Глухие и не мои

После скита, самовольного возвращения в монастырь, наказания за проступок, а также пострига, к которому меня не представили, мое поведение стало походить на поведение освободившегося заключенного. Я знала то, чего не знали другие. Пережила бессмысленное возмездие Игуменьи. Игуменья по‑прежнему верила в торжество послушания. Она не считала возможным оставить меня в покое. У Филареты, заправлявшей холодным скитом, в монастыре оставалась родная сестра Дорофея. Дорофея, как и Филарета, была помощницей Игуменьи, но, в отличие от Филареты, она нравилась Митрополиту. Симпатии Митрополита к Дорофее вызывали беспокойство Игуменьи, так что теперь ей пришлось думать, как избавиться от Дорофеи. Нужно строить митрополичью гостиницу на территории монастыря, решила Игуменья, а потом добавила, и новую трапезную. Кто‑то спросил Игуменью, зачем располагать на территории монастыря митрополичью гостиницу, ведь покои Митрополита рядом, в них достаточно просторно. Не помню, ответила ли она, но строительство двух новых объектов поручила Дорофее. В распоряжение Дорофеи поступили все без исключения сестры, даже певчие. Началась стройка века. Гостиница должна быть возведена к Рождеству. Если Дорофея справится с заданием, она станет Игуменьей какой‑нибудь обители. Возможно, именно нашей. Карьеризм процветал. Некоторые сестры ходили только за Дорофеей, и только Дорофею слушали. Смутное время оказалось очень удобным. Я спрашивала разрешения у Дорофеи сделать то, что наверняка запретила бы Игуменья. А у Игуменьи просила разрешения не работать у Дорофеи. Оставалось лишь удивляться тому, что обе они обладали такими противоположными взглядами. Однако достаточно скоро смутное время стало мутным. Игуменья с Дорофеей всюду искали подвох. На вопросы обе они отвечали вопросами. Игуменья спрашивала, что по поводу моего отсутствия на объекте думает Дорофея, а Дорофея спрашивала, что по поводу моей просьбы думает Игуменья.

Митрополичья гостиница строилась невероятными темпами. Я ложилась спать, радостно отмечая, прошел еще один день строительства, а я пальцем о палец не ударила. Пока я сладко спала, половина сестер работала. То, что Дорофее не удастся сдать гостиницу в сроки, было очевидно. Именно поэтому половина сестер теперь работала по ночам. Неделя перед Рождеством выдалась напряженной. Дорофея позвала в гостиницу всех певчих, выдала нам наждачную бумагу, показала на плинтусы и сказала, работайте. Плинтусы покрыты лаком, окна в номера открывать нельзя. Мы пилили плинтус, в воздух поднималась древесная пыль, глаза слезились. Сестры кашляли и чихали. У меня жутко чесалось нёбо, в горле першило. Прошло двадцать минут. У всех сестер были красные глаза, все задыхались. Я спросила, сестры, вы понимаете, еще через час нам вообще можно будет забыть о том, что такое пение. А что делать, ответила падшая со стремянки регентша. Как что, просто уйти отсюда. Сестры часто моргали красными, слезящимися глазами. Нужно сдать гостиницу, сказала смешившая нас инокиня. Мать, кому нужно, пусть тот и сдает, а мне не нужно, так что я пойду. Позже Дорофея нашла меня, чтобы спросить, почему я оставила послушание. Потому что петь хочу, Дорофея. Она посмотрела на меня как удав. Дорофея вообще походила на удава, научившегося молиться. Странное лицо элегичной саперной лопаты с двумя голубыми бусинками. Ты и так ничего не сделала для гостиницы, Маргарита. Да, Дорофея, ничего, и знаешь что. Что. Меня это очень радует.

В канун Рождества сестры всё еще работали. Некоторые из них не спали уже несколько суток. Сдать гостиницу, означало сдать ее со всем барахлом внутри. Разве Митрополита впечатлило бы выстроенное здание с отделкой. С началом ночной службы на клиросе стояло только трое певчих. Я пела громко, очень громко. Так, как любила Игуменья. Наступил праздник, мне было радостно. Все ночное богослужение мы пели втроем. Позади грустная Игуменья. Рядом с ней грустные сестры. Они засыпали стоя. В храме стояли те певчие, которых Дорофея отпустила к двенадцати ночи, но они уже не могли петь, поэтому даже не поднялись на клирос. Никого из сестер Рождество не радовало. Некоторые сестры дремали, прислонившись к стене. Лица тех, кто работал над плинтусами, раздулись и покрылись странными пятнами. Лица остальных очень бледны. Почти тридцать сестер работали по шестнадцать часов в течение последней недели ради того, чтобы Дорофея стала Игуменьей. Все это казалось мне абсолютно неправильным. Но Дорофея действительно стала Игуменьей. Когда она покидала монастырь и прощалась с сестрами, никто кроме меня не пожелал ей дальнейшего служебного роста. Она странно пошевелила бусинками. Возникло впечатление, будто только что ее посетила мысль о возможности возглавить какую‑нибудь более респектабельную обитель.

Избавившись от Дорофеи, наша Игуменья взяла себе в помощницы замечательную инокиню, бывшую преподавательницу литературы. Лишенная амбиций, с развитым чувством долга, эта инокиня верно служила монастырю. Напуганная сестрами‑карьеристками, Игуменья стала пресекать все мои попытки спорить с ней. Ты что, место мое занять хочешь, гневно вопрошала она. Я не хотела, мне было достаточно своего, но настоятельница с таким упорством повторяла этот вопрос, что мне пришлось рассказать нашему духовнику о ее нападках. Терпи казак, будешь атаманом, ответил духовник с улыбкой. Вспоминая бревна у церкви, скит, корову, кота Васю, элегичную саперную лопату, плинтус и многое другое, я ужасалась перспективе стать атаманом. На строительстве новой трапезной никто из сестер не страдал. Со дня сдачи в эксплуатацию митрополичьей гостиницы в ней не останавливался ни один постоялец. Все вокруг превратилось в холодный скит Филареты. Можно уйти, а можно постараться изменить систему. Чтобы изменить систему придется стать атаманом, наступать на головы, скакать через головы, не думать головой. Прожитые здесь годы дороги мне, но, чтобы стать атаманом, придется поступиться следующими годами. Уходить страшно. Оставаться в монастыре не имеет смысла, если только ты не саперная лопата. Я не саперная лопата, но уходить страшно. И то и другое страшно. Страшно остаться никем. Страшно стать никем. Страшно возвращаться в Кишинев. Страшно думать о том, что за монастырскими стенами другая жизнь. Страшно понимать, я почти ничего не знаю об этой жизни. А главное, не знаю, предам я свою веру, сбежав отсюда или предам, оставшись.

Я скажу Игуменье о своем желании покинуть монастырь, она не поверит мне. За все время существования этого монастыря лишь однажды его оставили инокиня и монахиня. Говорили, между ними какие‑то неправильные отношения. Я видела их, когда приезжала в монастырь на две недели. Фекла, на мой взгляд, была жаба жабой, постоянно со всеми ссорилась и всегда раздражалась. Анфиса была много лучше, добродушная и спокойная. Может быть, между ними не существовало никаких неправильных отношений, никто из нас точно не знал, почему они ушли. Митрополит гневался на них, он приложил все усилия для того, чтобы ни один монастырь их не принял. Они хотели попасть в любой другой монастырь, но вдвоем. Митрополит настаивал на том, чтобы монахини жили в разных монастырях. В результате он вынудил их жить в миру. Игуменья расскажет Митрополиту о моем желании уйти, а он ей не поверит. Меня Митрополит хорошо знал, я часто пела в его домашней церкви. Меня знал весь секретариат епархии, все священники, когда‑либо служившие у нас. Певчих, как правило, знают все. Но меня оценили дороже других певчих. Эта цена показалась мне слишком высокой. Чтобы уйти из монастыря, нужно составить прошение. Конечно, это простая формальность, тем более я все еще послушница. В прошении, обращенном к Митрополиту, пришлось описать все причины, вынудившие меня принять решение об уходе. К причинам я добавила личную просьбу пристроить меня певчей в любой приход, поскольку возвращаться мне некуда и незачем. К сожалению, Митрополит не ответил бумагой на бумагу, но передал свое решение Игуменье. Игуменья гордо произнесла, тебе запрещено устраиваться певчей во все церкви этой епархии, принявший тебя на работу настоятель будет наказан, распоряжение об этом секретариат Митрополита разошлет по всем храмам. Выслушав ее я пожалела, что не захотела стать атаманом. Матушка, а мне вообще в церковь заходить можно. Можно, кивнула она, Митрополит сказал, ты получишь хорошую рекомендацию, если выберешь монастырь или приход в другой епархии. Царский подарок, подумала я. Ты получишь столько денег, сколько нужно, чтобы уехать, как только решишь куда. Матушка, почти все понятно, однако я обычная послушница, объясните мне, что происходит. Ты своим уходом дискредитируешь монастырь, а если будешь петь у кого‑нибудь в церкви, все станут ходить туда и говорить, у них в хоре та самая Маргарита, которая была послушницей. И что же в этом страшного. Да если ты ушла, значит, монастырь не справился, разве сложно понять. Матушка, понять не сложно, а разве монастырь справился. Игуменья махнула рукой. Я не взяла у Митрополита рекомендацию, меньше всего его рекомендация была нужна мне в Кишиневе. Игуменья напечатала справку о том, что я действительно была в монастыре. Не стала спрашивать ее, зачем. Пока я собирала книги в две огромные сумки, Игуменья рассказывала страшные сказки, как я сопьюсь. Обязательно сопьюсь, сойду с ума, кончу свою жизнь в канаве. Если выйду замуж, муж начнет пить, у меня родятся дети‑дебилы, и многое, многое другое. Все это должно было случиться со мной, поскольку я предаю монастырский образ жизни. Со стороны Митрополита и Игуменьи было весьма любезно показать мне, что именно я предаю. В их руках судьба человека, а они думают о репутации монастыря. Мистика. Институциональная круговая порука. После строительства митрополичьей гостиницы ничто уже не казалось удивительным.

У нас время от времени служил пожилой иеромонах отец Тихон. Когда‑то он был женат, но его жена умерла, и он принял постриг. Отец Тихон разговаривал с нами очень сухо, иногда жестко, выговаривал сестрам за то, что к исповеди они пишут грехи на бумажке. Неужели вы не можете запомнить, в чем согрешили, и что это за грехи такие, о которых вы в состоянии забыть. Мне он нравился. К нему я пришла просить совета. Мне хочется уйти отсюда, отец Тихон, а с другой стороны страшно, вот и мучаюсь. Почему. Вдруг ошибаюсь. А что в твоем сердце, сердце к чему склоняется. Я посмотрела в свое сердце, сердце разрывалось, и все же, сердцу хотелось уйти. Уйти, отец Тихон. Уходи, сказал он, уходить нужно, как только в сердце поселилось сомнение. Да, но Игуменья говорит, в миру я плохо кончу. Он странно смотрел на меня, в его глазах жила вечность. Я поговорю с матушкой, а ты поступай как решила и ничего не бойся. Вечером того же дня Игуменья песочила меня возле сторожки. Наверное, деревенские сестры раздражали отца Тихона, мне так казалось. По‑моему, службы в нашем монастыре были для него тяжелым послушанием. Он неслышно подошел к нам и стоял за спиной Игуменьи несколько минут. Когда Игуменья вновь начала выдавать откровения о моем будущем, отец Тихон перебил ее. Матушка, что ж Вы за человек такой. Отец Тихон, не вмешивайтесь, взвилась она, я говорю то, что касается моей послушницы. Не хамите мне, матушка, я говорю вам то, что касается именно вас. Неужели вам сложно понять, что происходит с вашей послушницей, когда она принимает такое решение. Так почему же вместо поддержки вы хотите ее добить. Он не стал дожидаться ответа, ушел. Игуменья тоже ушла. Я осталась у ворот, смотрела на них, думала, через несколько дней они откроются, чтобы отпустить меня.

Валюша помогала тащить две огромные сумки. Маргарита, что в сумках, у тебя же вещей нет. В сумках только книги, Валюш. Вещей действительно не было. На мне серая юбка, белая блузка, под ней бюстгальтер. Первый раз за четыре года на мне бюстгальтер, очень неудачный, похожий на муляж женской груди, в нем неудобно. На голове легкий платочек. У меня коса ниже пояса. Что делать в миру с такой косой. И демисезонные туфли на босу ногу. Жарко, июнь. Мы погрузили сумки в такси. Никто из сестер у ворот не появился кроме монахини, ходившей летом в валенках, она помахала мне. Валюша не могла долго прощаться, ей хотелось плакать. Такси везло меня по улице Труда, на которой располагался монастырь. От улицы Труда, от труда. Я ни разу не посмотрела назад, знала, Валюша быстро закрыла ворота. Закрыла ворота, пошла к себе в келью, начала плакать. Потом вышла на службу, пела или стояла в храме, потом на вечернюю трапезу. Есть не хотелось, она почти не ела. Потом ей приказали мыть посуду, и ее матери тоже. Кто‑то чистит картошку на завтра. Другие сестры читают вечерние молитвы. Игуменья, должно быть, не может поверить в то, что больше с ней некому спорить. Потом все идут спать, просыпаются рано, бегут на молитвы. Получают послушания, наряды на работы, выполняют их, никто не ропщет. Репутация монастыря не страдает, пока все делают то, что положено. С подобострастием полируя задние уста вышестоящих. Ведь лет пять назад Игуменья была простой деревенской девочкой, но кто‑то же ее научил делать архиерею подарки, убивать сестер на строительстве ради карьеры, носить шелковые подрясники. Кто‑то же научил ее посылать Митрополиту клубнику с грядки в хрустальной пепельнице, которую она считала просто красивым блюдом. Кто‑то научил ее лгать и притворяться, кто‑то же научил ее улыбаться тогда, когда ей грозят выселками. Кто‑то же научил ее каждый день жить как во сне. Так кто же. Кто. А потом все учились у нее грамотно лгать Митрополиту, вовремя уклоняться, приседать, исчезать, сервировать стол так, будто Митрополит президент. Подавать ему в нашей трапезной блюда, которые сестры никогда в жизни не пробовали и не попробуют. И Митрополита кто‑то научил дарить сестрам коробки с конфетами, прикладывать к ним конверт с деньгами, трепать по плечу. И кто‑то не научил его говорить, сестры, попробуйте то, что ем я. Так кто же. Кто научил, кто не научил. С кого спросить за нереальность происходящего. Я ни разу не посмотрела назад. Ни разу. Годы, проведенные в монастыре, это лучшие годы моей жизни. Но если в твоем сердце поселилось сомнение, лучше сразу уходить. Девушка, а куда едем‑то, спросил таксист, на вокзал. Нет, не на вокзал. А куда. На улицу Платонова.