Путешествие в Люксембург

После встречи с Видоком прошло четыре дня, но я все еще чувствую его присутствие. И во время вечернего обхода квартала, и по дороге в Медицинскую школу, и даже тогда, когда припрятываю газету в Ле Пер Бонве, в ухо мне шепчет его голос…

«По вашему расписанию можно сверять часы…»

А в пятницу утром происходит событие, выбивающее меня из привычной колеи. Я получаю письмо. На сиреневой бумаге с осыпающимися золотистыми краями и неразборчивым тисненым гербом сверху. Бумага такая хрупкая, что я боюсь держать ее в руках.

Доктор Карпантье!

Недавние события, связанные с покойным месье Лебланом, заставляют меня обратиться к Вам с этим письмом. Не будете ли вы столь любезны посетить меня завтра в десять утра? Вы найдете меня в доме номер 17 по улице Феру.

В случае отсутствия ответа буду ожидать удовольствия встречи с Вами. Взываю к Вашему благоразумию.

Баронесса де Прево

Имя такое же хрупкое, как бумага. Баронесса!

Первая мысль: Рейтуз и компания принялись теперь за меня. Вторая мысль — и она, с момента появления в моей жизни Видока, мелькает у меня то и дело — «меня приняли за другого».

И ошиблись не только человеком, но и социальным классом. Я не подходил к аристократам ближе, чем во время воскресных прогулок по Елисейским Полям. Теперь, после возвращения Бурбонов, это считается прекрасным развлечением — фланировать среди вязов и любоваться на проезжающие мимо кареты. Лошади с розетками в ушах, кучера при париках и галстуках, кусочек напудренной щеки в окошке, ручка цвета слоновой кости, неподвижный, будто приклеенный, бутон улыбки. То, что одна из этих женщин прикажет остановить экипаж и протянет мне свою высокородно-бессильную руку, представляется столь же вероятным, как приглашение короля лечить его подагру.

Одним словом, имеются все основания для сомнений. Начать с человека, доставившего послание. Вместо ливрейного лакея я увидел обычного портье, седого, как Монблан, и несколько су, положенные ему на ладонь в качестве чаевых, вызвали у него лишь кривую усмешку.

Далее, адрес. Улица Феру. Тонкая спица в колесе Люксембургского сада, удаленная от шума придворной жизни. С какой стати баронессе жить в таком месте?

Весь день и весь вечер я обдумываю разнообразные веские причины, чтобы отклонить приглашение. Наутро я его принимаю. И даже знаю почему. Потому что Видок ждет от меня этого меньше всего.

Утром Париж окутан туманом. Дым от ночных костров, смешанный с испарениями клоаки и моросью трехнедельных дождей, лепится грязно-коричневыми облаками к мансардам, клубится в сточных канавах, льнет к деревьям, повозкам и лоткам торговцев. Густой, шероховатый и вместе с тем подвижный — беспрерывно обновляющийся, он похож на дыхание города.

Единственная видимая часть дома номер 17 по улице Феру — грубо оштукатуренный желтоватый фасад, три окошка с сонно приспущенными жалюзи и литой молоток в форме подмигивающего сатира. Молоток сдвинуть с места не удается, приходится колотить в дверь, на что откликается пожилая консьержка, закутанная в черную шерсть и с прокурорской ухмылкой.

— Доктор Карпантье, о да! Она ожидает вас.

Со свечой в руке она ведет меня наверх через два лестничных пролета — акт, к которому ее тело совершенно не приспособлено. Ей приходится перетаскивать организм за собой, будто багаж, по частям, каждую ногу — как отдельный чемодан.

— Вы легко нашли дорогу? Уфф. В деньки вроде нынешнего собственного носа не различишь. Гррмм. Баронесса будет так рада вам. Я ей все время твержу: приглашайте молодых, хоть иногда, для разнообразия. Ввууфф! Куда лучше, чем старых козлов в этих — кррруммп — синих чулках и грязных жилетах. Вечно они ноют! Про старые добрые деньки. Пфифф! А я говорю, что сделано, того не воротишь, надо переходить к следующему. Я всегда такая была. Плунф.

Наконец она останавливается у обшарпанной дубовой двери. Стук, сопровождаемый оглушительным, похожим на рев восклицанием:

— Мадам баронесса! Ваш гость пришел!

Затем, словно исполняя некий ритуал, она поворачивает ручку, приоткрывает дверь и медленно, тяжело дыша и склоняясь в три погибели, пятится назад.

Сквозь истертый до полупрозрачности ковер просвечивают красные, тоже истертые, плитки пола. Старинный круглый стол, низкий буфет, над ним — зеркало. Незакрепленная скамья. И кресло с низкой спинкой, такое, словно его перенесли сюда из коттеджа бретонской вдовы.

В кресле восседает величественная дама.

Нет, лучше выразиться иначе. Величественная дама восседала в этом кресле. Волосы ее украшали розовые бутоны, легкое белое платье подчеркивало очаровательные округлости фигуры, а ручки были затянуты в замшевые перчатки райской белизны.

С тех пор минуло тридцать лет. Белое вылиняло до желтоватого; летнее платье уступило место безнадежно устаревшему черному из камчатного полотна; кружевную накидку штопали столько раз, что на ней не осталось живого места.

И теперь это когда-то красивое — все еще красивое — лицо, подобно глиняной табличке из древнего храма, отвердело от ветра времени и приобрело наставительное выражение.

— Доктор Карпантье, — приятное, словно щекочущее контральто, — как мило с вашей стороны посетить меня.

Поднявшись из своего крестьянского кресла, она предлагает мне затянутую в перчатку руку. Не зная, что делать, я сжимаю ее. С легкой снисходительностью она высвобождается.

— Вы должны простить меня, — продолжает она. — Вы не совсем тот, кого я ожидала.

Я собираюсь спросить, а кого она ожидала, но меня останавливает нечто, сперва незамеченное: ее глаза. Один карий, другой синий — как будто она одолжила их у двух разных женщин.

— Не желаете ли чаю, доктор?

Она подает чай сама, в фарфоровых чашках, изготовленных, как я с облегчением отмечаю, не руками осужденных. Она говорит… в основном я слышу не что, а как — музыку ее голоса. Где-то на заднем плане позвякивают ложечки; обвожу взглядом комнату, замечаю диван, под ногами цветной мексиканский коврик, книжный шкаф, словно позаимствованный из музея естественной истории — почти пустой, не считая нескольких раковин и книжной полки с рядом красных сафьяновых переплетов.

— Я вижу, вас заинтересовала моя библиотека, — с иронией замечает она. — Это мемуары моего покойного мужа. При Людовике Шестнадцатом он был послом в Берлине.

Не зная, что ответить, я молчу, и мое молчание оказывается тем самым сигналом, которого она ждала. Отставив чашку, она складывает руки на коленях и с многозначительным и важным видом, словно бы приступая к показу гостям дома, начинает говорить. И все то, в чем обычно признаются только после дней, а то и недель доверительного знакомства, выливается на меня сразу, в один момент беспомощной и неостановимой откровенности.

— Разумеется, во время Революции мы потеряли все. Якобинцы присвоили наши земли — в этом не было ничего неожиданного, но затем большую часть драгоценностей мы потеряли по дороге в Варшаву, а с оставшимися деньгами барон поступил несколько неразумно. Эмигрантом он оказался никудышным, в особенности учитывая, как много ему доводилось путешествовать прежде. Но одно дело — путешествие, даже изгнание, добровольное, и совсем другое — вынужденное. Бедный, он сильно переживал. Все время интриговал, изобретал способы вернуться сюда, где его ждали меньше всего.

Она ненадолго подносит чашку ко рту.

— А интриги, вынуждена заметить, стоят денег. По крайней мере, его интриги всегда стоили.

Шурша юбками, она поднимается. Скупым движением холеной руки открывает шкаф, поглаживает сафьяновые переплеты.

— Это все, что осталось. Жизнь в десяти томах. До последнего дня он пребывал в убеждении, что кто-нибудь опубликует их. — Она достает с полки крайний слева том, передает мне. — Это может прийтись вам по вкусу, доктор. Здесь описывается жизнь барона, начиная с его рождения в Тулоне до краткого и, не побоюсь этого слова, невыдающегося периода, когда он служил интендантом в Лиможе. — Она почесывает спину костяшками пальцев. — Лично я только эту часть и могу читать. Остальные меня слишком волнуют. Ах, доброе утро, киса!

Я чувствую прежде, чем увидеть: трение о мою штанину. Затем в распростертые объятия баронессы прыгает клубок из черного, белого и оранжевого.

— Киса проснулась? Какая же соня наша кисочка! А что еще делать в такой туман, правда? Ах да, поэтому-то кисочка и любит туман! Ну-ка, пойдем к окошку, посмотрим, видишь?

В неверном свете канделябров они сливаются на несколько мгновений в единый организм: конечности сплетены в стремлении к общей цели, мурлыканье перемежается нежным бормотанием.

— Боюсь, я должна задать неделикатный вопрос, — произносит она.

Я не сразу понимаю, что она обращается ко мне. Ее голос еще не вполне перешел в человеческий регистр.

— Как вам будет угодно, — выдавливаю я.

— За вами следили?

— Нет.

Я отвечаю с убежденностью, но при этом понятия не имею, следили за мной или нет. Я все еще не привык к мысли, что стою того, чтобы за мной шпионить.

— Теперь моя очередь быть неделикатным, мадам баронесса.

— Прошу вас.

— Что связывает вас с месье Лебланом?

С явным сожалением она отпускает кошку, и в этот момент — впервые с моего появления — ее внимание оказывается полностью обращенным на меня. Я бледнею. Чего стоит одна улыбка, отполированная в миллионах гостиных и салонов.

— Доктор, я ощутила внезапное желание прогуляться. Не окажете ли честь сопровождать меня?

Туман в Люксембургском саду начал рассеиваться, но над головами у нас по-прежнему висит пелена. Скульптуры. Фонтаны. Дворец с палатой лордов, где погребены высушенные останки старых монархий и империй. Прежде пышные платаны острижены, так что остались одни стволы, влажные, в шрамах. Они выстроились вдоль аллеи подобно старым солдатам.

Для человека, ведущего не слишком активный образ жизни, баронесса шагает довольно быстро. Чтобы не отставать от нее, мне приходится прилагать усилия. Однако скоро мы уже движемся в общем ритме — и мне кажется, что мы веками совершаем подобные прогулки, прокладывая дорожки в гравии.

— Вы еще молоды, — после некоторого молчания произносит она. — Наверное, вам лет двадцать пять?

— Двадцать шесть.

Она рассеянно кивает.

— Вот примерно столько лет назад я и познакомилась с Кретьеном Лебланом. Это произошло в летний полдень в Варшаве, в Старом Мясте. Я подкреплялась в небольшом уличном кафе — кажется, тарелкой крупника, — а когда посмотрела на улицу, то увидела его. На нем были голубые чулки и линялый сюртук. Он наблюдал за моим супом — как кот наблюдает за беспечным кроликом. Меня это невольно тронуло.

Рукой в перчатке она едва ощутимо сдавливает мою левую руку.

— Леблан тоже был в каком-то смысле эмигрантом. Лишенный проклятия громкого титула, он продержался дольше, чем большинство из нас, но вскоре и ему пришлось покинуть Париж. Спешно. У него было то выражение лица, что и у всех нас поначалу: как будто человека затолкали в шар Монгольфье, а потом, не дожидаясь окончательного приземления, сбросили вниз. В день нашей встречи он все еще не восстановил равновесие. — Она осторожно обходит лужу. — Мы разговорились. Мне понравились его любезные манеры, и к тому времени, как он доел за меня крупник, я формально наняла его на работу.

Даже сквозь густой туман я вижу, где мы идем: вдоль парапета Перинье, неподалеку от Западной улицы. Оглушает чириканье воробьев, трели дятлов и коноплянок.

— Мой муж оставил после себя величественные финансовые развалины, — сообщает баронесса. — Пришлось уволить слуг. Леблан был настолько добр, что некоторое время работал без жалованья; когда же он не смог и дальше себе это позволять, то продолжал регулярно навещать меня, просто чтобы подкормить. Пожалуй, я осталась жива именно благодаря Леблану.

Она замедляет шаг и хрипловато вздыхает.

— И именно Леблан, когда вернулись Бурбоны, уговорил меня приехать в Париж. «Бонапарта больше нет, — убеждал он. — Вы снова сможете быть счастливой». Боюсь, он меня переоценил. Однако я согласилась, хотя бы из одного только желания сделать ему приятное. Я выдвинула единственное условие: чтобы он нашел мне дом как можно дальше от моей прошлой жизни.

Красноречивым жестом, достойным мадемуазель Марс,[7]она обрисовывает окрестности.

— И вот я здесь, — заключает она.

— Мне очень жаль, баронесса.

— Не стоит, доктор. Иным выпадают беды куда страшнее. А самое главное, после всех этих лет понимаешь, какая большая ценность — просто быть живым. Впрочем, вы пришли не затем, чтобы соболезновать старой развалине вроде меня.

— Я по-прежнему не знаю, зачем пришел, мадам.

Левой ногой, будто ножкой циркуля, неподвижно упираясь в землю, она правой медленно рисует круг — одновременно обводя настороженным взором окрестности.

— Неделю назад, в среду, — начинает она, — Леблан явился ко мне в чрезвычайном возбуждении. Сообщил, что вступил во владение неким предметом и, дабы установить его подлинность, нуждается в человеке с определенным, скажем так, положением в обществе — хотя бы даже и утраченным.

— А что это был за предмет?

Слышала баронесса мой вопрос или нет — не знаю.

— Получив удовлетворительный ответ относительно подлинности предмета, — продолжает она, — Леблан сказал, что для вынесения окончательного заключения нужен другой человек. В конечном итоге он пустился на поиски доктора Карпантье с улицы Святой Женевьевы.

— Он не приходил ко мне.

Носком ноги, обутой в домашнюю туфельку, она рисует новый круг — теперь уже обводя им белое перышко.

— Так я и думала, — произносит она.

Теперь она смотрит на меня, и ее карий и голубой глаза сверкают, каждый своей мыслью.

— Доктор, я во многих смыслах далека от идеала. Многим людям я желала зла — но погашу всякий огонь мести, если только буду уверена, что убийцы Леблана уничтожены.

— Позвольте спросить, мадам, откуда вы узнали о гибели месье Леблана?

Она отвечает долгим взглядом. Прикусывает нижнюю губу.

— Леблан имел привычку навещать меня каждый понедельник около десяти утра. В этом он был точен, как часы. В прошлый понедельник он не явился и при этом никак меня не известил. Не застав его дома, я поступила так, как поступил бы на моем месте любой парижанин, — направилась прямиком в морг. Там я дала консьержу детальное описание внешности Леблана и, заплатив несколько су, получила возможность увидеть, — она делает паузу, — господина, о котором идет речь. Доктор, — добавляет она, — вы не возражаете, если мы присядем?

Скамейка совсем неподалеку. Носовым платком — единственным моим носовым платком — я досуха вытираю для нее сиденье. Кивком выразив благодарность, баронесса опускается на скамью — точно рассчитанными движениями, не сгибая спину. Прислоняет к скамейке зонтик. Критически осматривает перчатки.

— Доктор, скажите, вы точно знаете, по какой дороге идете?

— Нет, — отвечаю я. — Вы можете понять это по состоянию моих сапог.

Она противится искушению посмотреть вниз, но в ее странных разноцветных радужках распускается что-то неожиданно теплое.

— Хорошо бы, если бы вам можно было доверять, — замечает она.

— Я не вполне понимаю, в каком именно вопросе вы хотите мне довериться.

Мы умолкаем и молчим минут пять. Тем временем, однако, происходит любопытная вещь. Пока мы сидим, туман, словно эмульсия, распадающаяся на ингредиенты, рвется и все больше истончается, так что, в конце концов, я понимаю: в парке мы не одни, это место делят с нами другие человеческие существа.

Но почему вид их вселяет такую тревогу? Гризетка, задремав, едва не сползла с лавки. Ученица монастырской школы с дедом, они перекусывают хлебом и сыром. Пара студентов-юристов. В обычную погоду я, скорее всего, не обратил бы серьезного внимания ни на одного из них. Сегодня же сама их ординарность наводит на мысль о чем-то сверхъестественном.

Я произношу:

— «Он здесь».

Баронесса вполоборота поворачивается ко мне.

— Таковы были последние слова Леблана, — объясняю я. — Он сообщил о появлении какого-то человека. Кто этот человек?

Она же, отвернувшись, устремляет взгляд направо.

По другую сторону дорожки, на скамье в трех метрах от нас, сидит, согнувшись над развернутым «Ежедневником», старый солдат. На нем мундир времен Людовика Пятнадцатого, со скрещенными мечами на спине, на шее — крест Святого Людовика. Он принадлежит к той категории ископаемых, которые регулярно встречаются в общественных местах: в них, как в кастрюлях, тушатся воспоминания, они обмениваются дерзкими взглядами с офицерами наполеоновской армии и носят в правой петлице белый бант — демонстрируя таким образом, что находятся по правильную сторону баррикады.

Из всех наших соседей он меньше прочих обращает на себя внимание. Отчего же баронесса, завидев его, еще больше выпрямляется и словно бы каменеет? Как джентльмен, я предлагаю поменяться местами, но посреди фразы умолкаю: баронесса обращается к человеку, что сидит на скамье с противоположной стороны дорожки:

— Месье Видок, почему бы вам не присоединиться к нам? Так вам будете гораздо лучше слышно.

Date: 2015-09-17; view: 270; Нарушение авторских прав