Пингвины апокалипсиса

Я смотрел передачу о животных по маленькому телевизору, который взял с собой в изгнание. Несколько тысяч несчастных императорских пингвинов сгрудились на бескрайней снежной равнине, заряды ледяной крошки ерошили им перья. Вот упрямые птицы, толстенькие стоики – при взгляде на них мои легкие напасти (потеря работы, развод и пьянство) сразу казались жалобами тепличного, балованного ребенка. Но постойте… возможно, пингвины вовсе не замечали неудобств. Если бы я мог нацелиться на одну‑единственную птицу, если бы мог прочесть ее мысли, то, возможно, обнаружил бы, что она думает: «Как здорово, что нас так много тут, друзья, – один за всех и все за одного! Смотрите, как на льду сверкает солнце! Красота! Шикарный денек для того, чтобы собраться вместе! А какой приятный бриз!»

Я живу над баром, и когда мысли перестают помешаться у меня в голове, спускаюсь вниз, а Злой Эд, бармен, цедит мне из крана дармовое пиво. Не думайте, что это щедрость. Позднее он чрезмерно раздувает счет, заявляя, что я ставил пиво людям, которых не помню и которые, как я подозреваю, являются призрачным порождением Эдовой системы учета.

У Злого Эда и у меня по квартирке над баром. Эд – посредник, который представляет «Кволити Ренталс, Инк.» – нашего домовладельца. КР располагается в Ньюарке, где проживаем и мы, – или, по крайней мере, здесь у КР почтовый ящик.

Злой Эд – бывший зэк, и его мускулистые руки покрыты примитивными татуировками, самая странная из них – сердце с инициалами «А.Б.» в середине, окруженное ножами, а над ним – ленточка с единственным словом «белый». Зачем чернокожему татуировка Арийского братства – это выше моего понимания, но я не настолько близко с ним знаком, чтобы спрашивать. Злой Эд верен себе, он не склонен вступать в те пустые разговоры, которые у посетителей сходят за социальное взаимодействие. Я ценю его сдержанность. Определенно, умению молчать и не нарушать чужое личное пространство должны учить еще в детском саду. Не стоит это откладывать до тюрьмы.

Между тем была суббота, и можно было бы ожидать целую толпу, но наш бар – не из тех, куда ходят в субботу вечером. Скорее из тех, куда идешь, потому что побывал там накануне.

Иногда здесь становится шумновато, и на этот случай Злой Эд прибил кобуру под стойкой, недалеко от кассы.

Внутри кобуры помещается вальтер П38, достаточно старый, чтобы быть выдранным из окоченевших пальцев какого‑нибудь нациста. Насколько мне известно, никто никогда не пытался ограбить бар. Эдова манера держаться подсказывает, что он вряд ли добровольно и мирно расстанется с деньгами.

Этим вечером в баре (у которого, кстати, нет своего названия – его можно опознать лишь по расположенным одна над другой буквам: «Б‑А‑Р») было на удивление много завсегдатаев – Леди Крыса, Фредди Когда‑то‑Звезда, Джордж‑Фуфло и Изврат. Пришла сюда и парочка юных готов, довольных своим убожеством, и три рыхлых парня в платьях – полагаю, была ночь борьбы за права трансвеститов – и Деррик Торн, где‑то в темном углу поджидавший встречи со мной.

По телевизору, висевшему над стойкой, шел все тот же фильм про пингвинов, и теперь за ними под водой гнался тюлень. Широко открытый рот щетинился острыми зубами, зверь торпедой несся в океанской толще, пуская радужные пузыри, дьявольские глаза его были черны – глаза разгневанного ребенка‑призрака из японского ужастика. Я никогда еще не видел тюленей в таком ракурсе. Жуткое дело!

Голос, который вовсе не был моим, словно вытащил мысль у меня из головы:

– Неправильно это, что тюлень ест пингвинов: оба – скользкие, обтекаемые… Должны жить счастливо, как братья, в океанских водах.

Я повернулся и увидел крупного мужчину с грушевидной фигурой и гладким лицом, полностью безволосого, как пещерная саламандра. Его физиономия была странно расплывчатой – возможно, он пытался возместить этот недостаток определенности при помощи подводки, но нарисованные таким образом брови только подчеркивали отсутствие твердости в чертах его лица. На нем была черная фуфайка с откинутым капюшоном и черные брюки со складками. Судя по очертаниям, под фуфайкой пряталась комковатая студенистая плоть. Бледные руки, по‑детски маленькие, словно росли из черных рукавов. Я предположил, что эти его странности специально просчитаны, и он – кто‑то вроде художника.

– Давайте познакомимся, – сказал он.

Я не слишком‑то привередлив, когда речь идет о собутыльниках, поэтому мы переместились в угловую кабинку и выпили целое море пива, за которое платил он – судя по тому, что мой счет этим вечером не вырос вовсе.

Не вполне ясно, что Деррик Торн успел сообщить о себе. Уходя, я знал, что английский – поразительно! – не его родной язык («Сама мне в рот упал, эта английский»), но если он и рассказал мне о стране, которую звал родиной, то мой мозг это не зафиксировал. Торн жил один, и род его занятий требовал частых разъездов. Видимо, этими фактами Деррик поделился добровольно – точно помню, что не спрашивал. Я впал в то сентиментальное, хмельное состояние, при котором собутыльник – всего лишь повод для монолога. Я рассказал ему, что сижу без работы, разведен и плачу алименты женщине с таким дурным характером, что после ее смерти тысячи демонов ада попросятся в отставку. Я немного преувеличил – из горечи и вызванной алкоголем любви к гиперболам.

Деррик кивал, пока я говорил. В какой‑то момент он вытащил носовой платок и промокнул пот со лба, уничтожив одну бровь и смазав другую.

Я то выпадал из реальности, то возвращался обратно – я был в той стадии опьянения, при которой сознание отлучается, лишь время от времени возвращаясь и освещая место действия отдельными вспышками, словно самый медленный из стробоскопов. В одно из мгновений, которое мой разум выбрал, чтобы остаться с Дерриком, тот с торжественным и хитрым лицом наклонился ко мне и сказал:

– В последние времена пингвины вспомнят тех, кто был им другом.

Я вспоминаю эти слова (сейчас), потому что, о чем бы я ни говорил тогда (не помню, о чем именно), они все равно кажутся очень мудрыми.

Было уже очень поздно, когда я обнаружил, что нахожусь дома. Дожидаясь, пока пол перестанет качаться, я включил телевизор. Там шла еще одна передача о животных. Обезьяны ели землю.

Утром, когда я проснулся, по телевизору показывали каких‑то людей, которые валялись на кушетках и рассуждали о социальных болезнях с безмятежностью тех, кто ждет от жизни только худшего.

Мне довольно сложно понять, не болен ли я, потому что я много пью, а похмелье по симптомам схоже с простудой. Но тем утром я чихал, а лоб у меня был как раскаленный асфальт. Мысли пытались сожрать одна другую – признак лихорадки, как я давно заметил.

И я подумал о том, чтобы позвонить Виктории и сказать, что сегодня прийти не смогу, но она наверняка обвинит меня в том, что я эгоистичный ублюдок и пьяница, которому дела нет ни до кого, кроме себя. Ненавижу защищаться от обвинений, верных по своей сути, поэтому я сварил кофе, выпил его и, как мог, собрался с силами.

Вечером я опустошил карманы брюк, свалив все на пол, и заново раскладывая их содержимое (ключи от машины, зажигалку, искусно раздутые счета, всевозможные монеты, ручки и так далее) по карманам чистой пары джинсов, я вдруг обнаружил визитку. Дешевая термопечать – вроде той, что можно за гроши заказать в Интернете.

На ней значилось:

Date: 2015-09-17; view: 353; Нарушение авторских прав