазного индивидуализма XVIII в., объективный мир вступал в конфликт с замкнутой личностью, и чем более боевое мировоззрение было свойственно автору книги и его окружению, тем более побеждало объективное начало. В этом смысле характерны и деловитость, и идейная заостренность французского типа сентиментального путешествия, создавшегося на подступах к великой буржуазной революции. Радищевское «Путешествие» примыкает к традиции французов, а не Стерна; но оно вполне самостоятельно, Оно не дает почти вовсе осведомительного, образовательного материала (по географии, истории и т.п.), но целиком построено на «внешнем» материале. Центр тяжести этого материала - политика, социальные отношения, идеи.

«Письма» Карамзина существенно отличаются от жанрового типа «Путешествия» Радищева, отличаясь и от книги Стерна. Субъективное начало свойственно в большой степени книге Карамзина, но оно не поглощает весь материал книги. Карамзин сообщает в своих «Письмах» огромное количество конкретных сведений о культуре, быте, искусстве, людях Запада. Информационная задача выдвинута в его книге на первый план. Путешествие стерновского типа можно было написать, не выходя из своей комнаты. Наоборот, «Письма русского путешественника» включают много подлинных наблюдений и много книжного материала. Это вовсе не те письма, которые Карамзин изредка писал своим друзьям в Москву во время своего пребывания на Западе. В.В. Сиповский в указанном выше исследовании доказал это с полной ясностью; он доказал, что «Письма» - книга, написанная в значительной части уже в Москве на основании записей, сделанных Карамзиным за границей, и на основании множества использованных им книжных источников. Карамзин не только основательно познакомился с художественной, политической, философской, исторической литературой Запада, задавшись целью познакомить с Западом русских читателей; он специально изучил обширную литературу о тех местах, в которых он был, и немало сведений и наблюдений почерпнул из этой литературы в свою книгу.

Таким образом, Карамзин произвел большую научную работу по собиранию материалов, пополнившую его личные наблюдения, для «Писем». Эта фактичность, научность выделяют его книгу из ряда других сентиментальных путешествий, иностранных и русских. «Письма русского путешественника» явились для русского читателя целой энциклопедией западной жизни и культуры. Карамзин обстоятельно рассказывает в своей книге о политической жизни западных государств, например, об английском парламенте, о суде присяжных в Англии, об английских тюрьмах, он показывает и общественную жизнь Германии, Швейцарии, Франции, Англии; он говорит о западной науке и об ученых, о современных течениях философской и вообще общественной мысли.

Таким образом, «Письма» - это не только «сентиментальное» путешествие. Д Образовательная и даже воспитательная роль этой книги была чрезвычайно велика. Прочитав ее, каждый русский человек знакомился с основными явлениями западной культуры, роднился с ними. Это было связано и с тем, что сам Карамзин писал о Западе вовсе не как провинциал, не как писатель, для которого Запад экзотичен и нов. Карамзин полностью преодолел в своих «Письмах» культурный сепаратизм, нечуждый некоторым дворянским деятелям его времени. Он явился в Европу европейцем, для которого все великие достижения народов Запада - не «чужие, а свои, для которого его собственная русская культура неразрывно связана с наследием Запада. При этом он вполне ориентировался не в одной какой-нибудь западной национальной культуре, а во всех вместе. Он хорошо знает, что ему нужно взять от Швейцарии и что - от Англии. Он был настоящим посланником русской культуры на Западе, и он показал, что русская культура достаточно высока, чтобы стоять рядом с западной, более того, что она слита с нею.

Кое-какие особенности:

Карамзин считает своим долгом познакомить читателя с природой описываемой страны. По его млению, она определяет не только физический, но и духовный облик человека.

Как писатель-сентименталист, Карамзин считает истинными и нерушимыми те человеческие отношения, в которых главную роль играет чувство. «Делать добро, не зная, для чего, — пишет он, — есть дело нашего безрассудного сердца».

Карамзин стремится показать не только то, что объединяет людей, но и то, что их разобщает. К числу таких пагубных заблуждений он относит проявление национальной замкнутости и национального самомнения.

Лучшим средством борьбы с религиозным фанатизмом, национальной нетерпимостью, политическим деспотизмом и нищетой Карамзин, подобно Вольтеру, Монтескье, Дидро и Руссо, считает просвещение. Вера в благотворную роль науки и искусства заставляет его искать встречи с философами и писателям.

В «Письма» заносятся автором легенды и рассказы о подлинных событиях, услышанные им в пути. Они представляют собой маленькие новеллы. От них — прямая дорога к будущим повестям. Такова история о графе Глейхене, немецком рыцаре-крестоносце, попавшем в плен к сарацинам.

Интересны психологические портреты ученых и писателей, с которыми Карамзину посчастливилось увидеться. Таково описание внешности Лафатера — ученого и проповедника. «Он имеет весьма почтенную наружность: прямой и стройный стан, гордую осанку, продолговатое бледное лицо, острые глаза и важную мину. Все его движения быстры и скоры, всякое слово говорит он с жаром. В тоне есть нечто учительское или повелительное, происшедшее, конечно, от навыка говорить проповеди, но смягченное видом непритворной искренности и чистосердечия»

Описание природы превращается в ряде случаев как бы в маленькие стихотворения в прозе

Лучшей повестью Карамзина справедливо признана «Бедная Лиза» (1792), в основу которой положена просветительская мысль о внесословной ценности человеческой личности. Проблематика повести носит социально-нравственный характер: крестьянке Лизе противопоставлен дворянин Эраст. Характеры раскрыты в отношении героев к любви. Чувства Лизы отличаются глубиной, постоянством, бескорыстием: она прекрасно понимает, что ей не суждено быть женою Эраста. Дважды на протяжении повести она говорит об этом, в первый раз матери: «Матушка! Матушка! Как этому статься? Он барин, а между крестьянами... Лиза не договорила речи своей». Второй раз — Эрасту: «Однако ж тебе нельзя быть моим мужем!». — «Почему же?» — «Я крестьянка...». Лиза любит Эраста самозабвенно, не задумываясь о последствиях своей страсти. «Что принадлежит до Лизы, — пишет Карамзин, — то она, совершенно ему отдавшись, им только жила и дышала... и в удовольствии его полагала свое счастие». Этому чувству не могут помешать никакие корыстные расчеты. Во время одного из свиданий Лиза сообщает Эрасту, что к ней сватается сын богатого крестьянина из соседней деревни и что ее мать очень хочет этого брака. «И ты соглашаешься?» — настораживается Эраст. «Жестокий! Можешь ли ты об этом спрашивать?» — успокаивает его Лиза.

Эраст изображен в повести не вероломным обманщиком-соблазнителем. Такое решение социальной проблемы было бы слишком грубым и прямолинейным. Это был, по словам Карамзина, «довольно богатый дворянин» с «добрым от природы» сердцем, «но слабым и ветреным... Он вел рассеянную жизнь, думал только о своем удовольствии...». Таким образом, цельному, самоотверженному характеру крестьянки противопоставлен характер доброго, но избалованного праздной жизнью барина, не способного думать о последствиях своих поступков. Намерение обольстить доверчивую девушку не входило в его планы. Вначале он думал о «чистых радостях», намеревался «жить с Лизою как брат с сестрою». Но Эраст плохо знал свой характер и слишком переоценил свои нравственные силы. Вскоре, по словам Карамзина, он «не мог уже доволен быть... одними чистыми объятиями. Он желал больше, больше и, наконец, ничего желать не мог». Наступает пресыщение и желание освободиться от наскучившей связи.

Следует заметить, что образу Эраста сопутствует весьма прозаический лейтмотив — деньги, которые в сентиментальной литературе всегда вызывали к себе осудительное отношение. Настоящая искренняя помощь выражается у писателейсентименталистов в самоотверженных поступках. Вспомним, как решительно отвергает радищевская Анюта предложенные ей сто рублей. Точно так же ведет себя слепой певец в главе «Клин», отказываясь от «рублевика» и принимая от путешественника лишь шейный платок.

Эраст при первой же встрече с Лизой стремится поразить ее воображение своей щедростью, предлагая за ландыши вместо пяти копеек целый рубль. Лиза решительно отказывается от этих денег, что вызывает полное одобрение и ее матери. Эраст, желая расположить к себе мать девушки, просит только ему продавать ее изделия и всегда стремится платить в десять раз дороже, но «старушка никогда не брала лишнего». Лиза, любя Эраста, отказывает посватавшемуся к ней зажиточному крестьянину. Эраст же ради денег женится на богатой пожилой вдове. При последней встрече с Лизой Эраст пытается откупиться от нее «десятью империалами». «Я люблю тебя, — оправдывается он, — и теперь люблю, то есть желаю тебе всякого добра. Вот сто рублей — возьми их».Эта сцена воспринимается как кощунство, как надругательство над любовью Лизы: на одной чаше весов — вся жизнь, помыслы, надежды, на другой — «десять империалов». Сто лет спустя ее повторит Лев Толстой в романе «Воскресение».

Для Лизы потеря Эраста равнозначна утрате жизни. Дальнейшее существование становится бессмысленным, и она накладывает на себя руки. Трагический финал повести свидетельствовал о творческой смелости Карамзина, не пожелавшего снизить значительность выдвинутой им социально-этической проблемы благополучной развязкой. Там, где большое, сильное чувство вступало в противоречие с устоями крепостнического мира, идиллии быть не могло.

В целях максимального правдоподобия Карамзин связал сюжет своей повести с конкретными местами тогдашнего Подмосковья. Домик Лизы расположен на берегу Москвы-реки, неподалеку от Симонова монастыря. Свидания Лизы и Эраста происходят возле Симонова пруда, который после выхода повести получил название «Лизина пруда». Все эти реалии произвели на читателей ошеломляющее впечатление. Окрестности Симонова монастыря стали местом паломничества многочисленных поклонников писателя.

В повести «Бедная Лиза» Карамзин показал себя большим психологом. Он сумел мастерски раскрыть внутренний мир своих героев, в первую очередь их любовных переживаний. «Важнейшей заслугой Карамзина перед литературой, — пишет Ф. 3. Канунова, — является его роль в создании русской оригинальной повести, в создании русской психологической прозы».

До Карамзина переживания героев декларировались в монологах героев. Последнее относится прежде всего к эпистолярным произведениям. Карамзин нашел более тонкие, более сложные художественные средства, помогающие читателю как бы угадывать, какие чувства испытывают его герои, через внешние их проявления. Вот Эраст, в первый раз посетив домик Лизы, вступает в разговор с ее матерью. Он обещает и впредь заходить в их хижину, О том, что происходит в это время в душе Лизы, мы догадываемся по чисто внешним деталям: «Тут в глазах Лизиных блеснула радость, которую она тщательно сокрыть хотела; щеки ее пылали, как заря в ясный летний вечер; она смотрела на левый рукав свой и щипала его правою рукою». [21] На следующий день Лиза выходит на берег Москвы-реки в надежде встретить Эраста. Томительные часы ожидания. «Вдруг Лиза услышала шум весел... и увидела лодку, а в лодке — Эраста. Все жилки в ней забились, и, конечно, не от страха. Она встала, хотела итти, но не могла. Эраст выскочил на берег... взглянул на нее с видом ласковым, взял ее за руку... А Лиза стояла с потупленным взором, с огненными щеками, с трепещущим сердцем...» [22] Лиза становится любовницей Эраста, а ее мать, не подозревая об их близости, мечтает вслух: «Когда... у Лизы будут дети, знай, барин, что ты должен крестить их... Лиза стояла подле матери и не смела взглянуть на нее. Читатель легко может вообразить себе, что она чувствовала в сию минуту», [23] — добавляет Карамзин. Лирическое содержание повести отражается и в ее стиле. В ряде случаев проза Карамзина становится ритмичной, приближается к стихотворной речи. Именно так звучат любовные признания Лизы Эрасту: «Без глаз твоих темен светлый месяц, // без твоего голоса скучен соловей поющий; // без твоего дыхания ветерок мне не приятен». [24]

Идея внесословной ценности человеческой личности была раскрыта Карамзиным не только в трагическом, как это было в «Бедной Лизе», но и в панегирическом плане. Так появился «Фрол Силин, благодетельный человек» (1791), произведение интересное прежде всего в жанровом отношении. Многочисленные исследователи Карамзина называли «Фрола Силина» то повестью, то очерком, то анекдотом. Между тем перед нами не повесть, не очерк, не анекдот, а похвальное слово — жанр, чрезвычайно распространенный в XVIII в. в литературе классицизма, героями которого были монархи, вельможи, полководцы. Карамзин ввел в этот жанр простого крестьянина. Это было вызовом, почти дерзостью по отношению и к литературным традициям, и к устоявшимся социальным представлениям.

Похвальное слово имело четкую композицию. Оно состояло из трех частей. В первой назывался объект восхваления. Во второй, самой пространной, перечислялись заслуги прославляемого. Третья, заключительная часть являлась своего рода итогом предшествующего повествования. Она, как и первая, невелика по объему и содержит мысль о праве героя «слова» на бессмертие, т. е. на благодарную память потомков. По такому же точно плану написан и «Фрол Силин». Вначале автор оповещает читателей о выборе героя и указывает, что он будет воспевать не императоров и вельмож, а простого крестьянина. «Пусть Виргилии прославляют Августов! Пусть красноречивые льстецы хвалят великодушие знатных! Я хочу хвалить Фрола Силина, простого поселянина... Хвала моя будет состоять в описании дел его, мне известных». [25] Фрол Силин — не вымышленное, а вполне реальное лицо. «Все написанное о Фроле Силине, — говорит племянник поэта И. И. Дмитриева М. А. Дмитриев, — совершенная правда. Он был крестьянин моего деда. Приятель Карамзина, читавший Фролу Силину описание его добрых поступков, это мой дядя». [26] Во второй, основной части рассказывается о великодушных поступках Фрола, он спасает в неурожайный год голодающих крестьян, помогает после пожара погорельцам, воспитывает двух крестьянских девочек-сирот, для которых сумел выпросить у помещика «отпускные». В последней, заключительной части Карамзин говорит о праве своего героя на благодарную память потомков. «Просвещенная нация в Европе посвятила великолепный храм мужам великим (речь идет о парижском Пантеоне. — П. О.)... которые удивляли нас своими дарованиями... Но без слез сердечных не прошел бы я мимо храма, посвященного добрым из человечества, и в сем храме надлежало бы соорудить памятник Фролу Силину». [27] Сохраняя композицию похвального слова, автор значительно снизил в «Фроле Силине» торжественный слог, упростил конструкцию предложений. Ораторская манера в известной степени сохранена лишь во вступлении и в заключении. Что же касается подвигов Фрола, то они описаны обычным «средним» карамзинским стилем, что соответствует скромному нраву и незаметному положению героя в обществе.

Природа всех страстей, по мнению Карамзина, одинакова. Этот вывод позволяет ему поставить любовь в один ряд с корыстолюбием, честолюбием. Любовник, забывший о разумных законах природы, совершает тот же проступок, что в человек, посягнувший на чужую собственность или жизнь. Тем самым произведения с любовным сюжетом могут перекликаться с событиями из политической и социальной жизни общества. Так мы подходим к проблематике повести «Остров Борнгольм», написанной Карамзиным в 1793 г. под непосредственным влиянием революционных событий во Франции.

В основе повести — тема преступной любви брата и сестры, т. е. очевидное нарушение разумных и «естественных» границ любовной страсти. «Законы осуждают // Предмет моей любви», [40] — признается герой повести. Речь идет о нравственных законах, основой которых являются не только чувства, но и рассудок. Герой же подчиняется лишь голосу страсти:

Но кто, о сердце, может

Противиться тебе?

.....................

Священная Природа!

Твой нежный друг и сын

Невинен пред тобою:

Ты сердце мне дала. [41]

Возлюбленная героя повести уже осознала свою вину. «Я лобызаю руку, которая меня наказывает», — говорит она. На вопрос путешественника, невинно ли ее сердце, она отвечает, что ее сердце могло быть в заблуждении.

Это признание почти дословно совпадает со словами самого Карамзина в «Разговоре о счастии»: «...заблуждение сердца, безрассудность, недостаток в просвещении — виною дурных дел». [42] Роль судьи и палача берет на себя хозяин замка, отец преступных любовников. Его положение не менее трагично: защищая добродетель, он вынужден карать собственных детей.

В повести нагнетается атмосфера тайн и ужасов. Мрачен и страшен остров Борнгольм, еще страшнее таинственный замок; ужасна участь молодой узницы, но ужаснее, по словам автора, проступок, приведший ее в темницу. Он настолько страшен, что автор не решается поведать о нем читателю. Перенесение событий в готический замок имеет художественное объяснение, поскольку просветители считали средневековье эпохой разгула неразумных страстей. Тем самым «заблуждение» героев повести ассоциируется с мрачными призраками средних веков.

Сюжетный план повести переходит в другой, более широкий, общественно-политический. События развиваются в Западной Европе. Они приурочены к началу революции во Франции. На это в произведении есть недвусмысленный намек. Так, на просьбу старца известить о «происшествиях света», путешественник отвечает: «Свет наук... распространяется более и более, но еще струится на земле кровь человеческая, лиются слезы несчастных, хвалят имя добродетели и спорят о существе ее». [43] Тем самым повесть строится по принципу соотнесенности разрушительных любовных страстей со столь же разрушительными общественными страстями. Первое дается крупным планом, второе служит для него отдаленным фоном. Но именно общественные политические события 1793 г. вызвали к жизни мрачный, трагический рассказ о людях, слепо доверившихся голосу страсти и жестоко поплатившихся за свою безрассудную любовь.

Последние повести Карамзина — «Рыцарь нашего времени», «Чувствительный и холодный», «Марфа Посадница» — появились в журнале «Вестник Европы», издававшемся автором в 1802-1803 гг. Это время подведения итогов предшествующего десятилетия. Оставляя за дворянами роль первого в государстве сословия, писатель вместе с тем выражает серьезную озабоченность их нравственным и общественным обликом. Поэтому просветительская программа Карамзина все более и более смыкается с проблемой гражданского воспитания дворян. Так появляется повесть «Рыцарь нашего времени» (1802). Ее название обусловлено заветной мыслью автора о высоком назначении дворянина в судьбах русского общества. «Дворянство, — писал он, — есть душа и благородный образ всего народа... Я люблю воображать себе российских дворян не только с мечом в руке, но и с лаврами Аполлона... с символами богини земледелия». [45] В этой повести отец главного героя и его друзья составляют «Договор братского общества», своего рода рыцарскую клятву дворян XVIII в.: «Мы, нижеподписавшиеся, клянемся честию благородных людей... наблюдать общую пользу дворянства, вступаться за притесненных и помнить русскую пословицу: «Тот дворянин, кто за многих один», не бояться ни знатных, ни сильных, а только бога и государя, смело говорить правду губернаторам и воеводам, никогда не быть их прихлебателями и не такать против совести». [46]

Карамзин понимал, что подавляющая масса дворян лишена перечисленных им гражданских доблестей, которые необходимо воспитывать с самого раннего детства. Своего героя — Леона — он изображает в том возрасте, который считал наиболее подходящим для формирования личности. «Возраст отрока, — писал он, — есть развитие нравственности и души». [47] Важнейшую роль в формировании характера мальчика сыграли его родители. Их любовь «питала, согревала, тешила, веселила его, была первым впечатлением его души... первою чертою на белом листе ее чувствительности». [48] Первостепенная роль в формировании души Леона принадлежала матери. После ее смерти воспитание осиротевшего ребенка взяла на себя графиня Мирова, женщина добрая и самоотверженная, которую Леон называет второй «маменькой».

Огромное значение придается в повести благотворному воздействию на Леона живописной природы Симбирской губернии: «Волга, родина и беспечная юность» и двадцать лет спустя «представлялись его воображению, трогали душу, извлекали слезы». [49] Немалое влияние на «рыцарский» характер героя оказали прочитанные им романы: «Похождения Мирамонда», «Селим и Дамасина», «История лорда N». Не переоценивая художественные достоинства названных книг, писатель указывает на их, пусть и наивную, но в конечном счете благотворную «мораль»: «В нежной леоновой душе... неприметным образом начерталось следствие: итак, любезность и добродетель одно!.. Зло безобразно и гнусно!...Добродетельный всегда побеждает, а злодей гибнет». [50]Заканчивается повесть многозначительным эпизодом, знаменующим пробуждение в герое первых эротических чувств. Так уходит детство и приближается юность. Незавершенность произведения, вплоть до традиционного «продолжение впредь», — умышленная мистификация читателя. В тринадцати главах, опубликованных в журнале, писатель сказал все, что думал об идеальном воспитании ребенка, и на этом закончил повествование.

Своеобразным продолжением «Рыцаря нашего времени» служит следующая повесть Карамзина — «Чувствительный и холодный» (1803), также опубликованная в «Вестнике Европы». В «Рыцаре» Карамзин лишь предсказывал «свирепые бури», которые выпадут на долю героя, в новой повести эти бури показаны. Характерен более объективный подход писателя к каждому из героев-антагонистов. Чувствительный Эраст благороден, великодушен, но вместе с тем совершает множество опрометчивых поступков, печально отражающихся на судьбе, как его собственной, так и близких ему людей. Леон холоден, рассудителен. «Холодность» в произведениях писателя до 1793 г. скорее снижала, нежели возвышала человека. Теперь она ассоциируется с жизненным опытом. Леон, замечает автор, «делал много добра... государь и государство уважали его заслуги, разум, трудолюбие и честность». [51] И все-таки, несмотря на несколько критическое отношение к Эрасту, писателю импонирует «чувствительность». Эраст горяч, нерасчетлив, непоследователен, но вместе с тем добр, самоотвержен и бескорыстен. Он, как Дон-Кихот, — рыцарь своего времени. Отношение к сентиментальному герою стало более объективным, но он не потерял в глазах автора своего обаяния, ибо только «чувствительные», пишет Карамзин, «приносят великие жертвы добродетели, удивляют свет великими делами, для которых... нужен всегда примес безрассудности».

Однако своеобразие повести Карамзина состоит в том, что симпатии к Новгороду и республиканским порядкам не мешали автору оправдывать завоевание его Москвой, а прославление политики Ивана III не исключает сочувствия новгородцам. Карамзин защищает монархический строй в России не потому, что считает его единственно возможной формой государства, а вследствие того, что на русской земле утвердилась именно эта форма правления. Он враг гражданских бурь, противник революционных потрясений. К мысли о необходимости в России самодержавия привели его и размышления об исторических судьбах русской земли. «Россия, — писал он, — гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием». [55] Разновластием Карамзин называет удельную раздробленную Русь, одной из составных частей которой была и Новгородская республика. Мелочное своекорыстие удельных князей довело Русь до татарского ига. Сбросить это ярмо помогли московские князья и цари. Среди них Карамзин выделяет Ивана III. «Отселе, — пишет он, — история наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бесмысленные драки княжеские, но деяния царства, приобретающего независимость и величие». [56]

Конечно, порядки, которые защищали новгородцы, тоже складывались столетиями, а не были узурпированы у «законной» власти. «Сопротивление новгородцев, — подчеркивает сам автор, — не есть бунт каких-либо якобинцев» (Т. 1. С. 680). Однако цели защитников Новгорода не идут ни в какое сравнение с той величественной задачей, которую ставила перед собой Москва. Так во имя национальных интересов всего русского народа оправдывается завоевание Новгорода. Поэтому в повести идеализированы не только новгородцы во главе с Марфой, но и Иван III.

В «Истории государства Российского» военные действия Москвы против Новгорода даны без всяких прикрас. «Дым, пламя, кровавые реки, — пишет историк, — стон и вопль от востока и запада неслися к берегам Ильменя. Московитяне изъявляли остервенение неописанное: новгородцы-изменники казались им хуже татар. Не было пощады ни бедным земледельцам, ни женщинам». [57] В повести картины расправы с мирными жителями отсутствуют. Иоанн выведен грозным, но в то же время великодушным и милостивым победителем. Въезжая в покоренный Новгород, он смотрит на новгородцев не как завоеватель, а как мудрый, снисходительный правитель. «...Великодушный государь русский победил русских: любовь отца-монарха сияла в очах его» (Т. 1. С. 725).

Исторический конфликт между республиканским Новгородом и самодержавной Москвой выражен в повести прежде всего в противопоставлении двух сильных характеров: Марфы и Иоанна. «Как Иоанн величием своим одушевлял легионы московские, так Марфа в Новегороде воспаляла умы и сердца» (Т. 1. С. 718). Но для того чтобы один из этих принципов восторжествовал, необходимо деятельное вмешательство народа. Поэтому за народное мнение все время ведется отчаянная борьба. В самом начале повести даны два обращения к новгородцам — сначала князя Холмского, потом — Марфы. В сущности, каждый из говорящих стремится и логикой, и красноречием, и гражданской страстностью склонить на свою сторону народ, и после каждой речи Карамзин сообщает о реакции на нее слушателей. Народ, по мысли Карамзина, большая сила, но требующая постоянного руководства. Это исполин, наделенный детской душой и детским разумом. К этой мысли писатель неоднократно возвращается в своей повести. «Народ слаб и легкомыслен, — поучает Марфу ее муж Исаак Борецкий, — ему нужна помощь великой души в важных и решительных случаях» (Т. 1. С. 703). На непостоянство и неблагодарность новгородцев жалуется и сама Марфа. «...Давно ли, — думает она, — сей народ славил Марфу и вольность? Теперь он увидит кровь мою и не покажет слез своих...» (Т. 1. С. 724). И действительно, когда московское войско вошло в Новгород, «народ всегда любопытный, забыл на время судьбу Марфы: он спешил навстречу к Иоанну» (Т. 1. С. 724).

Эволюция исторических взглядов Карамзина к началу XIX в. отражается и в творческом методе писателя. Революционные события во Франции убедили его в том, что в истории решающую роль играет не любовь, а политические страсти и сила. В «Марфе Посаднице» тема сентиментальной любви Ксении и Мирослава занимает очень скромное место и не определяет ход событий. И напротив, пафос государственности, гражданский долг, подавление личного начала во имя политических принципов — все это заставило Карамзина обратиться к художественным средствам писателей-классицистов. Повесть построена по строгим геометрическим линиям: в ней два стана, во главе каждого свой вождь — Марфа и Иоанн. Обращают на себя внимание пространные монологи (диспут Марфы и Холмского),построенные по образцам торжественных, ораторских речей. Даже там, где по законам эпического жанра Карамзин мог бы от лица автора описывать военные действия, он обращается к помощи пресловутого классического вестника.

Но и «классикой» не исчерпывается художественное своеобразие повести, которая несет в себе пока еще слабо выраженное романтическое начало. История нанесла жестокий удар просветительскому мышлению, и Карамзин выдвигает иррациональное, романтическое объяснение событий, управляемых роком, фатумом, судьбой. Отсюда в повести таинственность, загадочность некоторых эпизодов. «Судьба людей и народов есть тайна провидения» (Т. 1. С. 696), — утверждает Марфа. Загадочны история рождения Мирослава и причина благоволения к новгородскому юноше московского государя. Таинственностью отмечена и судьба Марфы. Еще при рождении финский волхв предсказал ей славную жизнь и, по-видимому, трагическую кончину, но о последнем приходится только догадываться, поскольку автор обрывает предсказание на половине фразы. В связи с этим чрезвычайно ценными оказались для Карамзина легенды и предзнаменования, почерпнутые из новгородских летописей XV в.: разрушение башни Ярослава, на которой находился вечевой колокол; появление над Новгородом огненной тучи, тревога, овладевающая животными и птицами. Здесь религиозное сознание древних книжников своеобразно перекликалось с мыслями Карамзина о высшем промысле, управляющем событиями.

Иван Иванович Дмитриев (1760-1838)

Иван Иванович Дмитриев вошел в историю русской литературы как поэт-сентименталист. Он был земляком и приятелем Карамзина, печатался в его «Московском журнале». Однако в отличие от Карамзина, Дмитриев, особенно в начале творчества, оказался более связан с традициями классицизма, с одой и сатирическими жанрами.

Дмитриев родился в 1760 г. в Симбирской губернии. Учился он, как и Карамзин, в частных пансионах. Затем был на военной службе, где и начал писать свои первые стихи. В дальнейшем Дмитриев занимал высокие государственные посты: при Павле I был назначен товарищем министра в департаменте уделов и обер-прокурором Сената, при Александре I — министром юстиции. Он прожил долгую жизнь, был хорошо знаком с Жуковским, Батюшковым, Пушкиным, но его собственная поэтическая деятельность фактически завершилась в первое десятилетие XIX в. Как поэт-сентименталист, Дмитриев чувствовал себя единомышленником и соратником Карамзина. Эту близость он подчеркнул даже в названии одного из своих сборников, озаглавив его, вслед за Карамзиным, «И мои безделки» (1795). Безделками оба поэта называли произведения, отличавшиеся и по форме и по содержанию от монументальных классицистических произведений. На одном из первых мест стояли у Дмитриева песни. В 1796 г. он издал «Карманный песенник, или Собрание лучших светских и простонародных песен», куда включил ряд своих произведений. Среди них особенно популярной оказалась песня «Стонет сизый голубочек», напечатанная впервые в карамзинском «Московском журнале». В следующем году стихотворение было положено на музыку Ф. М. Дубянским и вскоре сделалось популярным романсом. По этому поводу Карамзин писал Дмитриеву: «Голубок твой ожил в Петербурге! Ты знаешь, как я люблю его». [1]

Образы голубка и голубки Дмитриев взял из народного творчества, но переосмыслил их в духе сентиментальных традиций. Страстному, верному голубку противопоставлена легкомысленная голубка, покинувшая своего «друга». Песня изобилует глаголами, раскрывающими всю гамму скорбных чувств влюбленного голубка: «стонет», «тоскует», «ждет», «сохнет», «вздыхает», а также ласково-уменьшительными существительными, которые придают стихотворению оттенок некоторой сентиментальной слащавости: «голубочек», «дружочек», «пшеничка». Широкую известность получила другая «песня» Дмитриева «Видел славный я дворец//Нашей матушки-царицы» с типичным для сентиментальной литературы противопоставлением «дворца» и «шалаша», в котором поэт чувствует себя счастливее земных владык:

Эрмитаж мой — огород,

Скипетр — посох, а Лизета —

Моя слава, мой народ

И всего блаженство света. [2]

Отношение Дмитриева к классицизму неоднозначно. В сатире «Чужой толк», которую Белинский считал лучшим его произведением, он остроумно высмеял шаблонные выражения и штампы торжественной оды: «зари багряны персты,//И райский крин, и Феб, и небеса отверсты», «пою», «Чалмоносна Порта» (С. 114, 116) и многое другое. Вместе с тем поэт подчеркивал, что он «имел в виду не все, а некоторые только оды» и что «читатели... должны быть уверены, что произведения Хераскова, Державина, Петрова не в числе оных» (С. 427). Эта оговорка не случайна, поскольку и сам Дмитриев вслед за названными им авторами отдал дань одической поэзии. И если как поэт-сентименталист он тяготел к Карамзину, то как поэт-одописец выбрал себе в наставники Державина, с которым также был в приятельских отношениях и поэзию которого высоко ценил. Свое неизменное восхищение певцом «Фелицы» Дмитриев выразил в послании «К Г. Р. Державину». Под непосредственным влиянием Державина написаны оды «Освобождение Москвы», «Размышления по случаю грома», «Гимн богу», «Смерть князя Потемкина», а также ряд анакреонтических и шутливых стихотворений. Однако в поэзии Дмитриева ода претерпевает интересную трансформацию. Объектами восхваления становятся в ней не высокопоставленные лица — цари, полководцы, а явления природы, герои, события далекого прошлого. Так, почти одновременно с Карамзиным Дмитриев решил воспеть великую русскую реку Волгу, на берегах которой прошло детство обоих поэтов. Но в отличие от Карамзина, Дмитриев написал свое стихотворение не свободно рифмующимся стихом, а ломоносовскими десятистишными строфами с канонической для них рифмовкой. Сохранен и выспренний одический стиль. Даже воспоминания детства облечены в архаические формы. Обращаясь к Волге, поэт восклицает:

Когда я руки простирал

К тебе из отческие кущи,

Взирая на суда бегущи

На быстрых белых парусах! (С. 87).

Эти стихи впоследствии высмеет Пушкин в оде графу Хвостову.

На основе похвальной оды Дмитриев создает и первые образцы исторической баллады. Примером этому может послужить стихотворение «Ермак», которое Белинский назвал «прекрасным произведением». Собственно одическое начало, т. е. «хвала», идущая от автора, сдвинуто здесь в конец стихотворения, а на первом месте сцена из далекого прошлого, представленная разговором двух шаманов (служители культа у сибирских народов) о подвигах и победах Ермака.

Исторические экскурсы были одной из составных частей похвальной оды. Ломоносов в одах, посвященных Елизавете Петровне, вспоминал о реформах Петра I, Державин, воспевая Екатерину И, сравнивал ее царствование с временами бироновщины. У Дмитриева историческое начало становится главным, основным, определяющим жанр стихотворения, вследствие чего ода трансформируется в историческую балладу. На берегу Иртыша ведут беседу старый и молодой шаманы, Они вспоминают о поединке Ермака с братом Кучума — Мегмет-Кулом, о бегстве и гибели самого Кучума, о падении Сибирского ханства:

О сильна, древняя держава!

О матерь нескольких племен!

Прошла твоя, исчезла слава!

Сибирь! и ты познала плен (С. 79).

В «Ермаке» ощущается и влияние предромантической литературы. Дмитриев стремится передать «местный колорит» Сибири в описании экзотической одежды шаманов:

С булатных шлемов их висят

Со всех сторон хвосты змеины

И веют крылия совины;

Одежда из звериных кож;

Вся грудь обвешена ремнями,

Железом ржавым и кремнями... (С. 78).

Кроме исторической, Дмитриеву принадлежит также бытовая, шутливая баллада под названием «Отставной вахмистр». Сюжетом для нее послужила реальная история из жизни бедного дворянина Сызранского уезда — Прохора Николаевича Патрикеева. После двадцатилетней военной службы Патрикеев вернулся в свое поместье, но не нашел там жены, которая за притоносодержательство была арестована и выслана. Дмитриев с мягким юмором описывает неказистую внешность своего «витязя», въезжающего в деревню «на старом рыжаке», «в изодранном колете,//С котомкой в тороках» (С. 275). Живо переданы чувства престарелого воина: радость возвращения, предвкушение встречи с женой («Узнает ли Груняша? — Когда мы расставались,//Я был еще румян!» (С. 276), тревога при виде заброшенного дома («Заныло веще сердце,//И дрожь его взяла» (С. 277). Трогательно описана встреча со старым слугой Терентьичем, самоотверженно охранявшим барский дом. Стремясь быть верным реальным фактам, автор сообщает далее, что «несчастный муж, поплакав, // Женился на другой», а затем «в округе // Он земским был судьей» (С. 278).

Жанровое своеобразие «Отставного вахмистра» не соответствовало поэтике ни классицистической, ни сентиментальной литературы. Бытовой сюжет передается здесь в комических и вместе с тем глубоко сочувственных интонациях. Видимо, поэтому баллада Дмитриева в одном из изданий была опубликована под названием «Карикатура», в особом понимании этого слова как шутливо-грустное описание истинного события. Показательно, что «Отставного вахмистра» вспоминал в повести «Станционный смотритель» Пушкин, сравнив Самсона Вырина с «усердным Терентьичем», «живописно» отирающим слезы «своею полою». [3] Эта параллель глубоко знаменательна: Пушкин почувствовал внутреннее родство своей повести с «прекрасной», по его словам, балладой Дмитриева.

Карамзин в своем творчестве принципиально отказался от сатиры. «Расположение души моей... — писал он, — совсем противно сатирическому и бранному духу». [4] В поэзии Дмитриева, напротив, сатирические жанры занимают основное место, и здесь опять он оказывается больше связан с классицистической традицией. «Главный элемент его таланта, — указывал Белинский, — есть остроумие, посему «Чужой толк» есть лучшее его произведение, «Басни» его прекрасны... В «Сказках» же Дмитриев не имел себе соперника». [5]

Термин «сказка» в поэзии XVIII в. имел особое значение. Это был точный перевод французского слова conte. Так назывались во французской поэзии стихотворные сюжетные произведения, написанные чаще всего разностопным, басенным стихом, шутливого, сатирического и даже вольнодумного содержания. От басни сказка отличалась большими размерами и отсутствием прямолинейной назидательности. Дмитриев написал семь сказок. Лучшей из них считается «Модная жена». Ее образы перекликаются с героями сатирических журналов Новикова: развратная барынька, обманывающая своего мужа, принимающая в его отсутствие предприимчивого любовника. Каждый из героев наделен четкой социальной и психологической характеристикой. Старый муж Пролаз «в течение полвека//Все полз да полз, да бил челом» и наконец «дополз до степени известна человека» (С. 112), т. е. получил генеральский чин и стал ездить «шестеркою в карете». Разбогатев, он женился на молоденькой девушке, расположение которой ему приходится оплачивать дорогими подарками. Его. жена Премила, пустая, развратная модница, разоряет мужа своими бесконечными капризами. Ее любовник Миловзор — светский шалопай, болтун, «дамский угодник». Вся сказка в целом представляет как бы маленькую пьеску, в которой каждому образу присуща своя речевая характеристика. Немногословна угодливая речь Пролаза: «Изволь, изволь, я рад со всей моей душою // Услуживать тебе, мой свет!» (С. 173). В словах Премилы слышатся отголоски модного жаргона щеголих, высмеянный в свое время Новиковым: «..нет, слишком дорога! А ужасть как мила!.. Ах мой жизненочек! как тешишь ты жену!» (С. 173). Реплики Миловзора насмешливы и циничны. В целом «Модная жена» Дмитриева — сатирическая картина нравов высшего дворянского общества конца XVIII в.

Дмитриев известен также как баснописец. Всего им было написано 80 басен. Сюжеты многих из них заимствованы у Лафонтена и Флориана. До Дмитриева самым плодовитым русским баснописцем был Сумароков, который как поэт-классицист считал басни низким жанром и поэтому писал их нарочито огрубленным языком. Подобно Карамзину, Дмитриев избегает низкого «штиля» и пишет свои басни легким, изящным слогом. «Притчи» Сумарокова имели четкую социальную направленность против дворян, «подьячих», церковников. У Дмитриева встречаются такие басни («Лисица-проповедник», «История», «Часовая стрелка»), но их мало. В большей же части его басен осуждаются не социальные пороки, а общечеловеческие заблуждения — легкомыслие («Ласточка и птички», «Два голубя»), самодовольство («Лестница»), недальновидность («Человек и конь»). Басенная мораль выдержана у Дмитриева в типично сентиментальных представлениях: чтобы быть счастливым, нужно дорожить не вещественными, а духовными ценностями, так как самые надежные радости приносят не богатство и знатность, а дружба и любовь. Так, в басне «Два голубя» первый голубь жил в своем гнезде и не желал большего. Второй — пресытился однообразием такой жизни и решил облететь весь свет. Затея эта кончилась печально: он едва не сделался добычей Сокола, чудом избежал сетей и еле живой вернулся домой. В басне «Три путешественника» осуждается жадность. Три путника нашли мешок с червонцами. Каждый из них, желая завладеть богатством, задумал устранить соперников. Два заговорщика убили третьего претендента, но тот успел отравить краюху хлеба, которую и съели его убийцы. Находка не досталась никому.

Как соратник Карамзина, Дмитриев способствовал сближению литературы с жизнью. «...В стихотворениях Дмитриева..., — писал Белинский, — русская поэзия сделала значительный шаг к сближению с простотой и естественностью, словом — с жизнью и действительностью: ибо в нежно-вздыхательной сентиментальности все же больше жизни и натуры, чем в книжном педантизме». [6]

Иван Андреевич Крылов (1769 – 1844)

Родился в семье армейского офицера, выслужившегося из солдат. Детские годы прошли на Урале и в Твери (ныне Калинин). Рано узнал материальные лишения, ещё подростком вынужден был поступить на службу подканцеляристом. Переехав в Петербург (1782), был мелким чиновником в Казённой палате. Отсутствие систематического образования восполнял самостоятельным изучением литературы, математики, французского и итальянского языков. В 14 лет написал комическую оперу "Кофейница" (1782), в которой живо изобразил нравы провинциальных крепостников. В 1786-1788 созданы комедии "Бешеная семья", "Сочинитель в прихожей", "Проказники", высмеивающие пустоту и развращённость столичного дворянства, и трагедия "Филомела", направленная против деспотизма. В 1789 году Крылов предпринял издание журнала "Почта духов", в котором печатал свои сатирические письма, смело обличавшие пороки дворянского общества, злоупотребления бюрократического аппарата. В журналистской деятельности, а также в повести "Каиб" (1792) и других прозаических произведениях Крылов выступил как продолжатель просветительной сатиры Н. И. Новикова. Смелая сатира Крылова вызвала недовольство Екатерины II - писателю пришлось прекратить литературную деятельность и на несколько лет скрыться в провинции. В 1799-1800 написана злая антиправительственная "шуто-трагедия" "Трумф" ("Подщипа"), которая распространялась в рукописных списках. Лишь в 1806 году Крылов смог вернуться в Петербург. В 1806-1807 написал комедии "Модная лавка" и "Урок дочкам", высмеивавшие галломанию дворянства и имевшие большой успех. В 1812-1841 служил помощником библиотекаря в императорской Публичной библиотеке. В 1809 году вышла 1-я книга басен, обозначившая начало активной работы Крылова как баснописца.

Басни Крылова стали, как сказал Гоголь Н.В., "... книгой мудрости самого народа". Подлинная народность, живописный и неиссякаемый по своему богатству язык делают творчество Крылова вершиной развития русской басни, ставят писателя в ряд мировых корифеев этого жанра. А. С. Пушкин отмечал глубокое национальное своеобразие басен Крылова, которое видел в "... веселом лукавстве ума, насмешливости и живописном способе выражаться...". В отличие от своих предшественников, у которых в басне главенствовал дидактический момент - мораль, Крылов создал басню-сатиру, басню - комедийную сценку. По поводу басни Крылова "Крестьянин и овца" В. Г. Белинский писал, что это "... поэтическая картина одной из сторон общества, маленькая комедийка, в которой удивительно верно выдержаны характеры действующих лиц...". В этом заключались задатки реалистического подхода писателя к действительности. Басни Крылова выразили отношение народных масс к социальной несправедливости, а многие из них прямо направлены против деспотизма самодержавной власти и хищничества чиновной бюрократии ("Волки и овцы", "Мор зверей", "Рыбьи пляски" и многие другие). Правда, в таких баснях, как "Конь и Всадник", "Колос", содержавших оправдание смирения перед власть имущими, сказалась непоследовательность политических взглядов Крылова, но главным, непреходящим в его творчестве остаётся глубокий демократизм, выражение нравственного идеала народа, осуждение эгоизма и фальши дворянского общества (басни "Крестьяне и Река", "Листы и корни" и другие). Верой в нравственную силу народа проникнуты его басни, связанные с тематикой Отечественной войны 1812 ("Ворона и Курица", "Волк на псарне", "Раздел" и другие). В противовес традиционному схематизму жанра, условно-аллегорические персонажи басен Крылова несут в себе реальные черты людей; они включены писателем в широкую панораму русского общества, представляя его различные социальные слои - от царя до пастуха. С баснями Крылова вошла в русскую литературу живая народная речь. Всё творчество Крылова-баснописца органически связано с художественным миром русских пословиц, сказок, поговорок; оно и само внесло в сокровищницу национального языка крылатые выражения, многие из которых тоже стали пословицами.

«Трумф», или «Подщипа»

Краткое содержание

Немецкий принц Трумф влюбился в Подщипу, дочь русского царя Вакулы. Подщипа любит и обручена со Слюняем, русским князем.

Трумф решает добиться Подщипы силой – начинает военную кампанию против царя Вакулы. Достаточно успешно: занимает престол царя, начинает репрессии против русских.

Подщипа должна венчаться с захватчиком. От этого ей становится плохо. Грозится утопиться, если дело дойдет до венчания.

Трумф, несмотря на то, что Подщипе уже некуда деваться от брака, пытается добиться ее лаской, уважением, а не военной грубостью. Через несколько недружелюбных реплик Подщипы, и он переходит на повышенные тона и начинает угрожать.

За этим всем из-за двери наблюдал Слюняй, жених Подщипы. Его фамилия говорящая. Например, его цитата на то, что творилось в комнате.

«Князна! усой и он? Ну, бьят, какой сейдитой!

Он съядит хоть бы с кем, хоть с куцейем Никитой!

Пьеесная! как я бояйся за тебя!

Уз так за двейью там ёзом я сзяй себя,

Ну, так и думаю, убьет ее до смейти.

Насию побьяи его отсюда цейти!»

Когда Подщипа спрашивает, заступился бы Слюняй за нее, тот отвечает отказом и аппелирует на то, что его меч – всего лишь деревяшка.

Несмотря на то, что Слюняй любит царевну, он не готов ради нее жертвовать собой. Подщипа предлагает прыгнуть с окна – тот отказывается. Царевна предлагает утопиться в пруду – Слюняй говорит, что плавать не умеет. Подщипа хочет зарезаться – Слюняй просит сделать ее это первой, он хочет посмотреть на это… Это раздражает Подщипу и она выгоняет жениха.

Действие переносится в новое помещение, где царь Вакула собрал своих бояр. Он обращается к каждому за советом, но ни один не может ответить ничего «Он глух», «А этот чуть дышит»… Царь уходит, а бояре прямо там же и засыпают от скуки.

Вакула просит у своего советника Дудурана совет. Тот предлагает позвать погадать цыганку. Подщипа хочет чтобы и ей нагадали, кому она достанется. Вакула просит у Дудурана взаймы полтинник на услуги цыганки. Советник сказал, что за цыганкой уже послал. И как-бы между словом обронил, что «На кашель пошлину накинул».

Цыганка гадает нечто невразумительное. Как это обычно и бывает, выдает общие фразы. Забегает в комнату разгневанный Трумф и выгоняет всех. Остается лишь цыганка с ним.

Цыганка гад

Date: 2015-09-18; view: 502; Нарушение авторских прав