Наука и техника

Если вы придете на семинар к студентам‑гуманитариям, которые учатся писательскому ремеслу, и предложите им написать о каком‑нибудь достижении науки, по классу тут же прокатится жалобный стон. «Нет! Только не наука!» – услышите вы. Этот трепет перед наукой – общая болезнь всех студентов. Когда‑то в школе учитель химии или физики сказал им, что у них «ненаучный склад ума».

Если вы обратитесь к взрослому химику, физику или инженеру и попросите их написать о своей деятельности, это вызовет что‑то вроде паники. «Нет! Не заставляйте нас писать!» – скажут они. У них тоже есть общая болезнь: они боятся писать. Когда‑то в школе учитель литературы сказал им, что они «не чувствуют слбва».

И ту и другую болезнь совсем не обязательно тащить с собой по жизни, и в этой главе я помогу вам излечиться от той из них, которой страдаете вы. В основу этой главы положена простая идея: умение писать вовсе не требует какого‑то особого владения языком, доступного только учителям литературы. Писать – значит думать на бумаге. Всякий, кто ясно мыслит, способен ясно писать о любом предмете. Наука, лишенная ореола таинственности, – это просто одна из тем, которые может выбрать для своего очередного произведения автор нон‑фикшн. А писательство, лишенное ореола таинственности, – это просто один из способов, с помощью которых ученый может поделиться своими знаниями.

Лично я в свое время страдал первой болезнью – страхом перед наукой. Некогда я завалил химию, хотя о нашей учительнице ходили легенды на протяжении трех поколений студентов: говорили, что она может научить химии кого угодно. Даже сегодня я недалеко ушел от бабушки Джеймса Тербера – если вы читали его книгу «Моя жизнь и тяжелые времена» (My Life and Hard Times), то помните, что она считала, будто «невидимое электричество капает из розеток по всему дому». Но как писатель я обнаружил, что любой научно‑технический материал можно изложить языком, понятным и неспециалисту. Для этого надо всего лишь писать фразы – одну за другой. Но это «одну за другой» здесь чрезвычайно важно. Нет иной области, где вы должны были бы так же пристально следить за тем, чтобы из ваших фраз складывалась линейная смысловая последовательность. Здесь нет места прихотливым кульбитам и тонким намекам. В этом царстве правят логика и факты.

«Научное» задание, которое я даю студентам, выглядит несложным. Я всего‑навсего прошу их объяснить, как что‑то работает. Меня не волнует стиль и прочие красоты. Я просто хочу, чтобы они рассказали мне, например, как действует швейная машинка или водяной насос, или почему падает яблоко, или каким образом глаз сообщает мозгу, что он видит. Годится любой процесс – и понятие «наука» трактуется достаточно широко, оно включает в себя и технику, и медицину, и природу.

Одно из правил журналистики гласит, что читатель ничего не знает. Конечно, хорошего тут мало, но автор, пишущий о науке и технике, обязан всегда об этом помнить. Не надейтесь, что читатели знают вещи, которые кажутся вам общеизвестными, или до сих пор помнят то, что им когда‑то объясняли. Мне сто раз показывали в самолете, как пользоваться спасательным жилетом, но я вовсе не уверен, что при необходимости сумею с ним совладать. Я смутно помню, что надо «просто» продеть руки в лямки, «просто» дернуть за два шнурочка, потянув их вниз (или в стороны?), а затем «просто» надуть жилет – но не слишком быстро. Единственный шаг, который я мог бы выполнить с уверенностью, – это надуть его слишком быстро.

Описывать, как что‑то работает, полезно по двум причинам. Во‑первых, это заставляет вас убедиться, что вы сами знаете, как оно работает. Во‑вторых – заставляет повторить для читателя ту цепочку рассуждений и выводов, которая сделала этот процесс понятным для вас. Я выяснил, что многие студенты «с кашей в голове» могут благодаря этому совершенно преобразиться. Один из них, в целом неглупый второкурсник из Йельского университета, чьи сочинения даже посреди семестра все еще были перегружены расплывчатыми общими словами, вдруг явился на урок в приподнятом настроении и спросил, можно ли ему прочесть вслух свое описание работы огнетушителя. Я ждал худшего, однако его статья оказалась на удивление простой и логичной. В ней ясно объяснялось, почему пожары трех разных типов следует тушить с помощью огнетушителей трех разных типов. Меня изумило это внезапное превращение в писателя, умеющего последовательно излагать свои мысли, и он был изумлен не меньше моего. К концу третьего курса он написал практическое руководство по одному техническому вопросу, которое затем продавалось лучше всего, что когда‑либо написал я сам.

Многие другие студенты, страдавшие тем же недугом, прибегли к тому же средству и в результате пишут вполне ясно. Попробуйте его на себе. Ведь принцип, которому должен следовать пишущий на научно‑технические темы, годится для автора любой нон‑фикшн. Этот принцип – шаг за шагом подводить несведущих читателей к пониманию предмета, который кажется им чуждым и чересчур сложным и в котором они даже не чаяли когда‑нибудь разобраться.

Представьте себе сочинение этого жанра как перевернутую пирамиду. Начните с самого низа – с одного факта, который читатель должен узнать прежде, чем сможет осмыслить что‑нибудь еще. Второе высказывание расширяет то, что было сформулировано в первом, – вместе с ним расширяется и пирамида, – а третье расширяет второе, что позволяет вам постепенно перейти от фактов к обсуждению их значимости и следствий – того, как новое открытие изменяет наши прежние представления о мире, какие новые пути оно открывает перед исследователями, где его уже удалось или еще удастся применить. Пирамиду можно расширять до бесконечности, но читатели поймут широкие выводы только в том случае, если начнут с одного «узкого» факта.

Хороший пример – статья Гарольда Шмека‑младшего, напечатанная на первой странице New York Times.

Вашингтон – Один шимпанзе в Калифорнии научился играть в крестики‑нолики. Этот успех весьма порадовал его дрессировщиков, но еще более поразительным оказалось другое. Они обнаружили, что по состоянию мозга животного могут судить, правильным будет его очередной ход или нет. Это зависело от уровня внимания обезьяны. Когда он становился достаточно высоким, шимпанзе делал правильный ход.

Что ж, факт сам по себе достаточно любопытен. Но почему он заслуживает того, чтобы попасть на первую страницу Times? Это объясняется во втором абзаце:

Важно, что исследователи оказались способны определить это состояние. С помощью сложного компьютерного анализа электрических импульсов в мозгу они учатся различать «состояния ума» своего подопытного.

Но разве это не пройденный этап?

Это открывает перед наукой гораздо более широкие перспективы, чем грубое распознавание таких состояний, как сон, бодрствование или дремота. Ученые еще на шаг продвинулись в своем понимании того, как работает мозг.

В чем же заключается это продвижение?

Шимпанзе и исследовательская группа из Калифорнийского университета в Лос‑Анджелесе уже миновали стадию «крестиков‑ноликов», и работа с мозговыми импульсами продолжается. Недавно обнаружены некоторые удивительные особенности функционирования мозга во время космического полета. Эти знания могут пригодиться для разрешения ряда социальных и семейных проблем на Земле и даже обещают прогресс в сфере человеческого обучения.

Хорошо. На более широкое применение едва ли можно было рассчитывать: тут и космос, и злободневные проблемы, и процесс познания. Но, может быть, это лишь отдельная инициатива горстки ученых? Отнюдь нет.

Это часть масштабных исследований работы мозга, которые ведутся сейчас во многих лабораториях Соединенных Штатов и за рубежом. Изучается поведение самых разных живых существ – от людей и обезьян до крыс и мышей, золотых рыбок, плоских червей и японских перепелов.

Передо мной разворачивается более широкая картина. Но какова цель этих исследований?

Конечная цель состоит в том, чтобы понять человеческий мозг – этот невероятный комок органического вещества весом три фунта, способный представить себе отдаленнейшие уголки вселенной и глубочайшие недра атома, но не способный постичь механизм своей собственной работы. Каждый исследовательский проект позволяет разобраться в том, как устроен очередной кусочек гигантского пазла.

Теперь я знаю, как шимпанзе из Калифорнии вписывается в общую структуру международной науки. Это знание подготовило меня к тому, чтобы подробнее изучить вклад конкретной группы ученых, о которой идет речь.

В случае с шимпанзе, которого обучали играть в «крестики‑нолики», даже натренированный глаз не мог увидеть в кривых, отображающих электрические колебания в мозгу животного, ничего особенного. Однако благодаря компьютерному анализу стало возможно определить, какие линии показывают, что обезьяна вот‑вот сделает правильный ход, а какие – что она ошибется.

Ключом к загадке оказался метод компьютерного анализа, разработанный в основных чертах доктором Джоном Хэнли. Состояние ума, за которым всегда следовал правильный ответ, можно описать как внимательность, обостренную дрессировкой. Без помощи компьютера, способного анализировать огромные объемы записанной информации о мозговых импульсах, «отпечатки» подобных состояний так и остались бы нераспознанными.

Далее, еще в четырех колонках, журналист обсуждает возможности использования полученных результатов – определение причин напряженности в семье, снижение стресса водителей в час пик – и напоследок касается работ, ведущихся во многих областях медицины и психологии. Но началось все с одного шимпанзе, играющего в «крестики‑нолики».

Ваше описание научно‑технических проблем станет гораздо более доступным, если вы поможете читателю почувствовать, что они чем‑то ему близки. Здесь вновь возникает нужда в том самом человеческом факторе, и, если вам под руку подвернулся шимпанзе, это, по крайней мере, соседняя с нами ступенька дарвиновской лестницы.

А еще один человеческий фактор – это вы. Используйте свой собственный опыт, чтобы вызвать интерес читателя к явлению, затрагивающему и его жизнь. Заметьте, как в нижеприведенной статье о памяти ее автор, Уилл Брэдбери, словно вкладывает нам в руки простой инструмент для препарирования сложной темы:

Даже теперь я вижу темное облако песка, летящего мне в лицо, слышу спокойный голос отца, советующего поплакать, чтобы избавиться от рези в глазах, и чувствую, как у меня печет в груди от ярости и унижения. С тех пор как другой малыш бросил в меня песком, чтобы отобрать игрушечную машинку, прошло больше тридцати лет, однако вид этого песка и машинки, звук отцовского голоса и мое тогдашнее бурление чувств не потеряли ни капли своей четкости. Это мои самые первые воспоминания, первые визуальные, вербальные и эмоциональные стеклышки, вкрапленные в мозаику, которую я научился отождествлять с самим собой благодаря, бесспорно, наиболее важной функции мозга – памяти.

Без этой чудесной функции, способности хранить и воспроизводить информацию, ключевые системы мозга, отвечающие за сон и пробуждение, за выражение наших чувств по отношению к внешнему миру и за выполнение сложных действий, даже не умели бы толком обработать поступающие к ним сенсорные сигналы. Человек не мог бы ощущать себя личностью и не располагал бы целой галереей образов прошлого, где можно учиться и получать удовольствие, а при необходимости и прятаться от реальности. Не одну тысячу лет люди строили теории и мучительно пытались объяснить свои собственные поведенческие кульбиты, но лишь сейчас они начинают постепенно проникать в сущность таинственного процесса, позволяющего им раскраивать прошлое на кусочки и накапливать их у себя в голове.

Одной из задач было установить, что такое память и у каких объектов она есть. Льняное масло, к примеру, обладает своего рода памятью. Если его подвергнуть воздействию света, пусть даже на короткое время, то его консистенция и светочувствительность при втором облучении будут уже другими – оно «помнит» свою первую встречу со светом. Электрические цепи тоже обладают памятью, но уже более сложного типа. Встроенные в компьютеры, они могут хранить и выдавать по требованию гигантские объемы информации. А у человеческого тела есть память по меньшей мере четырех сортов…

Это прекрасный зачин. У кого из нас не осталось коллекции живых образов, чудом сохранившихся с самого раннего детства? Читатель очень хочет понять, как его мозгу удается совершать подобные подвиги. Любопытный пример с льняным маслом заставляет нас задуматься о том, что же это такое – память; а затем автор обращается к «человеческой» тематике, потому что компьютеры создал человек, сам по себе обладающий памятью четырех типов.

Еще один способ апеллировать к личному – это создание научной истории с конкретными людьми в роли героев. Этому методу обязаны своей привлекательностью статьи под заглавием «Анналы медицины», которые много лет писал для The New Yorker Бертон Руше. Фактически это детективные рассказы, где почти всегда есть жертва – какой‑нибудь бедняга, пораженный таинственной хворью, – и сыщик, одержимый стремлением найти злодея. Вот как начинается одна из них:

Примерно в 8 часов утра в понедельник, 25 сентября 1944 года, на Дей‑стрит в Нижнем Манхэттене упал на тротуар одетый в лохмотья безработный старик восьмидесяти двух лет. Его видело огромное количество людей, но он пролежал без помощи несколько минут, корчась от боли в животе и приступов рвоты. Затем к нему подошел полицейский. Пока он не нагнулся над упавшим, ему казалось, что это просто очередной пьяница, которого скрутило рано поутру: здесь, неподалеку от вокзала, такие случаи не редкость. Похоже было, что долго старик не продержится: его нос, губы, уши и пальцы отливали яркой синевой.

К полудню всех нуждающихся в помощи, даже синих, развозили по ближайшим больницам. Но можете не волноваться: в игру тут же вступает эпидемиолог‑практик Оттавио Пеллитери, который звонит доктору Моррису Гринбергу из Управления по контролируемым болезням. Два врача принимаются тщательно собирать улики, как будто бы не имеющие аналога в истории медицины, но затем успешно ставят диагноз и находят преступника – отравление столь редкого типа, что в стандартных руководствах по токсикологии о нем ничего не говорится. Секрет Руше был известен еще древним сказителям: он завлекает нас преследованием и тайной. Однако начинает он не с азов токсикологии и не с классификации отравлений. Он сразу дает нам человека – и не простого, а синего.

Еще один способ помочь читателям разобраться в неизвестных фактах – нарисовать перед ними картинку, с которой они уже знакомы. Представьте абстрактный принцип в виде доступного образа. Архитектор Моше Сафди, изобретатель Хабитата, новаторского жилого комплекса для монреальской выставки «Экспо‑67», объясняет в своей книге «За Хабитатом» (Beyond Habitat), что человек научится строить лучше, если не пожалеет времени на то, чтобы понять, как это делает природа, поскольку «природа создает форму, а форма – это побочный продукт эволюции»:

Можно изучать представителей растительной и животной жизни, строение скал и кристаллов и находить причины того, что они приобрели именно такую, а не какую‑либо иную форму. Наутилус развивался так, чтобы по мере увеличения раковины его голова не высовывалась из отверстия. Это называется гномоническим ростом; в результате организм приобретает форму спирали. С математической точки зрения это единственный возможный путь.

То же самое относится и к достижению прочности при работе с определенным материалом. Посмотрите на крылья стервятника, на устройство их скелета. Это весьма сложная геометрическая структура, нечто вроде трехмерного каркаса из очень тонких косточек, утолщающихся к концу. Чтобы выжить, стервятники должны были развить сильные крылья (когда птица летит, они испытывают огромную нагрузку на изгиб), не набрав при этом дополнительного веса, потому что это ограничило бы их подвижность. Создав из костей замысловатую пространственную конструкцию, эволюция одарила их самым эффективным устройством крыла, какое только можно придумать.

«Каждая особенность жизни находит отражение в форме», – пишет Сафди; к примеру, клен и вяз имеют широкие листья, что позволяет им поглощать максимальное количество солнечного света, необходимое для выживания в умеренном климате, тогда как у оливкового дерева лист поворачивается к солнцу ребром, сохраняя влагу и не поглощая тепла, а кактусы ориентируются макушкой на солнце. Все мы можем представить себе кактус и кленовый лист. Каждый трудный для понимания принцип иллюстрируется у Сафди простой картинкой:

Экономия и выживание – два ключевых понятия в мире природы. Сама по себе шея жирафа кажется неоправданно длинной, но, если учесть то, что жираф питается листвой с высоких деревьев, станет ясно, что принцип экономии соблюден и здесь. Красота в нашем понимании этого слова, та красота, которой мы восхищаемся в природе, всегда имеет рациональные корни.

Давайте заглянем в другое произведение – статью Дианы Аккерман о летучих мышах. Большинству из нас известны об этих животных только три обстоятельства: они млекопитающие, они нам не нравятся и у них есть что‑то вроде радара, благодаря чему они могут летать по ночам, не натыкаясь на все подряд. Очевидно, любой, кто берется писать о летучих мышах, должен объяснить нам механизм их так называемой эхолокации. Детали, которые Аккерман приводит в нижеследующем отрывке, настолько точны и так легко соотносятся с известными нам фактами, что мы усваиваем научный материал без малейшего труда и даже с удовольствием:

Чтобы понять, как устроена эхолокация, представьте себе, что летучие мыши окликают свою добычу тончайшим свистом. Большинство из нас не может услышать эти высокочастотные «оклики». В молодости, когда наш слух острее всего, мы способны реагировать на звуки с частотой 20 000 колебаний в секунду, но писк летучих мышей имеет частоту до 200 000. При этом он не непрерывен, а разбит на отдельные интервалы, по 20–30 в секунду. Мышь ловит звуки, которые к ней возвращаются, и, когда эхо‑сигналы становятся чаще и громче, понимает, что приблизилась к преследуемому насекомому. По промежуткам между эхо‑сигналами мышь способна определить, насколько быстро и в каком направлении движется ее жертва. Некоторые летучие мыши до того чувствительны, что могут засечь жука, ползущего по песку, а другие замечают сидящего на листе мотылька, как только он слегка пошевелит крылышками.

Именно таково мое понимание «чувствительного» – ни один писатель не мог бы привести мне пары более удачных примеров. Но мое восхищение вызвано не только благодарностью. Я невольно спрашиваю себя, сколько же других примеров чувствительности летучих мышей она отыскала – десятки? сотни? – чтобы остановиться в результате на этих двух. Вначале у вас всегда должен быть избыток материала. Затем преподнесите читателю ровно столько, сколько нужно.

Когда мышь догоняет насекомое, она пищит чаще, чтобы определить его местонахождение с большей точностью. Учтите, что между стабильным, уверенным эхо при отражении звука от кирпичной стены и тем легким, прерывистым эхо, какое дает качающийся цветок, есть принципиальная разница. Крича на весь мир и слушая эхо своих криков, летучая мышь составляет для себя картину всего ландшафта и входящих в него объектов, включая их текстуру, плотность, движение, расстояния, размеры и, возможно, другие характеристики. В большинстве своем летучие мыши орут изо всех сил, прямо‑таки надсаживаются – просто мы их не слышим. Странно думать об этом, когда стоишь посреди наполненной ими пещеры. Они всю жизнь не перестают вопить. Они вопят на своих любимых, вопят на врагов, вопят за ужином, вопят на весь огромный мир, который бурлит вокруг них. Одни вопят быстрее, другие медленнее, одни громче, другие тише. А тем, что называются ушанами, вопить нет нужды: даже их шепот отдается эхом, которое они прекрасно слышат.

Еще один способ сделать науку доступной – это пользоваться не научным, а общепринятым стилем. Вспомните о необходимости быть самим собой. Если вам достался предмет, о котором обыкновенно пишут сухо и педантично, это еще не значит, что вы не имеете права рассказывать о нем на простом и внятном языке. Натуралист Лорен Эйсли отказался робеть перед природой – в «Нескончаемом путешествии» (The Immense Journey) он делится с нами не только знаниями, но и энтузиазмом:

Я с давних пор восхищался осьминогами. Головоногие появились в глубокой древности и, как Протей; успели сменить много обличий. Среди моллюсков, они самые умные, и нам стоит сказать им спасибо за то, что они так и не вышли из моря на сушу… хотя кое‑кто продолжает оттуда выходить.

Впрочем, пугаться не стоит. Некоторые из вышедших и впрямь представляют собой странные создания, но я нахожу ситуацию скорее обнадеживающей, чем наоборот. Приятно видеть, что природа все еще экспериментирует, все еще остается в движении и не думает успокоиться и почить на лаврах только потому, что девонская рыба в конце концов превратилась в двуногого чудака в соломенной шляпе. В огромном океанском котле варится и растет еще много чего другого. И знать об этом полезно. Полезно знать, что будущее не меньше прошлого. Только вот уверенность в том, что человек займет в этом будущем важное место, ни на чем не основана.

Дар Эйсли заключается в том, что он помогает нам почувствовать, каково это – быть ученым. Его сочинения одухотворены романом натуралиста с природой, так же как сочинения Льюиса Томаса одухотворены любовью биолога к клетке. «Если вы будете долго смотреть телевизор, – пишет профессор Томас в элегантной книге «Жизнь клетки» (Lives of a Cell), – вам непременно покажется, что мы живем в ловушке, постоянно рискуя жизнью среди смертоносных микробов, защищенные от заразы и гибели только химическими препаратами, которые позволяют нам регулярно их убивать. Мы загоняем целые облака аэрозоля, щедро сдобренного дезодорантом, в свои носы, рты, под мышки и в сокровенные места – даже в интимные внутренности наших телефонов». Но, несмотря на всю эту паранойю, говорит он, «в огромном мире микробов мы всегда вызывали крайне ограниченный интерес. Человеку, подцепившему менингококка, угрожает значительно меньшая опасность – даже без химиотерапии, – нежели менингококкам, которые имели несчастье подцепить человека».

Льюис Томас – это научное доказательство того, что ученые умеют писать не хуже всех остальных. Чтобы писать хорошо, не обязательно быть «писателем». Мы считаем Рейчел Карсон писательницей, потому что ее книга «Безмолвная весна» положила начало широкой борьбе за охрану окружающей среды, но Карсон не была писательницей – она была морским биологом, умеющим хорошо писать. А писать она умела потому, что ясно мыслила и горячо любила свое дело. «Путешествие на «Бигле»» Чарлза Дарвина – не только классика естествознания, но и литературная классика; повествование великого ученого движется вперед живой, энергичной поступью. Если вы студент со склонностью к науке или технике, не думайте, что путь в «литературу» вам заказан. В каждой области науки существует своя прекрасная литература. Почитайте книги ученых, которые хорошо пишут на интересующие вас темы, – например, «Периодическую систему» (The Periodic Table) Примо Леви, «Республику Плутона» (Pluto's Republic) Питера Медавара, «Человека, который принял жену за шляпу» (The Man Who Mistook His Wife for a Hat) Оливера Сакса, «Большой палец панды» (The Panda's Thumb) Стивена Джея Гулда, «Приключения математика» (Adventures of a Mathematician) Станислава Улама, «Бога и новую физику» (God and the New Physics) Пола Дэвиса, «Оружие и надежду» (Weapons and Hope) Фримена Дайсона – и используйте их в качестве образцов, когда будете пробовать писать сами. Обратите внимание на то, как последовательно эти авторы излагают свои мысли, как старательно они избегают научного жаргона и как умело соотносят сложные научные идеи с тем, что легко вообразить каждому читателю, и во всем этом смело берите с них пример.

Вот статья под названием «Будущее транзистора» из журнала Scientific American, написанная Робертом Кизом – обладателем докторской степени по физике и специалистом по полупроводникам и системам обработки информации. Примерно 98 процентов обладателей докторской степени по физике не могут связать на бумаге и двух слов – но не потому, что действительно не могут, а потому, что не хотят. Они не желают снизойти до того, чтобы овладеть простыми инструментами литературного языка – инструментами, позволяющими совершать манипуляции не менее точные, чем при постановке самого тонкого физического опыта. Киз начинает так:

Я пишу эту статью за компьютером, в котором содержится примерно десять миллионов транзисторов – на свете едва ли найдутся другие плоды промышленного производства, которые один человек мог бы приобрести в таком количестве. Но даже все они вместе стоят меньше жесткого диска, клавиатуры, дисплея и корпуса. Для сравнения скажу, что десять миллионов скрепок обошлись бы мне почти во столько же, во сколько обошелся весь компьютер. Такими дешевыми транзисторы стали потому, что в течение последних сорока лет инженеры неуклонно совершенствовали методы, позволяющие втискивать все большее их число на одну кремниевую пластинку. Это позволяло делить стоимость одного производственного шага на растущее количество единиц.

Сколько еще это может продолжаться? В прошлом ученые и эксперты‑промышленники много раз заявляли, что существует физический предел, за которым дальнейшая миниатюризация уже невозможна. И столько же раз реальность опровергала их заявления. Первые транзисторы появились сорок шесть лет назад. С тех пор плотность их размещения на кремниевой подложке возросла на восемь порядков, и в обозримом будущем мы не видим предела этому росту.

Посмотрите еще раз на последовательность изложения. Перед вами ученый, который, совершая один логический шаг за другим, раскрывает суть избранной темы. При этом он сам получает удовольствие, а потому и вам приятно его слушать.

Я процитировал стольких авторов, чьи работы отражают столько различных граней окружающего мира, с целью показать, что все они выступают в первую очередь как люди, как мужчины и женщины, умеющие отыскать связующую человеческую ниточку между собой и своей работой с одной стороны и своими читателями – с другой. Чем бы вы ни занимались, вы тоже можете наладить этот контакт. Принцип последовательного изложения применим в любой из тех областей, где автору предстоит провести читателя по трудной, новой для него дороге. Подумайте обо всех сферах, в которых химия и биология переплетаются с политикой, экономикой, моралью и религией: СПИД, аборты, асбест, наркотики, генный сплайсинг, гериатрия, глобальное потепление, здравоохранение, ядерная энергия, загрязнение среды, токсические отходы, стероиды, клонирование, суррогатное материнство и десятки других. Только благодаря помощи специалистов, способных ясно осветить соответствующую проблематику, мы, все остальные, можем занять правильную гражданскую позицию по вопросам, в которых за недостатком образования плохо разбираемся сами.

Я завершу эту главу примером, подытоживающим все, о чем в ней говорилось. Читая утром газетную заметку о вручении премий National Marazine Awards за 1993 г., я увидел, что лауреатом в престижной номинации «за лучший репортаж», потеснившим таких тяжеловесов, как The Atlantic Monthly, Newsweek, The New Yorker и Vanity Fair, стал журнал под названием I.E.E.E. Spectrum, о котором я и слыхом не слыхал. Оказалось, что это ведущее издание Института инженеров по электротехнике и электронике (Institute of Electrical and Electronic Engineers), ассоциации профессионалов, насчитывающей 320 000 членов. По словам его главного редактора Дональда Кристиансена, некогда страницы этого журнала пестрели аббревиатурами и значками интегралов, а смысл статей трудно было постичь даже другим инженерам. «Наш союз объединяет специалистов из тридцати семи довольно четко разграниченных областей, – сказал он. – Если вы не можете объяснить свою идею на словах, вас не поймут даже ваши собственные коллеги».

Сделав свой журнал понятным 320 000 инженерам, Кристиансен заодно сделал его понятным и обычному читателю, – я убедился в этом, просмотрев отмеченную наградой статью Гленна Зорпетте «Как в Ираке конструировали бомбу». Мне едва ли когда‑нибудь встречались более удачные научно‑технические репортажи – это прекрасный пример качественной нон‑фикшн на службе у жаждущей просвещения публики.

Написанная по образу и подобию детективной новеллы, статья рассказывает, как Международное агентство по атомной энергии (МАГАТЭ) пыталось отследить выполнение секретной программы, с помощью которой иракцы почти создали атомную бомбу, и объяснить, почему они подошли к этому столь близко. Таким образом, в момент публикации она представляла собой не только исследование по истории науки, но и политический документ, не потерявший своей актуальности, поскольку иракцы начали свою работу – и, возможно, продолжали ее вплоть до поражения Саддама Хусейна – в нарушение правил прозрачности, установленных МАГАТЭ: большинство материалов, необходимых для изготовления бомбы, нелегально приобреталось в различных промышленно развитых странах, включая Соединенные Штаты. Основное внимание Гленн Зорпетте уделяет методу электромагнитного разделения изотопов (EMIS), который практиковался в исследовательском комплексе Эль‑Тувайта к югу от Багдада:

Программа, основанная на EMIS, удивила не только МАГАТЭ, но и западные разведывательные службы. Этот метод состоит в том, что поток ионов урана отклоняется под влиянием электромагнитного поля в вакуумной камере. Последняя вместе с сопутствующим оборудованием называется калютроном. Более тяжелые ионы U‑238 отклоняются меньше, чем ионы U‑235, и эта небольшая разница используется для того, чтобы отсеять способный к делению U‑235. Однако, как сказал недавно вышедший в отставку инспектор МАГАТЭ Лесли Торн, «то, что в теории выглядит весьма эффективной процедурой, на практике оборачивается ужасно неряшливой возней». Какие‑то из ионов U‑238 неизбежно остаются смешанными с U‑235, и потоки ионов бывает трудно контролировать.

Отлично. Пока все ясно. Но почему эта процедура неряшлива? Почему потоки ионов трудно контролировать? Писатель готов это объяснить. Он не теряет нити повествования, хорошо помня, на чем остановился в предыдущем абзаце и что его читатели захотят узнать дальше.

Изотопы двух видов собираются в чашеобразных графитовых контейнерах. Но точность их попадания в эти контейнеры очень сильно зависит даже от крошечных изменений мощности и температуры электромагнитов. Поэтому на практике изотопы имеют свойство разбрызгиваться по всей внутренности вакуумной камеры, и ее приходится чистить каждые два‑три дня.

Что ж, насчет неряшливости вопрос снят. И все же, приводила ли эта процедура когда‑нибудь к успеху?

Здесь требуются сотни магнитов и десятки миллионов ватт. Например, во время Манхэттенского проекта установка EMIS в Национальном центре безопасности Y‑12 в Оук‑Ридже, штат Теннесси, потребляла больше энергии, чем вся Канада, и к тому же на нее использовали весь запас серебра в США – серебро было нужно для изготовления обмоток на электромагниты (поскольку шла война, медь оказалась в дефиците). В первую очередь из‑за подобных проблем американские ученые полагали, что ни одна страна никогда больше не воспользуется этим методом для производства относительно большого количества обогащенного урана, необходимого для создания атомного оружия…

По драматизму раскрытие иракской EMIS‑программы напоминает ряд эпизодов из хорошего шпионского романа. Первым ключиком, по‑видимому, послужила одежда американских заложников, которых иракские военные держали в Эль‑Тувайте. После того как заложников освободили, эксперты из разведслужб проанализировали их одежду и обнаружили на ней микроскопические следы ядерных материалов с такими концентрациями изотопов, какие можно получить только в калютроне…

«Мы вдруг нашли живого динозавра», – сказал Деметриос Перрикос, замруководителя инспекторской группы МАГАТЭ по Ираку.

Даже углубившись в технические подробности, автор не потерял из виду человеческий фактор. Перед нами не рассказ «о науке», а рассказ о тех, кто ею занимается, – о шайке действующих втайне изготовителей бомбы и группе высокообразованных сыщиков. Реплика о динозавре – чистое золото, метафора, понятная всем нам. Любой ребенок знает, что динозавры давно вымерли.

Далее следует описание добросовестной сыскной работы, после чего автор делает вывод, который и был целью всего расследования: Ирак, «не ограничиваясь производством урана оружейной чистоты, в последнее время старался создать на основе этого материала полноценное ядерное оружие, – пугающие действия, которые мы и называем вооружением». Сначала нам объясняют, какие варианты может выбрать страна, решившаяся на эти действия:

Атомные бомбы бывают двух типов: с пушечным и имплозивным подрывом ядерного заряда. Бомбу второго типа гораздо труднее сконструировать и изготовить, но она обеспечивает более высокий энерговыход. Инспекторы МАГАТЭ не нашли доказательств того, что Ирак занимался созданием бомбы первого типа; по их убеждению, он сосредоточил деньги и ресурсы на создании бомбы второго типа и даже принялся за разработку довольно современной имплозивной схемы.

Что же это за схема? Читаем дальше:

В бомбе имплозивного типа ядерная начинка подвергается физическому сжатию ударной волной, возникающей при подрыве обыкновенной взрывчатки. Затем, точно в нужный момент, высвобождаются нейтроны, запускающие сверхбыструю цепную реакцию деления ядер – это и есть атомный взрыв. Таким образом, главными элементами бомбы имплозивного типа являются запальная система, взрыватель и ядерный заряд. Запальная система создается на основе разрядных устройств с вакуумными трубками, способных выделить энергию, достаточную для воспламенения обычной взрывчатки; эти устройства называются критонами. «Линзы», входящие в состав взрывателя, с большой точностью фокусируют сферическую, направленную внутрь ударную волну на ядерном заряде, в котором имеется нейтронный детонатор. МАГАТЭ располагает обширными свидетельствами того, что иракцы добились существенного прогресса в разработке всех трех этих элементов.

Этот абзац – превосходный пример сжатого последовательного изложения; устройство бомбы имплозивного типа с тремя ее главными элементами описано в нем коротко и ясно. Но теперь мы хотим знать, как МАГАТЭ удалось раздобыть свои доказательства.

В марте 1990 г. новостные агентства сообщили о попытках Ирака импортировать критоны производства калифорнийской фирмы CSI Technologies; об этом стало известно благодаря полуторагодовой операции с участием американской и британской таможен, в результате которой в лондонском Хитроу арестовали двух иракцев. Однако за несколько лет до этого Ираку удалось получить от других американских компаний конденсаторы высокого качества, нужные для изготовления бомбы, а также создать свои собственные конденсаторы…

На этом я подвожу черту – вернее, отдаю журналу Spectrum право подвести ее за меня. Если о столь сложном научном предмете можно написать с такой исчерпывающей ясностью, на хорошем английском языке с использованием всего лишь горстки терминов, которые мгновенно объясняются в самом тексте (критон) или могут быть найдены в словаре (энергозаряд), значит, о любом предмете можно написать с исчерпывающей ясностью – и сделать это способны как вы, писатели, робеющие перед наукой, так и вы, ученые, робеющие перед литературой.