Проделки специалиста по документам

Наконец становится ясно, что доктору пора подыскивать себе жилье.

Конечно, мамаша Видок позволила бы мне оставаться в ее доме так долго, как я пожелал бы, но я не хочу злоупотреблять гостеприимством доброй женщины — да и ее сын этого не допустит. Соответственно, он обращается в Министерство юстиции с петицией, в которой просит вознаградить мое преданное служение короне. Ответ не заставляет себя ждать: двести франков в хрустящем конверте. Не проходит и недели, как я становлюсь счастливым обладателем трех комнат, двух костюмов, золотой цепочки и новехоньких сапог. А также — моя гордость — желтых вечерних перчаток.

Чего мне недостает, так это будущего. Настоящее же вполне приемлемо. Я часами брожу по комнатам, наслаждаясь деталями. Деревянные расписные панели, резьба с позолотой. Наборный инкрустированный столик. Украшение столовой — старинный персидский ковер, приобретенный у мамаши Гоше на улице Фигье-Сен-Поль. Изучению этого ковра я посвящаю отдельное утро: разглядываю каждую арабеску, каждый лепесток, с особым наслаждением останавливаясь на глубоком пурпуре центрального медальона.

Поначалу мне кажется, что новизна моих приобретений мне нравится. Потом я понимаю, что именно эта новизна вселяет в меня беспокойство. Вдруг вещи исчезнут так же внезапно, как и появились?

Однажды в начале июня, после обеда, когда я разглядываю туалетный столик японского фарфора, без предупреждения является Видок. Свои собственные наградные он использовал с толком: на нем летний костюм из легкого английского полотна, в руке трость с серебряным набалдашником. Видок так благоухает одеколоном, что его природный запах почти не ощущается. И есть в нем еще что-то: назовите это убежденностью. Он держится как человек, для которого обладание предметами роскоши естественно.

Едва заметно хмурясь, он обходит мое жилище, с бесчувственностью мясника тыкая в вещи, вызывающие у него интерес.

— Неплохо, — заключает он. — Стены, правда, пустоваты. Но ничего, я познакомлю вас с торговцами, которые помогут это исправить.

Улыбаясь, я предлагаю ему бренди.

— Почему бы вам не продать мне портрет баронессы? — спрашиваю я.

К моему удивлению, он недовольно кривится.

— Не сейчас, — бормочет он. — Портрет нужен мне как доказательство.

— Доказательство?

Усевшись за обеденный стол, он делает глоток бренди, несколько секунд держит напиток во рту и шумно проглатывает.

— Я кое-что разузнал, Эктор.

— О баронессе?

— Не столько о ней, сколько о Фелисите Нуво.

Я ошарашено смотрю на него.

— О прачке?

— Совершенно верно. Той самой, с больным ребенком по имени Вергилий, помните? Не скрою, чтобы ее разыскать, нам пришлось вывернуться наизнанку. Когда она в девяносто пятом году покинула Париж, то словно растворилась. И мальчик тоже. Однако нам удалось-таки узнать пару любопытных деталей относительно ее карьеры. По-видимому, прежде чем стать прачкой, она была горничной у знатной дамы. Из благородного семейства. Хотите знать, какого именно? — Он лукаво улыбается. — Барона и баронессы де Прево.

Сперва мне хочется рассмеяться. Потом — удариться в слезы.

— Но это невозможно, — говорю я.

— Я тоже так подумал. Но потом поговорил со старыми слугами де Прево. Они хорошо помнят Фелисите. Помнят, что она была хорошенькой. И служила у баронессы недолго. Точных обстоятельств никто не приводил, но у них в памяти отпечаталось, что уходила она с младенцем на руках.

Улыбаясь уголком рта, он разглядывает дно стакана.

— Кто отец, нам, разумеется, никогда не узнать. Да и… — Он пожимает плечами. — Нельзя быть до конца уверенным и насчет матери. Образ Фелисите ни у кого не ассоциируется с семейной жизнью.

Отвернувшись, я смотрю в окно. Первая волна летней жары, прокатившись по улицам, покрыла все тусклым осадком. Пара учеников пекаря окатывают оштукатуренный фасад холодной водой из ведер. Старик, в рубахе с пятнами пота, надтреснуто крякнув, оголодавшим хищником набрасывается на жареную картошку.

— Не думаете же вы, что это был ребенок баронессы? — говорю я.

— Я не знаю, что думать.

— Даже если… если вообразить, что такое возможно, женщина ее положения рожает незаконнорожденного…

— Как раз в этом нет ничего нового.

— … все равно невозможно представить, что она бросит ребенка. Оставит прозябать в нищете. Такой поступок пристал чудовищу, а не женщине.

— Эктор, вы исходите из предпосылки, что у нее был выбор. Но не забудьте, шла Революция. Баронессе пришлось бежать из страны. Она лишилась имения, утратила фамильные драгоценности. Она не располагала средствами на ребенка, как бы того ни желала.

— Нелепость! — Я яростно трясу головой. — Если так, то кто угодно мог быть матерью этого ребенка. Так же как и отцом…

И тут я вспоминаю. Прощальные слова баронессы: она произнесла их перед тем, как сесть в лодку.

«Я позабочусь о нем. Как о собственном сыне».

Как о собственном…

— Нет, — шепчу я. — Нет, это всего лишь странное совпадение. И только.

Видок в ответ щелкает языком. Поигрывает бокалом.

— Скажу одно. Ничего бы я не желал больше, чем еще раз встретиться с нашей баронессой.

— И какой вопрос вы бы ей задали?

— Для начала такой: откуда ваш старый друг Леблан узнал о Шарле? Вы ему сказали? И если так, то откуда вы узнали о Шарле? И если уж на то пошло, зачем вы проболтались о нем маркизу? Для поддержания беседы? Или вы надеялись через маркиза устроить Шарлю встречу с герцогиней? Не это ли было вашей главной целью?

С каждой вопросительной фразой в его голосе нарастает чувственная составляющая. Как он сейчас ее желает! Меня бросает в дрожь, едва я представляю ее, такую беззащитную, в комнате без окон, в «Шестом номере». Где на помощь не придут ни герцогиня, ни доктор. Где на нее обрушится свирепый Видок.

«Преследующий плод собственного воображения, — напоминаю я себе. — Благородные дамы не отдают своих сыновей прачкам. И не пытаются впоследствии посадить их на французский престол».

Но внутри меня восстает тоненький голосок:

«Почему, собственно, это плод воображения в большей мере, чем твой швейцарский садовник?»

Да, у Видока есть масса способов надавить на баронессу, но в конечном итоге он упрется в вопрос, на который никто — из ныне живущих — не сможет дать ответ. Кем был мальчик, которого мой отец в ту ночь вывел из башни? Что с ним произошло потом?

Я достаю с резной полки бутылку молодого бургундского. Наливаю себе полный стакан. Слышу за спиной долгий вздох Видока: он извлекает из кармана трубку.

— У вас найдутся спички, Эктор?

Он набивает трубку долго и тщательно. Все его движения спокойны и рассчитаны, как у стрелка.

— Дело в том, — продолжает он, — что на баронессу нельзя свалить все, как бы нам этого ни хотелось. В конце концов, к самому главному доказательству, тому, на котором все держится, она не имеет ровным счетом никакого отношения.

— О чем вы?

— О записке вашего отца! Той самой, которую я нашел под обложкой дневника. Где он пишет про родинку — ведь, что ни говори, именно это привело нас к герцогине?

— Пожалуй.

Теперь над головой у него образовался дымный ореол, туманный нимб. Клубы окутывают и меня, заполняют мою внезапно ставшую пустой голову.

И вдруг Видок откладывает трубку и достает кожаный бумажник. Найдя нужное отделение, извлекает из него древний листок, потрескавшийся на сгибах. Все с теми же хорошо знакомыми мне словами…

Для предъявления по месту требования

Подлинность объекта подтверждается наличием следующей особенности: родинка темно-коричневого цвета…

— Что забавно, — Видок обводит пальцем контуры букв, — использованная бумага — от Бруме. Уверен, вам знаком этот магазин, Эктор. Весьма почтенная фирма, они расположены неподалеку от Медицинской школы. Но, видите ли, когда я продемонстрировал месье Бруме данный конкретный образчик его товара, он впал в полную растерянность.

— Но почему?

— «Удивительное дело, — сказал он. — Бумага старинная, но вот водяной знак… бумагу с таким водяным знаком мы стали выпускать недавно, меньше года назад». О да, он был абсолютно уверен. Он сам зарегистрировал этот водяной знак не далее как в сентябре.

Видок касается пальцем края бумаги, мягким жестом отталкивает листок.

— Ну и задали вы мне задачку, Эктор. Ваш отец скончался… прошло больше полутора лет с тех пор, верно? Может, я что-то упускаю, но приходится заключить, что наш документ… не хочется говорить жестко, но большинство людей назвали бы это фальшивкой. — Он сопровождает свои слова медленным кивком. — Да-да, кто-то, по-видимому, преловко над нами подшутил. И, разумеется, такой человек, как я, обязан задаться вопросом: кто?

Он постукивает мундштуком трубки по переносице. Раз, другой.

— Вчера ночью, — продолжает он, — мне, что неудивительно, не спалось. Тогда я предпринял мысленную попытку нарисовать портрет нашего шутника. Я подумал, что, кем бы ни был этот человек, он должен иметь… скажем так, обширный опыт копирования почерка вашего отца. Возможно, у него за плечами годы практики. Так что в итоге он способен писать как ваш отец, когда угодно, хоть во сне. И еще он… предполагаю, он был искренне убежден в том, что Шарль — пропавший дофин, и знал, что для окончательного признания недостает одного-единственного вещественного доказательства. По-видимому, этот человек задался вопросом: «Какая у Шарля Рапскеллера есть особенность? Ага, родинка на ноге!» Думаю, он заметил ее, — Видок негромко прокашливается, — когда помогал Шарлю снимать сапоги. Оставалось лишь подсунуть поддельную бумажку в дневник, и дело в шляпе. И все эти действия — я убежден, Эктор, — совершались абсолютно от чистого сердца. С самыми, что ни на есть лучшими намерениями. Этим человеком двигало желание восстановить справедливость.

Кончиком пальца я соскребаю осадок с внутренней стенки бокала. Кладу в рот и едва не выплевываю.

— Интересная теория, — замечаю я.

— Да уж, сегодня у меня прямо-таки день теорий. Жаль только, что ни одна из них не доказуема. Господи боже! За разговорами я забыл, зачем пришел.

Покопавшись в бумажнике, он извлекает еще один документ и раскладывает передо мной на столе.

— Что это? — спрашиваю я.

— Мое собственное сжатое изложение событий. Я записал все, начиная с… ммм… гибели месье Леблана. Поймите правильно, этот отчет предназначен не для широкого использования, а сугубо для меня. Я подумал, Эктор, поскольку вы принимали в деле самое непосредственное участие, то вам имеет смысл просмотреть мои записи. Почитайте, и если все верно, — рукой в перчатке он касается последней страницы, — подпишите, если не возражаете, здесь.

Взяв первую страницу, я пытаюсь читать, но буквы никак не желают складываться в слова.

— Примерно так я все и запомнил, — выдавливаю я.

— Вы уверены? Не стоит ставить свое имя под чем-то, в правдивости чего вы сомневаетесь.

Затолкай в эту комнату хоть сотню свидетелей — ни один из них не услышал бы в его словах скрытый смысл. Но я слышу.

— Я уверен.

— В таком случае большое спасибо. У вас найдется перо?

— На письменном столе.

— Ах! Вот и оно. И чернила свежие! Здесь у вас все такое новое.

Поставив передо мной письменные принадлежности, он — кто знает зачем — отворачивается. Я бы решил, что из милосердия, если бы не спина: каким-то образом она настораживает больше, чем выражение его лица. И, скользя пером по бумаге, я чувствую это — в каждой букве и каждом росчерке.

— Готово? — певуче вопрошает он.

Видок с непроницаемым лицом изучает подпись. Закончив, кладет рядом с листком записку отца. Некоторое время сравнивает документы. Потом, кивнув, убирает все в бумажник.

— На этом, пожалуй, можно закончить, — спокойно произносит он.

Он уже почти у самой двери, когда ко мне возвращается дар речи.

— Шеф!

Одно-единственное слово как будто создает вокруг нас особое пространство. Я впервые обращаюсь к нему так.

— Зачем вы взяли меня с собой?

— Взял куда?

— В Сен-Клу. Я ведь не был вам нужен. Вы понимали, что я буду только путаться под ногами. И вообще — почему вы с самого начала решили привлечь меня к расследованию?

В его глазах можно прочесть многое. Там и сожаление, и насмешка, и грусть. И что-то наводящее на мысль о ярости.

— Это как с любым путешествием, Эктор. В компании оно проходит веселее. — Видок нахлобучивает шляпу. — А теперь, думаю, оно закончилось.

Он по-прежнему стоит в дверях. И вдруг, на долю секунды, я вижу Видока совсем другим: в лохмотьях Барду, колючего, недоверчивого. Но тут же на место возвращается сегодняшний Видок, гораздо более мягкий, и в его глазах, вопреки ожиданиям, загораются искорки смеха. Откинув свою массивную голову, он разражается громоподобным хохотом.

— Слава богу, вы не так невинны, как кажетесь!

И исчезает.

Date: 2015-09-17; view: 277; Нарушение авторских прав