В которой обнаруживается природа исследований Эктора

На похоронах маркиза герцогиня привлекает всеобщее внимание своим загадочным отсутствием. Распространяется слух, что она заболела, но на самом деле в минуты, когда прах ее друга предают земле, она занята тем, что в квартире Видока усердно рвет простыни на бинты.

На постели лежит человек, которого она называет братом. Не на высоко взбитых подушках, как раньше. Его плоское изможденное тело едва приподнимает одеяло, он очень бледен и неподвижен.

— Он просыпался со вчерашнего вечера? — спрашивает она.

— Нет. — Я отрицательно качаю головой. — Но у него ровный пульс и хорошее дыхание. Сейчас мы можем лишь перевязывать рану и посильно облегчать его состояние.

Кивнув, она возобновляет свою работу. Можно лишь удивляться, какая сила до сей поры дремала в этих белых руках с тонкими голубыми прожилками.

— Если у вас есть неотложные дела, мадам, то когда его состояние изменится, я буду рад сообщить вам.

— Благодарю, но я предпочла бы остаться здесь. Если вы не возражаете.

Она проводит с братом весь день. И ничто ни в ране Шарля, ни в перевязках не вызывает в ней даже минутного отвращения. Она выполняет все необходимое столь спокойно и методично, что я неоднократно ловлю себя на мысли, не в этом ли заключено ее истинное призвание?

Мне приходит в голову, что именно этого она добивалась все те долгие месяцы в Тампле — возможности ухаживать за братом. И теперь, наконец, такая возможность ей представилась.

Она ни разу не выразила желания обратиться за помощью к придворному врачу.

В четыре часа пополудни является мамаша Видок. В руках у нее колоссального размера поднос.

— Прошу вас, мадам герцогиня. Здесь бисквиты и чайник чудесного чая с лепестками хризантем. Вам надо подкрепиться. Вот вода для нашего пациента, когда проснется. Рюмка черносмородинного ликера для доктора. Пейте, ешьте, мои дорогие. И вот еще простыни. Раздерите хоть все, телу ведь не нужно больше одной зараз…

Несколько минут спустя, заглядывает Жанна Виктория. Вместо приветствия сухо кивает.

— Нужно расстегнуть ему рубаху, — замечает она. — Чтобы было легче дышать.

Одарив меня ценным советом, она выходит. Однако не без того, чтобы отдать дань уважения женщине в черном: у самой двери Жанна Виктория останавливается и приседает в порывистом реверансе.

Я улыбаюсь, но не из-за ее неловкости, а из-за того, что в этот момент особенно выпукло проступает невероятность самой мизансцены: в одной комнате сошлись герцогиня, жена пекаря и любовница вора, и все трое, каждая по-своему, ухаживают за пропавшим королем. Такое в Париже случается не каждый день.

На следующее утро у Шарля появляются первые признаки нагноения раны. Я применяю все средства, положенные в таких случаях. Примочки с хлором, «адский камень». Кровопускание, пиявки. Инфекция продолжает распространяться.

Несколько дней спустя герцогиня во время перевязки чуть не падает в обморок — такая вонь исходит от разлагающихся тканей. Судорожно прикладывая к лицу носовой платок, она смотрит на почерневшую, сочащуюся жидкостью кожу.

— Гангрена, — говорит она.

Полсекунды я думаю, не солгать ли, но меня останавливает ее прямой взгляд:

— Что вы предлагаете?

Я затрудняюсь дать определение тону, которым она произнесла эти слова. В нем нет ни ярости, ни тени снисходительного высокомерия. Она искренне хочет знать ответ, и я тот самый человек, от которого она его ждет. Я не успеваю даже задаться вопросом, как бы на моем месте поступил отец.

— По моему мнению, следует ампутировать кость до места выше гангрены.

— Ампутировать кость…

Она бросает взгляд на кровать, проверяя, не слышал ли этих слов пациент.

— Некроз слишком распространился, — объясняю я. — Удалив разложившиеся участки и еще немного здоровых тканей, мы, надеюсь, спасем ему руку.

— А его? — Она смотрит мне прямо в глаза. — Его вы спасете?

— Пожалуй, его шансы повысятся до пятидесяти процентов удачного исхода.

Она набирает полные легкие воздуха и, глядя на Шарля, мечущегося в лихорадке под одеялом, решительно выдыхает.

— Как скажете, — заключает она.

Операцию проводим в это же утро. Жанна Виктория фиксирует Шарлю ноги. Видок стальными руками обхватывает его туловище, а хозяйка дома держит лампу. Герцогиня, невзирая на все попытки отговорить ее, вызывается ассистировать — подавать щипцы.

Я усыпляю Шарля щедрой дозой опиума, но как только хирургическая пила начинает свое дело и добирается, миновав слой омертвевших тканей, до живой кости, эффект наркотика почти проходит. Тело Шарля выгибается. Теперь у него идет кровь горлом, он кричит, открывая рот так, что видно мягкое небо, и его воплям нет конца.

— Эктор, — взывает Видок, взмокший от усилий, требующихся, чтобы удержать больного, — нельзя ли побыстрее?

На этот раз, слава богу, удалось обойтись без дегтя. Жгут замедляет кровотечение настолько, что становится возможным лигировать сосуды. Шарль же, после дополнительной дозы опиума, погружается в беспокойный сон.

В течение двух дней температура у него неуклонно растет, изредка падая лишь для того, чтобы повыситься снова. Опять кровопускания, опять пиявки. Новые простыни, разрываемые герцогиней. Еще перевязки. Она прикладывает охлаждающие компрессы ко лбу Шарля, на самые безумные его вопли отвечает хрипловатым воркованием. Ее даже не передергивает, когда на второй день он исполняет — трижды — ту самую непристойную песенку, которой угощал в достопамятную ночь нашего веселья пале-рояльских проституток.

Все же по большей части его репертуар состоит из стонов и воплей. Однажды ночью я, разбуженный душераздирающим криком, срываюсь с койки и бросаюсь к его постели. К удивлению, он, впервые за последнее время, спит безмятежным сном праведника. Секундой позже темноту прорезает новый крик, пронзительнее первого.

Я зажигаю лампу и крадучись выхожу в коридор. Дверь в комнату Видока приоткрыта примерно на тридцать сантиметров, и в просвете я вижу довольное лицо распростертой на постели обнаженной Жанны Виктории. Сверху на нее навалился великий Видок, заросший шерстью, всепоглощающий, божество в облике человека.

Я слишком ошарашен, чтобы сообразить отвернуться или хотя бы спрятаться. Донельзя учтиво, Видок цедит голосом сытого котяры:

— Прикрой-ка дверь, малыш.

Когда он спускается к завтраку на следующее утро, я сижу, ковыряя вилкой омлет с сыром и луком. На все вопросы о состоянии пациента отвечаю односложно и не желаю встречаться с ним взглядом.

— О-хо-хо, — вздыхает он. — Дуемся? Не знал, что должен спрашивать разрешения у вас, прежде чем трахнуть женщину в собственной кровати.

— Она не просто женщина.

— Что правда, то правда! — Он ухмыляется во весь рот.

Я толкаю масленку в сторону Видока. Бросаю в него салфеткой.

— Пообещайте мне одну вещь, — говорю я.

— Какую?

— Вы правильно поступите с ее ребенком.

— С ребенком?

— Ну да, с младенцем, девочкой. Помните, в квартире Пулена?

Он смотрит на меня во все глаза.

— Младенец умер от оспы, Эктор. Не прошло и десяти дней с тех пор, как мы у них побывали.

— Но она… нет, Жанна Виктория сказала, что ребенок с ее братом. В Исси.

— Ну да, там они оба и лежат. Кому знать, как не мне, я оплачивал похороны. Ну, хватит, не надо так смотреть. Жанна Виктория сделана из материала покрепче, чем любой из нас. Она выдержит.

Перед моим внутренним взором вспыхивает образ: ее лицо в темном переулке, когда она стояла над скулящим Гербо. Мелкие острые зубки посверкивают в лунном свете. Свирепая красота. Что правда, то правда: в жизнестойкости этой особы сомневаться не приходится.

— Вопрос в другом. — Видок роняет голову на руки. — Выдержу ли я?

В тот вечер я не дохожу до кровати — засыпаю прямо в кресле. Проваливаюсь в бездонный сон, из которого впоследствии не могу ничего вспомнить. Мамаше Видок наутро приходится трясти меня добрых пять минут, чтобы разбудить.

— Доктор, — зовет она. — Жар спал.

Час спустя, когда появляется герцогиня, Шарль впервые за весь послеоперационный период сидит в постели. На одеяле стоит горшок с геранью. Между редких зубов выпирает оранжевая плоть десен. Глаза у него василькового цвета.

— Доброе утро, Мари.

Она присаживается на постель. Берет в руку его ладонь и прижимается к ней лбом.

— Мне не верится, — говорит она позже в беседе со мной. — Он стал прежним собой…

Как странно эти слова звучат в ее устах. «Прежним собой». Мужчина, с которым она знакома не более двух недель. Мальчик, которого она не видела двадцать четыре года.

Мы сидим с ней в гостиной Видока и пьем кофе — правда, она, в своем смятении, на это не способна. Она поднимает чашку… и опускает ее. Это повторяется из раза в раз, словно танталовы муки.

— Интересно, — произносит она. — Брат почти ничего не помнит про эшафот и гильотину, но при этом подробно рассказывает об увиденном по дороге. Он говорит, что вы его… каким-то образом усыпили. Но при этом он словно бы и не спал. И тут он совсем начинает путаться, но одно повторяет снова и снова, и в этом он совершенно уверен.

— И в чем же?

— В том, что вы спасли ему жизнь.

У меня в горле зарождаются самоуничижительные фразы, но она кивком избавляет меня от необходимости их произносить.

— Скажите мне, что вы сделали.

Я никогда не обсуждал свои исследования с кем бы то ни было. И сейчас я впервые, очень осторожно упоминаю имя Месмера. Сорок лет назад этот врач из Вены пророчествующим мессией снизошел на Париж, на пухлом облаке скандала в качестве средства передвижения. Месмер проповедовал теорию животного магнетизма и брался за самые безнадежные медицинские случаи. Прикладывая к телу больного магниты, он совершал над человеком таинственные пассы руками — и тот невероятным образом исцелялся.

Врачи традиционных направлений посмеивались над ним, а после того, как Медицинская школа объявила его мошенником, Месмер убрался восвояси. Но факты исцеления говорили сами за себя, и постепенно сформировалась группа парижских ученых, считавших, что несомненную терапевтическую эффективность действий Месмера следует рассматривать отдельно от сопровождавшего лечение сомнительного трюкачества.

Я был одним из них. Я присутствовал при экспериментах с измененным сознанием, которые проводились в клинических условиях, и пришел к убеждению, что те же технические приемы можно использовать для ослабления кровотечения. А если так, то когда-то дискредитированная теория Месмера может революционным образом изменить практику хирургии и лечения травм.

Герцогиня, следует отдать ей должное, выслушивает все это, ни разу не зевнув. Удостоверившись, что я закончил, она спрашивает:

— Как можно доказать эту теорию, доктор? Если в вашем распоряжении нет умирающих?

— Как правило, проводятся исследования на животных, но в данном случае они неубедительны. — Да уж, иначе не скажешь. — Нужно, чтобы человек, управляющий процессом, мог давать указания объекту. Для этого, в свою очередь, требуется определенная степень доверия между ними. С мышью этого непросто добиться.

— Значит, вам нужен был другой человек?

— Нет. Не другой.

И словно мальчишка, застуканный за воровством вишен из соседского сада, я закатываю рукав и демонстрирую лесенку теперь уже побледневших рубцов — тех самых, на которые Видок обратил внимание в Сен-Клу.

— Вы проверяли теорию на себе, — говорит она.

— По утрам, пять дней в неделю. Перед зеркалом.

— Вы действительно самовнушением останавливали кровь?

— Ну да. — Опуская рукав, я краснею. — Но никогда — надолго.

Я не признаюсь ей, что порезанные руки казались мне уместным наказанием за попусту растраченную жизнь.

Лишь сейчас я осознаю, что больше не хочу этим заниматься.

— Доктор, — задумчиво произносит она, — вы очень интересный человек.

— Мадам, надеюсь, вы извините меня, если я осмелюсь задать вам вопрос?

— Прошу вас, спрашивайте.

— Простите, но куда, по мнению двора, вы ходите каждый день?

— Я говорю, что хожу молиться.

— И они довольствуются этим?

Ее тонкие губы кривит нервная улыбка.

— Они давно уже не проявляют любопытства в отношении меня. В особенности мой муж.

— В таком случае, — замечаю я, — он многое теряет.

— Не спорю.

В этот же день, позже, я, проходя мимо комнаты Шарля, слышу звук, по которому понимаю, что он проснулся. Я как раз собираюсь открыть дверь, когда различаю голос его сестры. Она зовет его по имени.

— Мари, — спрашивает он. — Это ты?

— Да.

— Можно, я кое-что скажу тебе?

— Конечно.

— Я не хочу быть королем.

Ее ответу предшествует долгая пауза.

— Я знаю.

Date: 2015-09-17; view: 362; Нарушение авторских прав