Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава 8. Дарий, чтобы скрыть от скифов свой уход, оставил в лагере собак и ослов ⇐ ПредыдущаяСтр 8 из 8
Дарий, чтобы скрыть от скифов свой уход, оставил в лагере собак и ослов. Слыша их лай и рев, неприятель думал, что Дарий остается на месте. Секст Юлий Фронтин, «Стратегмы»
…Пришел в себя уже в палате, как потом узнал – в Склифосовского… Причем, что самое поганое, – от дикой головной боли. В голове будто колокол бьет. Несильно, конечно, вроде бы. Но один хрен, неприятно. И язык распух настолько, что кажется, будто заполнил всю полость рта и сейчас вывалится наружу. Вместе с шатающимися зубами, ага. С трудом сфокусировал зрение и обнаружил недалеко от себя какое‑то странное существо в зеленоватом балахоне с гладкой кожей, аккуратной прической на «прямой пробор» и в круглых «ленноновских» очках. Это еще, блядь, что здесь за Гарри Поттер, думаю? Я вообще где?! Сделал над собой еще одно усилие, сосредоточился и – успокоился. Доктор. Причем даже мужского пола, судя по небольшой русой бороденке. Субтилен, правда, что твои народовольцы конца позапрошлого века. Но вроде – мужик. По возрасту – где‑то лет сорока, плюс‑минус. То есть – почти мой ровесник. Нет, ну ни фига же себе. Это вообще как, нормально?! – Извините, – еле шевелю я распухшими и потрескавшимися губами, – а можно нескромный вопрос? Я вообще‑то где? – Вы вообще‑то, – отвечает существо неожиданно густым басом, – в больнице. В институте имени Склифосовского. А я ваш лечащий врач, если вам интересно. Зовут меня Викентий Андреевич. – Нет, – выдох у меня получается со свистом, – вообще‑то, конечно, интересно. И даже очень приятно. Только что‑то башка слишком сильно болит, поэтому воспринимаю все слабо. Как сквозь ватное одеяло вроде. А что со мной, кстати, не подскажете? На какие‑то мгновения на меня снова наваливается мучительная тишина. Потом сквозь нее пробивается осторожное, чуть прерывистое дыхание. – Да в принципе, – басит доктор Викентий Андреевич, максимально приблизив свои губы к моему уху, и без всякого моего на то разрешения неожиданно переходя на фамильярное «ты», – ничего страшного. Все пули, которые тебе предназначались, словил охранник. Только одна попала, в голову. Да и та по касательной. Царапина плюс сильное сотрясение, вот и все дела. Можешь благодарить Господа Бога, парня‑охранника и крепкие кости собственного черепа. Кожу мы тебе уже зашили, теперь полежишь тут у нас дней пять и можешь спокойно себе выписываться… Я делаю несколько осторожных вдохов‑выдохов. Вроде как – ничего. Только башка почему‑то болит все сильнее и сильнее. – Вот так, – шепчу, – значит. А кто стрелял? – А мне‑то откуда знать? – удивляется он. – Я тебе что, следователь? Мы оба опять на некоторое время замолкаем, и я слышу, как стучит по оконному стеклу палаты все тот же бесконечный осенний дождь. Вот ведь, блин. Даже и в таких ситуациях, оказывается, ничего в этом мире не меняется. А я‑то думал… Говорить что‑то совсем не хочется. Совсем. Меня крепко подташнивает, если честно. И – башка уже просто разламывается. – Хорошие у тебя парни, – помедлив, басит врач. – Спецназ какой, наверное? – Спецназ, – соглашаюсь одними губами. – Бывший. Что с ними, кстати? Викентий Андреевич хмыкает. Как‑то эдак, не по‑доброму. – Вспомнил, значит, – кривится он. – Не прошло и полгода. Один в холодной, пять пуль за тебя словил, из них три смертельные. Другой внизу, в палате для простых смертных. Недавно из реанимации перевели. Состояние средней тяжести. Жить, скорее всего, будет. Но инвалидом без соответствующего ухода и медикаментов останется почти наверняка. У входной двери кто‑то неожиданно громко и демонстративно прокашливается, Викентий Андреевич вздрагивает. А у меня – даже на это сил нет, перед глазами плывут и пляшут фиолетовые круги, а в черепе звонит вся звонница храма Христа Спасителя. И всех окрестных монастырей в придачу. Очень хочется сдохнуть. Но к сожалению, – так просто не получается. А жаль. – А вот это ты зря, Викентий, – вздыхает вошедший. Я его, кстати, совсем не вижу. Как же больно‑то, бля. Я даже и не знал, что так бывает… – Зря‑зря, – снова говорит невидимый посетитель, – потому что, как только господин Налскис придет в себя окончательно, можешь быть уверен, первым делом он озаботится именно делами семьи погибшего парня. И здоровьем выжившего. Доктор в ответ только фыркает. Причем, судя по всему, – совсем презрительно. У меня так дома кот иногда фыркает, когда я ему вместо свежего мяса пытаюсь вареную курицу подсовывать. Мне – по фигу. Я сконцентрирован исключительно на том, чтобы прямо здесь и сейчас не заорать от дикой головной боли. Я бы и заорал, если честно. Просто, во‑первых, элементарно нет сил. А во‑вторых, не уверен, что поможет… – Эх, Викентий, – снова вздыхает невидимый посетитель. – Не любишь ты людей, а еще врач. – Таких, – басит доктор, – действительно не люблю. Зажравшихся да заигравшихся. Из‑за их сомнительных делишек гибнут настоящие парни, такие как этот несчастный спецназовец в мертвецкой. Просто терпеть не могу. Но лечить их мне это совершенно не мешает. Увы. Профессия такая, мать ее. А так, кое‑кого бы собственными руками удавил, а ты меня за это потом в тюрьму упрятал бы. – И упрятал бы, – соглашается невидимый. – Ты меня давно знаешь. А за этого господина ты бы еще и сам себя удавил потом. Прямо в той самой камере, куда я бы тебя усадил. На собственных шнурках. У тебя же и так с совестью нелады, лепила, а тут еще такой казус. Он же не всегда бизнесменом был, Викентий, ты еще не догнал разве? Когда‑то он, между прочим, служил там же, где служил и ты. То есть за речкой. Был офицером. И в некотором роде даже орденоносцем… – Да каким там в пизде офицером, – шепчу немеющими от боли губами. – Обычный военный переводяга. Да к тому же еще и «пиджак», прости господи. У нас весь четвертый курс в ИСАА забрили, тех, у которых фарси‑дари. Повесили по звездочке младшелейтенантской – и вперед, воюй, переводи, что ни попадя. Тоже мне, блядь, офицеры… В палате неожиданно воцаряется полная тишина. Только дождь стучит по стеклу. И звенят, звенят в голове проклятые колокола. Блядь, интересно, это когда‑нибудь кончится?! – А ну‑ка вон! – неожиданно ревет бас врача. – Вон отсюда, следак, ты что, не понял?! Не видишь, у меня пациент отъезжает, курва, мать твою?! Потом придешь, и только с моего разрешения, понял? …На этот раз я уже никуда не проваливался. Ни в темноту, ни в какую другую бездну. Просто боль почему‑то перестала ощущаться как боль, как чувство, а оказалась цветом, и совершенно неожиданно сначала перешла из плотно‑серого в белизну с оттенками красного, а потом просто стала выглядеть как какая‑то безумная цветовая гамма. Это было так странно, что я чуть не задохнулся. При этом я продолжал достаточно ясно мыслить, мне по‑прежнему было очень и очень херово и совершенно дико хотелось элементарно сдохнуть. Просто, чтобы все это поскорее закончилось. Хоть как‑то, но прекратилось. И – даже безразлично, какой ценой. Тем не менее я почти физически почувствовал сначала хруст вводимой в вену иглы, а потом, через какой‑то бесконечный промежуток времени, накрывающее прохладной волной тихое, призрачное облегчение. И только после этого окончательно потерял сознание. …Когда я в следующий раз пришел в себя, на улице было темно, в палате горел яркий электрический свет, а колокола в голове уже почти не звенели. И даже взгляд относительно легко фокусировался. Голова тем не менее слегка побаливала. И немного подташнивало, но это уже так, мелочи. Я поморщился и медленно обвел взглядом палату в поисках какого‑нибудь стакана с водой. Нашел, прямо на прикроватной тумбочке. Потянулся. И – замер, услышав осторожное, предостерегающее покашливание. – Можно, можно, – кашляет знакомый докторский бас, – только постарайся не больше одного, максимум двух глотков, переводяга. Ну а лучше всего просто рот прополоскай как следует. А то опять давление скакнуть может. – Спасибо, – хриплю, – тебе, Викентий. Ты мне что вколол‑то, что я так вот сразу и выключился? – А морфин, – хмыкает он. – Пару кубиков на тебя извел, на идиота. Ты не волнуйся, все законно, при таких болях, как у тебя, так даже и рекомендуется. Ты мне лучше вот что скажи, травмы головы раньше были? – Были, – я делаю осторожный глоток из стакана. Я уже и забыл, что обычная вода, оказывается, может быть такой восхитительно‑вкусной… – Были, – повторяю снова, откидываясь на подушки, – там, за речкой. Контузия, мать ее. Ничего, в принципе, страшного, но пару недель в госпитале отвалялся. Даже «Звезду» по этому поводу дали, как за ранение… Доктор снова хмыкает и, вздохнув, лезет в карман своего зеленого балахона за сигаретами. Оказывается, есть люди, которые могут даже хмыкать вот таким густым басом. Ни разу раньше не сталкивался… – Что ж ты мне, лишенец, сразу о контузии не сказал? – говорит он, прикуривая. – Ведь отъехать мог просто от боли, за здорово, блин, живешь. И кстати, кокаин после серьезных травм головы тоже вещь врачами не сильно рекомендуемая… Я завистливо наблюдаю за сиреневой струйкой дыма от его сигареты, он ухмыляется и дает мне пару раз затянуться. А я тем временем слежу за его расширенными зрачками и вижу там, в их глубине, – очень и очень хорошо, увы, знакомое тихо притаившееся безумие. Снова откидываюсь на подушки, блаженствуя после пары запретных глотков драгоценного в моей ситуации табачного дыма. – Кто бы говорил, – кривлюсь я, – Викентий. Но только не ты. Мне‑то ты, как говоришь, пару кубов морфина вкатил. А себе сколько? – И себе парочку, – он неожиданно легко соглашается. – А то переволновался тут с тобой, понимаешь. Ты ж реально чуть не отъехал прям у меня на глазах, между прочим. А я все‑таки врач, а не коновал. Потом еще к санитарам бегал, чтобы пакетик с порошком из твоего шмотья аккуратно изъять и опись не менее аккуратно исправить. Пока то, пока се. А то еще не хватало, своего же братка‑афганца, которого потерпевшим в «склиф» привезли, чуть ли не своими же руками в наручниках в тюрягу отправить. У тебя там, в пакете, между нами девочками говоря, лет пять лежало, так, навскидку. Вот и решил потом немного расслабиться. Да и воспоминания, честно говоря, нахлынули. Опять‑таки твоими же, брат, молитвами. Но ты не волнуйся, я врач, так что меру знаю…
|