Примечание автора

Из девятисот жертв массового самоубийства в Джонстауне почти треть составляли дети, не достигшие восемнадцати лет. Этот рассказ посвящен людям, которые потеряли своих родных и близких в Джонстауне, и военнослужащим – мужчинам и женщинам, которые доставили тела на родину.

(перевод М. Ковровой)

Ричард Боус

ГДЕ АНГЕЛЫ СРАЖАЮТСЯ… [13]

1.

За окном в лучах утреннего октябрьского солнца сверкала голубая гладь Атлантики. Волнение вод было почти незаметным – обычное явление на побережье Коннектикута сразу после рассвета. Я пил невкусный чай, время от времени дремал и снова просыпался.

За последние сорок лет я ездил на поезде из Нью‑Йорка в Бостон сотни раз. Ездил в одиночку, с друзьями, с любовницами; возвращался домой на каникулы, выезжал в отпуск, спешил на похороны.

Этим утром со мной ехал человек, который некогда был моим лучшим и, без сомнения, самым старым другом.

Хотя мы редко виделись за все эти десятилетия, похоже, нам удалось сохранить связь. Мы очень торопились, но нам пришлось выбрать поезд: бостонский аэропорт Логан был закрыт накануне ночью из‑за угрозы теракта.

Я разослал письма, в которых отменил все встречи, сообщив, что вынужден ненадолго уехать из города по семейным обстоятельствам. И ни к чему было упоминать о том, что речь шла вовсе не о моей, а о чужой и гораздо более незаурядной семье.

Старый друг заметил мое волнение, и оно его позабавило.

Когда я думал о нем, на ум мне приходили шекспировские строки:

Все воды моря бурного не смоют

Елей с помазанного короля.[14]

Услышав их, он погрузился в молчание. Я к этому времени не спал уже почти сутки. Наверное, я снова задремал, потому что вдруг очутился внутри темной башни, свет в которую проникал лишь через две крохотные щели наверху. Я обнаружил вмонтированные в каменную стену упоры для рук и ног и начал карабкаться вверх. Когда мне удалось добраться до щелей, голос над моей головой произнес:

– Нью‑Хейвен. Станция Нью‑Хейвен.

2.

За две недели до этого мне позвонила Кэрол Бэннон.

– Послезавтра я буду в Нью‑Йорке, – сказала она. – Так может, нам удастся куда‑нибудь выбраться вместе?

Я понял, что она и ее родственники хотят отыскать ее старшего брата, моего старого друга Марка.

Все эти годы в подобных ситуациях ко мне обращалась Мария Бэннон, мать Марка и Кэрол. И я находил для нее каналы, через которые ей удавалось связаться со своим блудным сыном. На этот раз я не стал наводить справки до встречи с Кэрол, но убедился, что у некоторых личностей сохранились прежние привычки и телефонные номера.

Стоило мне подумать о Марке Бэнноне, как я тоже задавался вопросом, где он сейчас. Я никогда о нем не забывал. Увидев фотографию с какого‑нибудь значимого события, светского приема или судебного заседания с участием знаменитостей, с концерта или инаугурации, я рассматривал лица гостей, пытаясь понять, нет ли среди них Марка.

Сейчас я уже на пенсии, и у меня достаточно свободного времени. Но все эти годы сбор информации о Бэннонах был для меня чем‑то вроде необременительного хобби. Их мать еще жива, хотя почти не выходит из дома. Отец, бывший спикер палаты представителей штата Массачусетс и кандидат в губернаторы, умер несколько лет назад. В его честь названы дорожная развязка в Дорчестере и въезд в туннель под Бостонской гаванью.

Кэрол, старшая дочь, в возрасте двадцати восьми лет стала членом городского совета. Еще через четырнадцать лет, когда Клинтон занял пост президента, она оставила теплое местечко в палате представителей США, чтобы возглавить Министерство торговли. Позже она работала в комиссии по расследованию теракта 11 сентября и постоянно выступала по кабельному телевидению. Ее муж, Джерри Саймон, – совладелец компании «Гугл». Ее брат Джо – ведущий консультант в дипломатическом корпусе. И, раз уж мы заговорили о хорошем, ее младшая сестра Эйлин работает в организации «Врачи без границ». А мой старый друг Марк – это трагическая тайна, без которой не может обойтись ни одна ирландская семья.

Кэрол пригласила меня на чай в «Астор‑Корте» в отеле «Сейнт‑Реджис». Я подъехал туда сразу после четырех. В «Астор‑Корте» столики накрыты накрахмаленными скатертями ослепительной белизны, а с потолка, на котором нарисованы плывущие по небу белые облака, свисают золоченые люстры.

Может, она специально выбрала для встречи такое старомодное заведение. Или же решила привести меня сюда, потому что я бросил пить.

Мы с Кэрол всегда ладили. Даже лет в десять‑одиннадцать я отличался от других мальчишек тем, что не обижал младших сестер своих приятелей.

Каштановые волосы Кэрол были слегка припорошены сединой. Ее кожа и зубы выглядели безупречно. Бэнноны были из тех, кого в пятидесятых годах в Бостоне называли «черными ирландцами». То есть их кожа не была настолько бледной, чтобы обгорать до пузырей в первый же выходной, проведенный на пляже.

Красивая у них семья. Их мать и в свои восемьдесят с лишним – очень привлекательная женщина. До замужества Мария Бэннон была актрисой. Ее шарм, обаяние, способность улыбаться так, будто эта улыбка предназначена лишь тебе одному, кружили голову и юношам, и старикам, и те готовы были бросить все к ее ногам.

Майк Бэннон, отец, сначала был профсоюзным деятелем, затем отучился на юридическом и ушел в политику. Он был красив грубоватой мужской красотой, его голубые глаза, казалось, заглядывали прямо в душу, а свою очаровательную улыбку он «включал» и «выключал», словно лампочку, и не часто одаривал ею детей.

Один из приятелей моего отца сказал про него так: «Когда он в ударе, то сможет очаровать даже собаку, так что она и про мясо забудет».

В то время политиков обсуждали и оценивали, как скаковых лошадей.

Дети Бэннонов внешностью пошли в родителей, и, как все дети политиков, они прекрасно умели держать себя в обществе. За исключением Марка, который выглядел то растерянным и смущенным, а то вдруг странно сосредоточенным, и его взгляд неожиданно становился таким же пронзительным, как у отца.

Когда я подошел к столику Кэрол, она поднялась мне навстречу и поцеловала меня. Я прямо почувствовал себя Филипом Марлоу:[15]крутым и ироничным частным детективом, которого просит о помощи богатая дама.

Когда я встретил Кэрол Бэннон в первый раз, она носила косички и плакала из‑за того, что старший брат не взял ее с собой на детскую площадку. Недавно прошли слухи, что некий известный сенатор от штата Массачусетс покинет свой пост раньше срока. Кэрол Бэннон называют самым вероятным из его преемников.

А когда она попадет в Сенат, кто откажется проголосовать за очередного политика‑демократа из Массачусетса в отчаянной надежде получить нового Кеннеди?

– Мама передает тебе привет, – сказала Кэрол.

Я в ответ попросил ее передать Марии мои наилучшие пожелания. Затем мы обменялись с Кэрол комплиментами, поболтали о чайной карте и о роскошной псевдоанглийской атмосфере этого заведения. Мы вспомнили Бостон и наших бывших соседей.

– Помнишь тот огромный пустырь, его еще все «Фитци» называли? – спросил я. Название возникло потому, что именно на этом месте когда‑то стоял особняк Фитцджеральда, Медового Фитца, бывшего мэра. Его дочь Роуз стала матерью братьев Кеннеди. – Там был кусок мраморного пола посреди мусора и сорняков. И все считали это место заколдованным.

– Там весь район был заколдованный, – откликнулась Кэрол. – Неподалеку от нас на Мелвилл‑авеню жили двое старичков. Знакомые моих родителей. Дед еще сплетничать очень любил. Когда‑то он тоже занимал высокую должность, и все называли его Глуб‑Ген, сокращенно от глубокоуважаемого Генри. А его жена была дочкой Медового Фитца. Братья Кеннеди приходились им племянниками.

Мелвилл‑авеню была и остается улицей, где дома отделены от дороги лужайками, а гаражами служат бывшие конюшни. Когда мы были маленькими, там селились врачи, известные адвокаты, преуспевающие владельцы ресторанов и политики вроде Майкла Бэннона и его семьи.

И тут на нашем столике в «Астор‑Корте», словно по волшебству, появились чашки и тарелки, чай лапсанг и ячменные лепешки, джем, взбитые сливки и бутерброды с семгой. Некоторое время мы молчали, и я подумал о том, что для детишек из ирландской части Бостона иметь папу‑политика было делом совершенно обычным. Дома политиков были большими и многолюдными, туда все время кто‑то приходил, и было очень шумно.

В доме Бэннонов мне нравилось гораздо больше, чем у себя. У Марка имелась отдельная комната, и ему не приходилось делить ее с младшим братишкой. У него было все, о чем только может мечтать десятилетний пацан: настольный футбол, столько солдатиков, что можно разыграть целое сражение при Геттисберге, если на место конфедератов поставить индейцев, и не одна, а целых две железные дороги, так что можно было устраивать крушения поездов! Марк так радовался, когда паровозы слетали с рельсов в фейерверке искр.

– Чему ты улыбаешься? – спросила Кэрол.

Я решил перейти к делу:

– Вспомнил, как твой брат любил выбираться из дома. По ветке дерева, растущего прямо перед его окном. Он дотягивался до нее и, цепляясь руками, долезал до ствола.

Я помнил, как раскачивалась и скрипела эта ветка и как каждый раз мне было страшно лезть вслед за ним.

– Когда Марк учился в старших классах, – подхватила Кэрол, – он по ночам тайком вылезал из окна, а потом возвращался обратно. Об этом знали только я и мама, и больше никто. Однажды ночью, когда он пытался забраться в окно, ветка сломалась. Он полетел на землю и в падении сшиб еще несколько веток. Мой папа сидел в кабинете с губернатором Фурколо и планировал какую‑то аферу. Все мы выбежали посмотреть, что случилось. Марк лежал на земле и хохотал как сумасшедший. Он сломал себе руку и весь исцарапался. И я даже подумала, что он ударился головой.

Я пристально посмотрел на нее, пытаясь понять, известно ли ей, что я был рядом, когда ее брат упал. Я прятался за деревом, а как только из дома стали выбегать люди, отступил еще дальше в темноту. Это была ужасная ночь, и, перед тем как засмеяться, Марк порывался заплакать.

Теперь, когда речь зашла о брате Кэрол, у нее появилась возможность небрежно заметить:

– Моя мать не всегда хорошо себя чувствует. Но вот уже тридцать лет она постоянно намекает мне, что поддерживает с ним какую‑то связь. Я ни разу не сказала ей, что это невозможно, потому что, мне кажется, для нее это очень много значит.

Она осторожничала, оставляя для себя шанс ни о чем не узнать. Я нахмурился, подцепив кусочек огурца с ломтика черного хлеба.

Кэрол все‑таки решила надавить:

– Мама хочет снова увидеться с Марком. Как можно скорее. Она сказала, что ты знаешь нужных людей и можешь это организовать. Она будет счастлива, если ты сделаешь для нее то, что делал раньше.

Я тоже не спешил с ней откровенничать:

– Я пару раз выполнял для твоей матери кое‑какие поручения, и она оставалась довольна. Но последний такой случай был четырнадцать лет назад; теперь я уже стар и не помню точно, что тогда делал.

Кэрол невесело улыбнулась:

– Из всех друзей моего брата ты больше всех мне нравился. Ты разговаривал со мной о моем кукольном домике. Мне несколько лет понадобилось, чтобы понять, почему я так к тебе относилась. Лет в девять или десять я мечтала, что буду ходить с тобой на свидания.

Она потянулась ко мне через стол и взяла меня за руку:

– Если мама говорит правду, я бы тоже могла воспользоваться помощью Марка. Ты же следишь за новостями. Я не стану говорить, что нынешняя администрация ведет мир к катастрофе или что если мы вернемся к власти, это станет вторым пришествием Франклина Рузвельта и Аба Линкольна в одном флаконе. Я просто говорю тебе, что этот раунд последний. Или мы сплотимся в следующие пару лет, или превратимся в Диснейленд.

Я не сказал ей, что, по моему мнению, США уже давно смахивает на парк аттракционов.

– Марк не может быть жив, – ровным голосом продолжила Кэрол. – Но он нужен нашей семье. Ни один из нас не унаследовал животных инстинктов отца или его политического чутья. Может, мама все это выдумывает, но говорят, что из нас четверых именно Марк пошел в него.

Я умолчал о том, что вряд ли мы сумеем узнать того, кого когда‑то звали Марком Бэнноном, в его очередном воплощении.

А потом Кэрол дала мне очень симпатичный чек от консалтинговой фирмы ее мужа. Я пообещал сделать все, что смогу. Кто‑то когда‑то сказал о Кэрол так: «Она очень умна и знает все правила игры». Но я не уверен, что в наше время у игры есть хоть какие‑то правила.

3.

После нашего маленького чаепития я вновь задумался о старом ирландско‑американском городе моего детства и о том, как странно слышать от Кэрол Бэннон, что она ничего не знает о Марке. Мне невольно вспомнилась история знаменитых братьев Боглеров из южного Бостона. Вы должны их помнить: Уильям Боглер был сначала председателем Сената, а затем ректором Массачусетского университета. Уайти Боглер был главой ирландской банды, убийцей и осведомителем ФБР. Он многие годы находился в розыске. Билл утверждал и даже клялся под присягой, что все это время не поддерживал с братом никакой связи.

Мне это всегда казалось странным. Мать братьев Боглеров была жива. Как всякая любящая ирландская мамаша, она знала, что делает каждый из ее сыновей, как бы тщательно те ни скрывались. И она вываливала эту информацию на окружающих, не спрашивая, хотят ли ее слушать. Поверить не могу, что миссис Бэннон не вела себя точно так же.

Эта история только потому не привлекла внимания журналистов, что Марк – в самом буквальном смысле этих слов – умер, был оплакан и похоронен около тридцати пяти лет назад.

Я помнил, как Майкл Бэннон обожал Кэрол и ее сестру Эйлин. И гордился маленьким Джо, который в возрасте шести лет уже знал имя и партийную принадлежность каждого американского губернатора. Но он будто сразу старел на пять лет, стоило ему лишь посмотреть на Марка.

Зачастую отношения между отцами‑ирландцами и их сыновьями кажутся до странности холодными. Марк был любимцем матери. Но я слышал, как за глаза его называли тупицей, недалеко ушедшим от дауна.

Я помню множество незнакомых мне людей в большом доме Бэннонов, помню, как все телефоны (а Бэнноны были единственной семьей в округе, у которой в доме имелось несколько телефонов) звонили одновременно.

У Майка Бэннона был кабинет на первом этаже. Однажды, когда мы с Марком проходили мимо, я услышал, как он говорит: «Кворум мы наберем. Ну и кто в таком случае будет толкать вторую речь?» Мы поднялись в комнату Марка и обнаружили в ней двух мужчин. Один сидел на кровати с пишущей машинкой на коленях и что‑то печатал. Второй стоял у окна и диктовал:

– …налог на недвижимость, который устроил бы всех.

– Каждого, – поправил его парень с пишущей машинкой. – Так звучит лучше.

А потом он заметил нас и дал нам пару баксов, чтобы мы ушли и не мешали.

В другой раз мы с Марком пришли с детской площадки и увидели, как его отец стоит на крыльце и произносит речь перед столпившимися на лужайке журналистами. Кажется, это был день, когда его выбрали спикером нижней палаты Генерального совета штата Массачусетс.

Именно ради таких мгновений спикер Бэннон и жил. Он улыбался, а фотографы щелками вспышками. Но затем он посмотрел на своего сына, и его острый взгляд затуманился, улыбка исчезла. Вспоминая это, я задумываюсь о том, что же он мог увидеть.

После того как все закончилось и журналисты уехали, Марк прошел на это же самое место, и его взгляд вдруг стал таким же сосредоточенным, как у отца. Помню, я еще подумал, что в это мгновение он показался мне невероятно похожим на Майка.

На следующий день мы сидели на ковре в гостиной и смотрели фильм об альпинистах, покоряющих Гималаи. Крохотные черно‑белые фигурки то гуськом передвигались по леднику, связанные веревкой, то жались друг к другу в расщелинах, прячась от ледяного ветра.

Вскоре после этого Марк, снова очень сосредоточенный, повел меня и парочку других мальчишек по шестидюймовому уступу, огибающему здание суда на Кодман‑сквер.

На фасадной стороне выступ находился в паре футов от земли. Мы шли боком, время от времени оступаясь, и глядели в окна, где в это время проходило заседание суда. Потом свернули за угол и продолжили путь по боковой стене. Тут мы увидели судью за своим высоким столом. Сначала он нас не заметил. Но Марк улыбнулся и помахал ему.

Судья вызвал пристава и указал на нас. Марк ускорил шаг, и мы следом за ним свернули за следующий угол. С задней стороны здания дорога круто уходила вниз – там был спуск, ведущий в подземный гараж. В этом месте расстояние от выступа до цементной дорожки составляло добрых шестнадцать футов. У меня взмокли ладони, но мне хватало ума не смотреть вниз.

Появился пристав и велел нам разворачиваться и идти обратно. Мальчик, который шел последним, восьмилетка, увязавшийся за нами, десятилетними, застыл на месте и расплакался.

Вдруг солнечный свет потускнел, и я оказался один на обледеневшем отвесном склоне над пропастью в сотню футов.

Через мгновение видение исчезло. Приехали копы и поставили машину прямо у стены – чтобы не так высоко было падать, если мы вдруг сорвемся. Начала собираться толпа, в основном такие же дети, а пожарные принялись выдвигать свои лестницы. Когда мы все спустились вниз, я повернулся к Марку и увидел, что от его сосредоточенности не осталось и следа.

– Мой ангел завел нас сюда, – прошептал он.

Закончилось все не так уж и плохо. Марку все всегда сходило с рук, а мы были с ним. Когда копы отвезли нас к Бэннонам, мама Марка пригласила всех в дом. Вскоре копы уже сидели на кухне и пили кофе с виски, как в день святого Патрика, а наши матери, одна за другой, приезжали нас забирать и со смехом обсуждали с миссис Бэннон наше приключение.

Тем же летом, в самом конце августа (мне кажется, чуть ли не в последний день каникул), мы с Марком свернули на Мелвилл‑авеню и увидели перед домом Глуб‑Гена два «кадиллака». На лужайке стоял штатив с кинокамерой. На крыльце ждал фотограф. Мы рванули к дому со всех ног.

Как только мы подбежали, дверь распахнулась, и на крыльцо высыпало смеющееся семейство. Оператор начал съемку, фотограф защелкал затвором. Из дома вышел молодой сенатор Кеннеди. Он повернулся, чтобы поцеловать тетю и обменяться с дядей рукопожатием.

Это был худой парень с рыжевато‑каштановыми волосами и очень молодым лицом. Он подмигнул нам, когда проходил мимо, и фотограф снова защелкал своим аппаратом. Из машины вышел человек в костюме и открыл дверь, а молодой сенатор сказал ему: «Отлично, уезжаем».

Когда «кадиллаки» исчезли за поворотом, Глуб‑Ген подозвал нас и вынес из дома тарелки с мороженым. У его жены был день рождения, и племянник заезжал ее поздравить.

Через пару недель, когда уже начались занятия в школе, в журнале «Глобус» появился фоторепортаж: один день из жизни сенатора Кеннеди. На одной из фотографий оказались и мы с Марком. Монахиня, сестра Мэри‑Клэр, повесила страницу из журнала на доску объявлений.

Другие монахини тоже пришли посмотреть. А остальные дети злились на нас еще несколько дней. Братья Каллены, два мелких хулигана, которые рано остались без матери и жили с отцом‑алкоголиком, возненавидели нас лютой ненавистью.

Несколько лет назад эта фотография снова попалась мне на глаза. Кеннеди широко улыбался своей «фирменной» улыбкой, а я смотрел на этого великого человека с разинутым ртом. Марк же глядел в камеру с таким пристальным выражением, что казалось, он вот‑вот вылезет из страницы.

4.

Поиски Марка Бэннона я начал с окрестностей своего дома. Про Гринвич‑Виллидж говорят, что время здесь скручено, словно детали абстрактной металлической скульптуры: прошлое, настоящее и будущее сплетены воедино.

В поисках этого переплетения я первым делом отправился в «Фидлерс Грин» в восточной части Бликер‑стрит. Когда‑то здесь пел Брюс Спрингстин, а Луиза Вероника Чикконе работала официанткой, до того как превратилась в Мадонну. По ночам это приманка для туристов и место студенческих пьянок, а днем сюда заходят офисные работники на бизнес‑ланч и заглядывают старожилы, чтобы посидеть в тишине.

Как я и ожидал, в конце барной стойки, на своем обычном месте, попивал пиво Фрэнк Парнелли, папаша Фрэнк, с глазами, как у пьяного ястреба, и редкими, белыми волосами, подстриженными по‑военному. Когда‑то ходили слухи, что именно к нему следует обращаться, если тебе нужно исправить вчерашнюю ошибку или получить точную информацию о завтрашнем состоянии рынка.

Правда это или нет, но все уже в прошлом. Теперь если ему что и известно, то разве только собственная история, и большую ее часть он никому не рассказывает. Кроме меня.

Мы не виделись пару лет, но, заметив меня, он поморщился и спросил: «Чего еще?», как будто я каждый день приставал к нему с просьбами.

– Подумал, что смогу найти тебя здесь, и решил зайти поздороваться.

– Как любезно с твоей стороны не забывать старого садиста.

На самом деле я ненамного его младше, и за эти годы я узнал пару вещей о том, как он обращался со своими «клиентами». Он никогда не давал им равных шансов. Я заказал минералку и сделал знак бармену налить в опустевший стакан папаши Фрэнка то пойло, которое он пил до моего прихода.

Папаша уставился на него с отвращением, затем сделал глоток. И повернулся к окну. С другой стороны улицы из такси вылезала невероятно толстая женщина с крохотной собачонкой. А прямо напротив «Фидлерса» толпились улыбающиеся японские туристы и фотографировали друг друга.

Кроме нас за стойкой сидел бородатый студент‑компьютерщик и читал толстенную книгу. Мужчина средних лет с женой разглядывали висящие на стенах фотографии с автографами и что‑то тихо напевали друг другу.

Повернувшись ко мне с улыбкой, которую когда‑то можно было назвать загадочной, папаша Фрэнк заметил:

– Ты ищешь Марка Бэннона.

– Да.

– Понятия не имею, где он сейчас, – сказал он. – Я ни разу о нем не слышал, пока он не появился в моей жизни. И не встречался с ним с тех пор, как он свалил.

Я ждал, зная, что рассказ будет долгим. Когда папаша Фрэнк начинал говорить, его история всякий раз звучала по‑новому.

– Это случилось давно, году эдак в шестьдесят девятом, а может, в семидесятом, в субботу днем, за пару недель до Рождества. Я сидел в баре на западной стороне Четырнадцатой улицы где‑то в районе мясокомбината. То ли «МакНалли», то ли «Изумрудный сад», они там все похожи. Там был еще бармен с одной рукой. Покалечился, когда работал в порту.

– Тяжело ему, наверное, было смешивать коктейли, – заметил я.

– Когда кто‑нибудь просил коктейль, он хватался за бейсбольную биту. Короче, в тот день я подзаработал с утра: вправил мозги одному чуваку, который прямо напрашивался, чтобы его проучили. Я жил тогда со шлюхой в Мюррей‑Хилл. Но у нее были свои деньги, и я с ней не делился. И вот сижу я там, и вдруг заходит парень в пальто с поднятым воротником. Он был младше меня, но выглядел сильно помятым, как после долгой пьянки. Я лично его не узнал, но люди вроде бы его не в первый раз видели.

Я понял, кого он описывает, и в моей памяти сразу же всплыло лицо этого человека.

– Он сел рядом со мной. Хотел мне ствол продать, дешевку тридцать второго калибра. В нем были три патрона. Он просил за него десять баксов. Говорил, ему нужны деньги, чтобы вернуться домой. Я посмотрел и увидел, что у меня с собой всего пять баксов.

– Менее крутой парень поинтересовался бы, что случилось с остальными тремя патронами, – заметил я.

– Я думал об этом. Сейчас мне кажется, что, наверное, это была проверка. Я предложил ему пятерку, и он продал мне свой ствол. И вот сижу я с пистолетом и без гроша денег. Тут внезапно незнакомец весь расцветает, улыбается мне, и я чувствую, как что‑то во мне меняется. Он нарочно это сделал, понимаешь? Я в такой раж вошел, что вообще ни о чем не задумывался. Мне просто хотелось пустить этот ствол в дело. И тогда я подумал о Кляйне. Я в то время в Ист‑Сайде жил, и он был прямо по пути. Ты же помнишь универмаг Кляйна?

– Конечно, на Юнион‑сквер. Там еще была здоровенная неоновая вывеска на фасаде.

– Там устраивались какие‑то гигантские распродажи. Когда мне было лет шесть и мать пыталась одевать меня как маленького пижончика, именно там она покупала мне одежду по дешевке. Потом, мальчишкой, я работал у них рассыльным на складе. Знал, что они хранят выручку на верхнем этаже, и помнил, что по субботам закрываются в шесть.

Пока он рассказывал, я представлял себе, как наяву, неряшливую Юнион‑сквер в безвкусных рождественских украшениях, толпы женщин, обвешанных пакетами с покупками, и молодого Фрэнка Парнелли, проталкивающегося мимо них к универмагу Кляйна.

– Это оказалось так легко, и я сделал все не задумываясь. Поднялся на верхний этаж, как будто по делам. Это очень старомодный магазин, где люди расплачивались наличными. Охранником был пожилой мужик в очках. Я подошел к стойке, где возвращались деньги за бракованный товар, и вытащил пистолет. Продавщицы сразу уссались со страху. Я выгреб все. Тысячи баксов в пакетах, и мне даже следы заметать не пришлось. Я просто спустился по лестнице, меня никто не остановил. Снаружи уже стемнело, и я смешался с толпой. Когда я шел по Четырнадцатой, со мной поравнялся тот парень из бара, который продал мне пистолет. Тогда он выглядел потрепанным. А теперь, казалось, в нем и вовсе жизни не осталось – ну вылитый зомби. Но знаешь что? У меня была запирающаяся ячейка в тренажерном зале на Третьей авеню. Я зашел туда, чтобы снять кожанку и переодеться в теплую куртку с фуражкой. Парню я сунул пачку денег, хотя ничего ему вроде не обещал. И он уехал домой. С тех пор я больше его не видел. Я все еще не протрезвел и никак не мог опомниться. Той же ночью я сел в самолет. А утром уже был в Лос‑Анджелесе. И там оказался впервые. Вот как раз после этого я обнаружил, что будто одной ногой стою в другом мире. Да и этот мир вдруг оказался не таким, к которому я привык. В те дни я и понял, что не один в своей голове. Что со мной там Марк Бэннон.

Я окинул взглядом бар. Студент пил джин и перелистывал страницы. Муж с женой уже не пели, а сидели за столиком у окна. Бармен болтал по сотовому телефону. Я сделал ему знак, и он наполнил стакан Фрэнка.

– Следующие несколько лет я как белка в колесе крутился, – продолжил папаша Фрэнк. – Мы сошлись с Красной Руфью, и она задавала жару нам обоим. Втянула нас в политические разборки в Латинской Америке: Гондурас, Никарагуа, мне до сих пор нельзя об этом говорить. Мы были там втроем: Руфь, я и Бэннон. Потом она устала от нас, я устал от Марка Бэннона в моих мозгах, а он устал от меня. Вот так все и закончилось.

Он оперся локтями о барную стойку и прикрыл глаза рукой.

– А что случилось‑то? Мать снова хочет его найти? Я видел ее в тот первый раз, когда она отправила тебя его искать. Шикарная тетка.

– Что‑то вроде этого, – ответил я. – А в последнее время никто у тебя про Марка Бэннона не спрашивал?

– Пару недель назад какой‑то хмырь заглядывал сюда и задавал вопросы. Сказал, что вроде как колонку новостей в Сети ведет. Пол Ревир, что ли, его звали? Вроде бы так. Делал вил, будто что‑то знает. Но я и более умных обламывал.

– А больше никто не интересовался?

Он покачал головой.

– Не хочешь ничего передать Марку, если я его увижу?

Не убирая ладонь от глаз, папаша Фрэнк поднял вторую руку, поднес к губам стакан и залпом выпил.

– Скажи ему, что с тех пор прошло больше тридцати лет и что я радовался, когда он ушел, но все это время после его ухода я чувствую себя пустым внутри.

5.

Когда на Саут‑Виллидж опускается вечер, на улицах появляются зазывалы. Они стоят по обеим сторонам перекрестков с рекламными листками в руках и твердят заученные фразы.

– Заходите послушать лучших авторов песен в Нью‑Йорке, – предложил мне сердитый юноша и сунул в руку флаер.

Женщина, руки и ноги которой были разрисованы цветами и змеями, заявила:

– Вы выиграли бесплатную акцию в тату‑салоне!

– Сэр, вы выглядите так, будто вам необходимо… посмеяться, – произнес небольшого роста афроамериканец, по виду гей, у входа в юмористический клуб.

Я видел, что люди поглядывают на кого‑то украдкой, – как это обычно делают ньюйоркцы, когда замечают какую‑нибудь знаменитость. Но я так никого и не узнал. В последнее время со мной такое случалось.

Я думал о Марке Бэнноне и Фрэнке Парнелли, и мне хотелось знать, не видел ли Марк во Фрэнке всего лишь оболочку с более крепкими мышцами и быстрыми рефлексами, чем у него самого? Вспоминал ли он Фрэнка с симпатией, после того как они разделились? Было ли это похоже на то щемящее чувство, с которым люди думают о любимой лошади или первом автомобиле?

Мне повезло, что я познакомился с Марком, когда сам он еще не повзрослел, а его «ангел‑хранитель» не набрался опыта. Однажды в субботу, когда нам было лет по четырнадцать – мы тогда учились в разных школах и очень мало общались, – я встретился с ним на импровизированном хоккейном матче на реке Непонсет.

Стоял один из тех серебристо‑черных зимних дней, когда ничего нельзя спланировать заранее. Парни, живущие по соседству, решили сыграть в хоккей. Ни у кого не было желания оказаться в воде, поэтому нам пришлось отправиться на поиски прочного льда.

Мы нашли его в миле от того места, где Непонсет впадает в Бостонскую гавань в районе Нантаскетского рейда. Игра заключалась в том, чтобы гонять по льду потрепанную шайбу, постоянно сталкиваясь друг с другом и устраивая драки. Марк, оказавшийся со мной в одной команде, выглядел, как обычно, рассеянным.

Посредине реки лед был толстым, хоть и исчерченным лезвиями коньков. Вдоль берега он был тоньше и в некоторых местах даже растрескался.

Спустя какое‑то время я оглянулся и заметил у берега детишек лет восьми‑девяти без коньков, они прыгали по льду и с хохотом разбегались, когда тот начинал ломаться. Но тут прямо за моей спиной взвизгнули чьи‑то коньки, и меня сбили с ног.

Из всей нашей команды я был самым низкорослым. Ледяное крошево попало мне под штанины, обжигая кожу холодом. Когда мне удалось подняться, я услышал детский крик. Один из малышей оказался в воде и тщетно пытался ухватиться за край льда, а тот ломался под его руками.

Все сразу бросили играть и уставились в его сторону. И тут Марк ожил. Он ринулся вперед, поманив меня за собой, хотя до этого почти меня не замечал. Догоняя его, я услышал вдруг слова «Цепочка жизни». Это был спасательный прием, которому, наверное, обучают бойскаутов, но я ни разу еще не видел его в действии.

Вопреки собственной воле я упал на живот. Марк лег на лед позади меня и схватил меня за лодыжки. Он крикнул остальным парням, чтобы двое из них держали его за ноги, а еще четверо держали тех. Я лежал будто на вершине пирамиды.

Каким‑то образом в моей руке оказалась хоккейная клюшка. Я скользил вперед по льду, вытянув клюшку вперед – к тонущему ребенку. Я не сам полз, меня подталкивали сзади.

Лед в этом месте был тонким. Сверху его покрывал слой воды. Наконец мальчишка ухватился за клюшку. Я чувствовал, как подо мной прогибается лед и как меня тащат за ноги.

Я крепко держал клюшку. Сначала, когда я только начал вытягивать мальчика, лед ломался под его тяжестью. Мне ужасно хотелось бросить все и убежать, пока лед не треснул и подо мной.

Но я не мог этого сделать. Руки меня не слушались. А потом пацан добрался до того места, где лед был прочнее. Марк тащил меня, а я тащил мальчишку. Тот уже улегся на лед животом, а потом и ногами. Другие ребята тоже ухватились за мою клюшку и подтянули мальчишку ко мне.

Я встал, и Марк встал тоже. Мальчика увели, он был весь мокрый и зареванный, в его ботинках хлюпала вода. Неожиданно я почувствовал резкий холод – в штанины и под рукава моего свитера набились куски льда, – и только сейчас я осознал, что совершил.

Марк Бэннон обнял меня и заколотил по спине.

– Мы это сделали! Ты и я! – воскликнул он. Его глаза горели, и выглядел он словно одержимый. – Я чувствовал твой страх, когда лед начал ломаться.

И тут я понял, что это говорит ангел Марка.

Остальные парни с радостными возгласами столпились вокруг нас. Я посмотрел на серое небо, на сухогруз вдалеке, плывущий с рейда к Бостонской гавани. Все вокруг казалось черно‑белым, словно в телевизоре, и ноги едва держали меня.

Вскоре после этого, когда уже начало темнеть, приехали копы и всех согнали со льда. В ту ночь меня лихорадило, мне снился лед и телевизор, и я кричал во сне.

Никто из взрослых не узнал об этом происшествии, но детям было известно. В понедельник в школе ко мне подходили с расспросами даже те из ребят, которые никогда раньше не заговаривали со мной. Я рассказывал им о случившемся, хотя на самом деле мне казалось, что все это произошло не со мной, а с кем‑то другим. Наверное, то же самое чувствовал и папаша Фрэнк, когда вспоминал годы, проведенные с Марком Бэнноном.

6.

Когда Фрэнк Парнелли упомянул Пола Ревира, я понял, кого он имеет в виду, и меня это совершенно не удивило. Я позвонил Десмонду Элиоту, и его тоже не удивил мой звонок. Я познакомился с Десом Элиотом, когда тот учился в Амхерсте вместе с Кэрол Бэннон и они встречались. Сейчас он вел политический блог в Сети под названием: «Скачка Ревира: весть об опасности».

Через пару дней я сидел напротив Элиота в кабинете его пригородного дома в Мэриленде. Мне казалось, что дома можно работать в чем угодно, хоть в пижаме. Но Дес был выбрит и одет как для деловой встречи.

Он с кем‑то разговаривал по телефону и одновременно печатал на лежащей на коленях клавиатуре. Позади него стояли компьютер и телевизор с отключенным звуком. На экране я увидел аэродром в Иордании, дымящиеся обломки пассажирского самолета и пожарных, которые заливали его пеной. Затем показали сенатора от республиканской партии, рвущегося в президенты, и его выступление перед журналистами в Вашингтоне.

Хорошенькая азиаточка, назвавшаяся Джун, вошла в кабинет, собрала исходящую почту и сразу исчезла. В углу загудел факс. За окном стоял солнечный день, и деревья только начали желтеть.

– Да, я был свидетелем скандала на утренней пресс‑конференции, – сообщил Дес в трубку. – В двух словах, Белый дом заявил, что демократы внедрили своего шпиона в Национальный комитет Республиканской партии. Если бы я считал, что хоть у кого‑нибудь из демократов хватит на это наглости и мозгов, я бы только порадовался за них.

В это мгновение Дес был почти счастлив. Он называл свой блог «инструментом нелояльной оппозиции», а сейчас дела у администрации шли неважно.

Повесив трубку, он обратился ко мне:

– В последнее время чуть ли не каждый день становится для меня праздником. Наверное, так же чувствовали себя правые, когда Клинтон погорел на этом синем платье.

Во время разговора он печатал на клавиатуре, возможно, те самые слова, которые только что произнес.

Прекратив печатать, Дес положил ногу на журнальный столик и взглянул на меня поверх очков‑половинок. Он давно уже оборвал все связи с Бэннонами. Возвращаться к прошлому ему было труднее, чем мне.

– И ты поехал в такую даль, чтобы разузнать у меня о Марке Бэнноне? – спросил он. – Мне кажется, дело вовсе не в личных воспоминаниях, как ты пытаешься меня уверить. Думаю, его ищут родственники: они считают, что я мог заметить его, как это было со Светлановым.

Я покачал головой, притворившись, будто не понимаю.

– Ты должен его помнить, – продолжил Дес. – Это было лет двадцать назад. Нет, чуть больше. Во времена Рейгана. О гласности и перестройке тогда еще и речи не было. Советский Союз был «империей зла». Я в то время жил в Вашингтоне, писал статьи для журнала «The Nation», подрабатывал консультантом в парочке исследовательских центров, встречался с Лючией, скульптором из Италии. Позже я на ней женился, но нас хватило только на полгода. А тогда Лючия потащила меня на выставку Гойи в галерее Коркоран. На выходе мы столкнулись с этим парнем, высоким, уже седым, несмотря на молодость, и я был уверен, что никогда не видел его – раньше. Но что‑то в нем показалось мне очень знакомым. Не внешность, а что‑то другое. Когда он разговаривал со своей спутницей, это «что‑то» словно бы исчезало. А потом он бросал взгляд на меня, и оно снова появлялось. И пока я пытался его вспомнить, казалось, он точно так же пытается вспомнить меня. Потом я понял, что все дело в его глазах. Временами его взгляд становился таким же странным, как у Марка Бэннона. Впрочем, к тому времени со дня смерти Марка прошло уже лет тринадцать. Лючия знала его: он был русским, продавал произведения искусства, звали его Георгий Светланов, и о нем ходило множество слухов и легенд. Кого бы я ни спрашивал о нем, все рассказывали разное: называли его контрабандистом, советским агентом, мошенником, борцом за свободу. Эта встреча произвела на меня такое сильное впечатление, что я рассказал о ней Кэрол. Она собиралась баллотироваться в конгресс, и я ей помогал. Кэрол не проявила к моим словам ни малейшего интереса. Но, похоже, на всякий случай записала его имя. Ну а я с тех пор не выпускал Светланова из виду. Даже если отвлечься от его сходства с Бэнноном, он сам по себе был любопытной личностью. Мария Бэннон, наверное, тоже так думала. Я знаю, что он несколько раз бывал в ее доме.

Мария Бэннон в то время снова связалась со мной и упомянула об этом русском, о котором ей рассказал кто‑то из знакомых. Она назвала его имя, я навел справки и выяснил кое‑что о его передвижениях. А потом на открытии галереи Шафраци в Сохо столкнулся с высоким седым мужчиной и не увидел в нем совершенно ничего знакомого.

– Марк Бэннон, – произнес я тихо, но отчетливо.

Сначала Светланов и бровью не повел, только окинул меня презрительным взглядом. Он ухмыльнулся и уже собрался уходить. А потом вновь повернулся ко мне, и я увидел в его глазах ангела. Он пристально посмотрел на меня, словно пытаясь пригвоздить к месту.

Я протянул ему визитную карточку.

– Марк Бэннон, тебя разыскивает твоя мать, – сказал я. – Ее номер телефона на обратной стороне. – И вдруг я увидел перед собой очень знакомые глаза, и наши взгляды встретились.

Лес сказал мне:

– После этого я видел Светланова и лично, и по телевизору. Он был в Рейкьявике, когда Рейган встречался с Горбачевым. Я провел небольшое расследование и помимо прочего узнал о Фрэнке Парнелли. Мне кажется, когда в девяносто девятом Светланов погиб в автокатастрофе, дух или подсознание Марка Бэннона… или как бы там оно ни называлось… находилось где‑то в другом месте. Я прав?

Мне по‑своему нравился Элиот. И у меня возникали похожие мысли. И лгать было плохо – ложь заводит человека в беду гораздо чаще, чем правда. Но я посмотрел ему прямо в лицо и сказал:

– Мой друг Марк никогда не находился внутри какого‑то русского. Ты был на поминках, на похоронах, на кремации. В ирландскую магию могут верить только те люди, в которых нет ни капли кельтской крови.

На это Дес мне ответил:

– Впервые я увидел тебя на поминальной службе. Все вставали, говорили речи, но старались не упоминать о том, во что Марк превратил свою жизнь. А потом пришла твоя очередь, и ты стал цитировать Шекспира. Назвал Марка свергнутым королем. Ты знал, что он умер не по‑настоящему.

– Дес, на дворе был семьдесят первый год. Джоплин, Хендрикс… Все умирали молодыми. Я был в стельку пьяным, я был страстным театралом и очень любил выпендриться. Сначала мне хотелось процитировать Дилана Томаса «Не гасни, уходя…», но кто‑то из этих пьяных ирландцев напомнил мне о Шекспире. Так что вместо Томаса я прочитал им фрагмент из «Ричарда II», который выучил в колледже. Отличный текст:

Все воды моря бурного не смоют

Елей с помазанного короля;

Не свергнет человеческое слово

Наместника, поставленного богом.

Я помню, – продолжил я, – как в первом ряду сидели монахини из начальной школы, в которой учились мы с Марком. Когда я дошел до строчек: «Где ангелы сражаются со славой, падут злодеи: бог стоит за право», они выглядели такими довольными, прямо гордились этими сражающимися ангелами. Так что это был сплошной пьяный выпендреж.

Частично это было правдой. Я всегда любил эту пьесу, может быть, потому, что меня зовут так же, как короля Ричарда. А еще она казалась мне очень подходящей для Марка. В этой пьесе у короля, которому грозит смерть и отречение от всего, чем он владел на земле, остается одна последняя надежда на легенду о своей богоизбранности.

– Встречаясь с Кэрол, чего я только о Марке не наслышался, – признался Дес. – Они с сестрой рассказывали, как родители устроили Марка в какой‑то заштатный колледж в Нью‑Джерси. Через три недели его выгнали за то, что он там все перевернул вверх дном и устроил такую оргию, что ректору пришлось подать в отставку. Он мог пропадать неделями, и Кэрол клялась, что однажды он приполз домой чуть ли не на карачках и прошептал ей, что через несколько месяцев братьев Кеннеди застрелят. Ну и наконец, в один прекрасный день я приехал погостить к Бэннонам вместе с Кэрол, и тут как раз объявился Марк. Я был очень разочарован. Он выглядел дебил дебилом и в свои двадцать пять лет превратился в полную развалину. Мне казалось, что он меня даже и не заметил. Но я ошибался. У Марка тогда уже не было ни машины, ни водительских прав. На второй или третий день он решил уехать. Кэрол была чем‑то занята. Я сидел на веранде, грелся на солнышке и читал. Он подошел ко мне, улыбнулся своей неотразимой улыбкой, такой же, как у отца, и спросил, не мой ли это «форд» стоит в конце дорожки. Ему даже упрашивать меня не пришлось – я почему‑то сам решил его подвезти. Через несколько дней после этого я очнулся в какой‑то коммуне в Нью‑Гэмпшире и понятия не имел, как туда попал. Марк пропал, а все местные твердили только одно: «Он появляется и исчезает, когда ему вздумается». Когда я вернулся в Бостон, Кэрол рвала и метала. Мы помирились, но с тех пор в наших отношениях появилась трещина. Она не заросла даже через два года, когда Майк Бэннон баллотировался на пост губернатора, и я пахал, как проклятый, помогая ему вести избирательную кампанию. В то время Марк жил дома, пил, кололся и путался у всех под ногами, особенно у отца. Глаза у него были пустыми – и, как все ни надеялись на лучшее, такими и остались. После выборов он умер – возможно, покончил с собой. Но со временем я начал понимать, что история на этом не закончилась.

Мне пришло в голову, что Дес Элиот знает слишком много.

– Ты сам видел, как его опустили в могилу, – напомнил я.

– На этот раз его Кэрол разыскивает, да? – спросил он. – Ей почти удалось стать главным кандидатом. Но она слишком прямолинейна и ограниченна. Чего‑то ей не хватает. Пожалуйста, скажи, что у нее получится.

Когда пятидесятилетний мужик жаждет чуда, это печальное зрелище. А еще печальнее, что его студенческая любовь так и не прошла.

– Ну ладно, шутки ради я признаюсь, что ты прав. И что ты посоветуешь мне делать дальше?

С его лица сползла улыбка.

– У меня не осталось зацепок, – сказал он. – А людям, которые соглашаются говорить со мной на эту тему, не известно ничего нового.

– Но некоторые не соглашаются, – заметил я.

– Из них только одна стоит того, чтобы с ней разговаривать. Но она и знать меня не желает. Ты должен встретиться с Руфью Вега.

7.

Я был с Марком в ту ночь, когда вылетел его ангел. Это случилось летом пятьдесят девятого года, после того как городские власти уничтожили огромный пустырь, где прежде стоял особняк Фитцджеральда. С тех пор как сгорел дом Медового Фитца, прошло всего лет двадцать. Но для детей, моих ровесников, «Фитци» был особым местом: участком уцелевшей первозданной природы, существовавшим испокон веков.

Когда его расчистили, я уже два года как ходил в среднюю школу. Огромные старые деревья, которые когда‑то росли на лужайке перед домом, и одичавшие без ухода яблони на заднем дворе были вырублены под корень, а их пни выкорчеваны из земли.

Исчезло все: тонкие молоденькие деревца; кусты, где бесконечными летними вечерами мы сидели в засаде, играя в войну, дожидались, пока мимо не пройдет кто‑нибудь из малышей, и с воплями набрасывались на бедолагу; половина лестничного пролета, ведущего в никуда; мраморный пол с растущим в трещинах мхом.

На их месте вырыли с полудюжины котлованов и начали строить дома. У нас отняли место для игр, но мы уже выросли из детских шалостей. Зато тем летом у нас появились новые убежища в недостроенных зданиях.

Мы с Марком в то время ездили в разные школы и почти не общались. Учились мы из рук вон плохо, и на каникулах нам обоим пришлось ходить на летние курсы, чтоб подтянуть успеваемость, там‑то мы и встретились снова. По ночам мы и еще двое парней стали собираться в недостроенном доме, приносили с собой пиво и сигареты и часами трепались за жизнь.

Вот так мы и сидели вчетвером на голых половицах в свете луны и уличных фонарей. Как вдруг нам в глаза ударил свет фонарика, и кто‑то крикнул:

– Руки за голову! Встать лицом к стене!

В первое мгновение я подумал, что это копы и они оставят нас в покое, как только узнают Марка. Но оказалось, это кое‑кто похуже: братья Каллены и пара их приятелей. Я увидел, как блеснуло лезвие ножа.

Мы были испуганными сопляками, способными разве что языками молоть. А нашими противниками были настоящие психопаты, воспитанные такими же родителями‑психами. Парнишка по имени Джонни Китти стоял ближе всех к двери. Тедди, младший из Калленов, но более крепкий и злой, завернул Джонни на голову футболку, дважды ударил его в живот и обчистил карманы.

Ларри, старший, более умный и поэтому более опасный, держал в руках нож и смотрел прямо на Марка.

– Эй, вы гляньте, кого мы поймали, – без выражения произнес он. – Руки за голову, пидор. Сейчас будем развлекаться.

Марк Бэннон долго глядел на него, приоткрыв рот. А потом его глаза вспыхнули, и он улыбнулся, как будто увидел что‑то очень забавное.

И тут мне на голову завернули майку. Кто‑то сорвал с запястья часы. А потом я услышал все такой же безжизненный голос Ларри:

– Это нехорошо. А ну, отдайте им их вещи. Мы уходим.

Меня отпустили, я одернул футболку.

– Что за бред ты несешь? – спросил Тедди.

– Тебе вмазать, чтоб уши прочистились? – вопросом на вопрос ответил Ларри. – Беги отсюда, пока я пинка для ускорения не дал.

И они исчезли так же мгновенно, как появились, хотя я слышал, как с улицы донесся возмущенный голос Тедди:

– Ты чё, зассал, придурок?

Ответа Ларри я уже не разобрал.

Мы рассовали по карманам свои вещи. Всем сразу же захотелось разбежаться по домам. И только я один понимал, что всех нас спас Марк. Но когда я поднял на него глаза, его взгляд был бессмысленным. Мы вышли на улицу и остановились на тротуаре.

– Мне нужно домой, – прошептал он с видом потерявшегося ребенка. – Мой ангел ушел.

Было где‑то около полуночи, и мне давно уже следовало быть дома, но я пошел провожать Марка. Мы миновали шумную и сияющую вывесками баров площадь Кодман‑сквер и свернули на тихую безлюдную улицу. Мне хотелось заговорить с Марком, но он покачал головой. Казалось, он с трудом волочит ноги, и мне пришлось его поддерживать.

Когда мы подошли к его дому, внутри горел свет, а на дорожке стояли чьи‑то машины.

– Придется лезть в окно, – пробормотал Марк, и мы отправились обходить дом.

Когда он начал взбираться на дерево, у него соскользнула нога, и я подумал, что зря он это делает. Но он полез вверх, я за ним.

И тут сук с громким треском надломился, Марк рухнул вниз, сшибая ветки, а я съехал вниз по стволу. Поднялась суматоха, но я не ушел до тех пор, пока к Марку не сбежалась вся его семья вместе с губернатором штата, а он лежал на земле и истерически хохотал.

Мне здорово влетело от родителей. Но на следующий день я все же сумел вырваться из дома и проведать Марка. По пути к дому Бэннонов я увидел идущего навстречу Ларри Каллена. Заметив меня, он перешел на другую сторону улицы.

Марк лежал в постели с рукой в гипсе и забинтованной ногой. Его глаза горели, а на лице сияла та безумная улыбка, с которой он смотрел на Ларри. Мы оба знали, что произошло, но у нас попросту не хватило бы слов, чтобы кому‑нибудь об этом рассказать. После этого мы с Марком стали избегать друг друга.

Потом наша семья переехала, и я с тех пор старался о Бэннонах не вспоминать. Так что для меня стало полной неожиданностью, когда через несколько лет Марк сам захотел со мной поговорить – я узнал об этом от мамы, вернувшись домой на Рождество.

– Мне звонила Мария Бэннон и спрашивала о тебе. Ты знаешь, я слышала, Марк по плохой дорожке пошел. Говорят, что Майк Бэннон переживал из‑за этого гораздо сильнее, чем из‑за потери губернаторского кресла.

Отец оторвал взгляд от газеты и сказал:

– Бэннон сильно сдал. Во время избирательной кампании он выглядел как лунатик. А ведь вначале все ставили на него.

Я решил навестить Марка исключительно из любопытства. Мои родители в то время жили в пригороде, а я – в Нью‑Йорке. Но Бэнноны остались там же, на Мелвилл‑авеню.

Миссис Бэннон встретила меня улыбкой, но при этом она выглядела такой несчастной, что я готов был сделать для нее все что угодно.

А когда я увидел Марка, он сказал мне:

– Мой ангел ушел и больше не возвращается.

Я вспомнил испуганного, потерянного ребенка, которого вел домой в ту ночь. И понял, что я единственный человек, кроме разве что его матери, которому он может об этом сказать.

Впоследствии я навещал его еще несколько раз, когда приезжал к родителям. Большую часть времени он был совершенно обдолбанным или в стельку пьяным и без своего ангела выглядел так, будто ему сделали лоботомию. Иногда мы просто сидели с ним рядом и смотрели телевизор, как в детстве.

Он рассказал мне, как его носило по странным и пугающим местам в разных концах света.

– Мне кажется, что это был не ангел. Вернее, не добрый ангел.

Врачи пичкали его успокоительным. Иногда он говорил так неразборчиво, что я почти его не понимал.

Майк Бэннон состоял во множестве комитетов и комиссий и был совладельцем юридической фирмы. Но он много времени проводил дома, в своем кабинете, и у Бэннонов всегда стояла мертвая тишина. Однажды, когда я уходил, он окликнул меня, предложил присесть и выпить.

Он спросил, как идут дела у его сына. Я сказал, нормально. Мы оба знали, что это не так. Лицо Бэннона выглядело постаревшим и осунувшимся.

Он посмотрел на меня, и на мгновение его глаза вспыхнули.

– Многим из нас Господь дает определенные… способности. Мы настолько к ним привыкаем, что начинаем пользоваться ими инстинктивно. Мы совершаем нужные поступки в нужное время, и это происходит так естественно, что нам кажется, будто кто‑то сделал это за нас. У Марка множество проблем, но в его жизни бывали такие моменты. Мне рассказывали, что когда‑то в детстве вы с ним спасли ребенка на льду, потому что Марк действовал очень быстро. Теперь он утратил эту способность. Она погасла, как лампочка.

Мне казалось, что Майк Бэннон пытается найти объяснение для самого себя, и я не знал, как ему в этом помочь.

Марк умер от передозировки, а может, покончил с собой, и меня попросили выступить на поминальной службе. Через несколько лет после этого умер и Майк Бэннон. Кто‑то сказал на его поминках:

– У него было звериное чутье. А когда он в свои лучшие годы перетягивал на свою сторону большинство в нижней палате, это выглядело как бег гепарда, полет орла…

– …бросок гремучей змеи, – добавил мой отец.

8.

Через пару дней после встречи с Лесом Элиотом я вылетел в Квебек. Из‑за небольшого инцидента на границе между США и Канадой были задержаны рейсы и в аэропорту Ньюарк, и в аэропорту имени Жана Лесажа.

Время ожидания я провел, вспоминая о том, как отправился на поиски в первый раз. Вскоре после смерти мужа миссис Бэннон попросила меня найти ангела Марка.

Благодаря рассказам Марка и паре подсказок, которые мне смогла дать его мать, я сумел выследить некоего Фрэнка Парнелли, и он довел меня до третьего этажа старого дома на Вашингтонских Холмах.

Я постучал в дверь, кто‑то посмотрел в глазок, и женский голос спросил:

– Кто там?

– Я ищу Руфь Вега.

– Ее здесь нет.

– Тогда мне нужен Марк Бэннон.

– Кто?

– Или Фрэнк Парнелли.

В глазок снова посмотрели. Потом зашептались.

– Мы же знали, что этот человек придет, – произнес кто‑то внутри, и дверь открылась.

В квартире были статуи, картины и безумное количество книг, а еще черно‑белая фотография Льва Троцкого, кубок женского боулинг‑клуба и многотомник «Теории и практики детского психоанализа» Анны Фрейд.

Маленькая старушка с ярко‑рыжими волосами и удивленным лицом стояла посреди комнаты и смотрела прямо на меня:

– Маккласки, где ты был?

– Это не Маккласки, мама, – усталым голосом ответила гораздо более крупная женщина средних лет.

– Маккласки из центрального рабочего комитета! Где твоя сигара? – Внезапно на ее лице отразилась догадка. – Ты не куришь из‑за моей старшей сестры Салли? Она ненавидит сигары. А я вот люблю курящих мужчин. Это же ты сказал мне, что Вудро Вильсон станет президентом, когда я была маленькой. А когда это случилось, я решила, что ты умеешь предсказывать будущее. Как и я.

– Почему бы вам не присесть? – предложила мне вторая женщина. – Вам нужна моя племянница. Моя мать немного путает прошлое с настоящим. И не только это.

– Ну же, Маккласки, – спросила старушка, – кого в следующий раз выберут? Неужто снова Рузвельта, этого старого фашиста?

Я не понял, кого она имела в виду: Тедди или Франклина.

– Я знаю, кого выдвинут республиканцы, – продолжила она.

Шел 1975 год, и над Джеральдом Фордом все еще смеялись после его падения с лестницы. Я попытался изобразить заинтересованность.

– Того актера. Дона Амичи. Он наголову разобьет президента Картера.

В то время я ни разу не слышал о Картере.

– Нет, не Амичи, другого.

– Рейгана? – спросил я.

О нем я знал. За несколько лет до этого он, к всеобщему удивлению, занял пост губернатора Калифорнии.

– Да, его. Вот видишь, как когда‑то про Вильсона, теперь и про Рейгана ты говоришь, что его изберут президентом.

– Хотите чаю выпить, пока ждете? – поинтересовалась дочка со скучающим и раздраженным видом.

Мы о многом переговорили в тот день. Но когда через несколько лет я думал об этой встрече, то первым делом, конечно, мне вспоминалось предсказание о Рейгане. Впрочем, рядом с семейством Вега всегда находилось место сверхъестественному. Как и бессмысленным спорам.

А потом входная дверь открылась, и в квартиру вошла потрясающая парочка. Он был бандитом и явно бывшим боксером, со сломанным носом и в хорошем костюме. Она была высокой, длинноногой, лет тридцати, в черных брючках в обтяжку, с распущенными рыжими волосами и холодным взглядом.

В первое мгновение она показалась мне похожей на кинозвезду со своим телохранителем. Но по тому, как Руфь Вега смотрела на Фрэнка Парнелли, я понял, что это она его опекает, а не наоборот.

Парнелли уставился на меня. И вот спустя несколько лет после того, как тело Марка Бэннона опустили в могилу, я снова увидел его взгляд в чужих глазах.

Именно это мгновение я вспоминал, когда поднимался от паромной переправы в поселке Вибо‑Айленд к востоку от Квебека.

Лес знал, где сейчас Руфь, но так и не решился с ней увидеться.

Я же пришел к выводу, что, если ей не хочется со мной встречаться, мы и не встретимся – она этого попросту не допустит.

Как я и думал, Вибо‑Айленд оказался похожим на старую рыбацкую деревушку, которая в один прекрасный день где‑то в середине двадцатого века превратилась в летний курорт и неожиданно для себя стала пригородом. К полудню воздух здесь так и не прогрелся.

Я увидел, что на рыбацком причале стоит женщина с рыжими волосами. Издалека мне показалось, что Руфь Вега кормит уток. Только потом я разглядел, что она рвет какие‑то бумаги и развеивает их по ветру нал рекой Святого Лаврентия. В первое мгновение я подумал, что за тридцать лет она совершенно не изменилась.

Я заговорил с ней, когда подошел вплотную:

– Что случилось, мисс Вега, у вас шредер сломался?

– Маккласки из центрального рабочего комитета, – обратилась она ко мне, и в этот миг я увидел, как она похожа на свою бабушку. – Я помню, как подумала, когда мы встретились впервые, что мама Марка удачно выбрала сыщика. Вы нашли ее сына и действовали очень осмотрительно.

Мы прошлись пешком до ее дома. Это был коттедж, из всех окон которого открывался прекрасный вид, а за забором рычали два крупных черных шнауцера.

– В первый раз это оказалось очень просто, – признался я. – Он помнил свою семью и хотел, чтобы его нашли. Когда я искал его во второй раз, через несколько лет, пришлось гораздо труднее.

Руфь кивнула. Мы сидели у нее в гостиной. Она пила вино, я – чай. Комната была обставлена очень изысканно, ничего лишнего: оружейный кейс, компьютер, Сай Твомбли над камином.

– Миссис Бэннон пришлось отправить меня на поиски своего сына во второй раз, когда она потеряла с ним связь. Я нашел Фрэнка Парнелли, но он выглядел обычным деревенщиной. И в его глазах больше не было Марка. Он и понятия не имел, где вы. Ваша бабушка была уже в маразме и разгуливала по квартире в ночной рубашке. Мне пришлось вернуться к миссис Бэннон и сказать ей, что у меня ничего не вышло. Я смог найти Марка только через пару лет, когда появился Светланов.

– Было время, когда мы с Марком любили друг друга, – призналась Руфь. – Пару раз он в шутку предлагал бросить Парнелли и перейти ко мне. Я этого не хотела, да и он, если честно, побаивался связываться с людьми, которых не мог контролировать. Кончилось тем, что Парнелли мне опротивел, и я перестала с ними видеться. Вскоре после этого Марк покинул Парнелли, и мы разъехались из Нью‑Йорка каждый в свою сторону. Через несколько лет он снова объявился, когда я жила на Юкатане. На этот раз он пришел вместе с моим старым знакомым. Когда в детстве я жила у бабушки, вокруг нее какие только люди не крутились. Шпионы, предсказатели, кто угодно. Одного из них звали Декер. Это был молодой парень с темными глазами и черными волосами, длинными, как у скрипача. Одно время он носился с каким‑то своим проектом и хотел, чтобы бабушка что‑то ему подсказала. Я считала его очень сексуальным. Мне тогда было десять лет. Потом он перестал к нам приходить. Но я его встречала: однажды он с какой‑то женщиной вышел из банка и прошел по улице мимо меня. Другой раз, когда мы с классом ходили на экскурсию в штаб‑квартиру ООН, я увидела его в метро в форме курсанта мореходного училища. Когда я вечером пришла домой, бабушка спросила, не встречала ли я Декера в последнее время. Я ответила, что да, встречала, и тогда она велела мне идти делать уроки, а сама кому‑то позвонила и что‑то коротко сказала в трубку. После этого я его больше не видела. А потом однажды ночью в Мексике он постучался в мою дверь и выглядел один в один как при нашей последней встрече – как будто ни на день не постарел. В его глазах что‑то очень быстро промелькнуло, и я поняла, что Марк с ним, но управлять им не может. Декер и сам умел подчинять себе чужой разум. Но моя бабушка научила меня заклинанию, защищающему от воздействия чужих мыслей. А дядя Дано научил выхватывать пистолет, целиться и стрелять, не задумываясь. Убийство – это очень глупый способ решать проблемы. Но иногда ничего другого не остается. После смерти Декера я впустила к себе Марка примерно на час, а потом нашла ему другого носителя. Он был как искра – чистый инстинкт, свободный от ограничений плоти. После этого что‑то во мне изменилось.

Когда мне пришла пора возвращаться на пароме в город, Руфь проводила меня до переправы.

– Я видела его сестру по телевизору, когда сказали, что она будет баллотироваться в Сенат. Я правильно поняла, что это она его ищет?

Я кивнул, и Руфь продолжила:

– Очень скоро, после введения военного положения, идиоты‑сенаторы попытаются отстаивать гражданские свободы, и в столицу направят войска, чтобы их арестовать. Без Марка она окажется среди них.

Когда я подошел к трапу, она обняла меня и сказала:

– Ты думаешь, что это ты его ищешь, но на самом деле он ждет тебя.

Через несколько дней после возвращения в Нью‑Йорк воспоминания о поездке в Вибо‑Айленд стали казаться мне нелепым сном. А потом поздним вечером я возвращался домой. Я шел по своему кварталу – мимо туристов и студентов, банкиров и вышибал. Я видел, как люди искоса поглядывают на замеченных в толпе знаменитостей.

И тут мне на глаза попался чернокожий мужчина с круглым лицом и бритой головой. Я узнал его: это был рэпер, неожиданно прославившийся и ставший миллионером. Он сидел на заднем сиденье длинного лимузина с открытой дверью. Я встретился с ним взглядом. Его зрачки расширились и снова сузились, и неожиданно он обмяк на подушках.

В это мгновение я снова увидел серое зимнее небо и почувствовал промозглый холод покрытого льдом Непонсета. «Сколько лет, сколько зим», – произнес чей‑то голос в моей голове, и я понял, что Марк вернулся.

9.

Несколько часов спустя поезд отошел от станции Нью‑Хейвен, и пассажиры стали рассаживаться по местам.

– Руфь говорила, что ты меня ждал, – мысленно обратился я к Марку.

«Красная Руфь никогда не ошибается».

– Она рассказала мне о Декере.

«Я думал, что это я его выбрал. Но на самом деле он выбрал меня. В нем я был как в ловушке. Он поймал меня, как паук в паутину. Я не мог им управлять. Не мог уйти. Я привел его к Руфи по его же приказу».

Марк показал мне, как Руфь выхватывает автоматический пистолет и стреляет в упор.

«Я перебрался к ней, когда он умер. В некотором смысле она оказалась еще безжалостней Декера. Мне пришлось поклясться, что мое существование отныне будет не напрасным. Что я сделаю мир лучше».

– «Где ангелы сражаются со славой, падут злодеи: бог стоит за право».

«Не ангел, нет. Эго? Ид? Частица души? Паразит?»

Я подумал о том, что в его отце тоже было что‑то от ангела.

«Его тело, душа и рассудок были единым целым. А у меня – нет».

Я увидел его воспоминание о Майке Бэнноне, о том, как он улыбается и машет своим сторонникам, собравшимся на покрытой снегом лужайке перед домом. Бэннон‑старший никогда не сомневался в своих способностях и не задумывался о том, каково это – обладая такими способностями, оказаться в плену поврежденного мозга. А потом это случилось с его собственным сыном.

Как только я это понял, Марк снова показал мне темную башню с двумя щелями наверху, из которых внутрь проникал свет. Я отыскал выступы на стен

Date: 2015-09-17; view: 245; Нарушение авторских прав