Улица Св. Женевьевы, д. № 18. Великий Видок зевает. Зачем подавлять естественные желания?

Великий Видок зевает. Зачем подавлять естественные желания? В титаническом зевке челюсть отвисает, шея раздувается, и легкие распирает от воздуха.

— Кажется, я до сих пор не упоминал, — произносит он, наконец. — Мы нашли записку в крошечном кожаном кошельке. Верите или нет, но он привязал его к шнурку на талии и засунул в панталоны. Сколько ни обыскивай, не сразу найдешь. Разве только когда объект уже окажется на мраморном столе в парижском морге.

Он сцепляет пальцы рук. Пальцы едва заметно шевелятся, делая мелкие рефлекторные движения.

— Леблан жил на улице Шарантон, это нам известно. Изрядно далеко от вас, доктор. Я считаю, за ним следили с того самого момента, как он вышел из квартиры.

— Тогда почему они…

— Да, у меня возник тот же вопрос. Почему они просто не проследили за ним до вашего дома? Скажи нам, дружище. Ты почувствовал за собой хвост? Пробовал оторваться? Ходил кругами, пару раз повернул не туда? Может, даже пытался спастись, добравшись до ближайшего жандармского поста? — Он дует покойнику в ухо: дважды, мягко. — Но они не дали тебе это сделать, верно? Бедолага.

Этюд бурлит, разливается, как река весной. Я дергаю себя за волосы и этим словно бы сбиваю мелодию. Тоже своего рода общение.

— Если Леблан шел ко мне…

— Да.

— И при этом не хотел, чтобы тот человек или те люди узнали…

— Да?

— Тогда почему он просто не запомнил мой адрес? Зачем все эти сложности с прятаньем бумажки на теле?

Он улыбается в белый голый живот Леблана.

— Мне кажется, он рассчитывал — доктор, я почти стесняюсь это говорить — на кого-то вроде меня. Он хотел, если случится самое худшее, чтобы информация находилась там, где ее точно найдут. — Он воркует прямо в мясистое ухо Леблана. — А кто сделает это лучше Видока? А? Кто?

Я опускаюсь на стул еще до того, как осознаю, что он здесь стоит.

— Леблан хотел защитить меня, — тихо произношу я.

— Ну, все это, разумеется, предположения, но взгляните-ка сюда… — Его указательный палец прикасается к клочку бумаги. — Я говорю себе: «Леблан эту записку разве что в задницу не засунул». И единственное объяснение, которое приходит мне в голову, — что он хотел помешать им сделать с вами то… то, что они сделали с ним.

В этот момент я ощущаю Видока словно бы шестым чувством. Он колышется рядом во мраке — и вдруг его рука опускается мне на плечо, так неожиданно, что я вздрагиваю.

— И ведь он добился своего, не правда ли, доктор? Вот вы, живы и здоровы. Более или менее пышете молодостью. — Он снимает невидимую нитку с моего воротника. — Каково это, интересно? Каково знать, что тебе спас жизнь человек, которого ты никогда не видел?

Я скажу вот что: в его голосе не слышится даже попытки вынести нравственное суждение. Мне кажется, он просто хочет знать.

— Старый гриб, — произносит он, склоняясь над лицом Леблана. — Польщен твоим доверием. А теперь — позволь нам закончить работу.

Только позже, уже значительно позже, я отмечу про себя этот переход от единственного числа к множественному, от «мне» к «нам». Меня тогда осенило, что именно в тот момент — хотя вполне может статься, что определенного момента и не было вовсе, — события приняли бесповоротный характер. Как бы я ни желал, чтобы дела обстояли иначе.

— А теперь спи, — шепчет Видок.

Он накрывает месье Кретьена Леблана простыней. Возвратив свечу в канделябр, он на мгновение замирает — не сказать, что в молитве, но в каком-то полузабытьи незаконченной мысли. Затем решительно покидает комнату, остановившись только, чтобы бросить замечание, которого я уже жду от него:

— Может, вам лучше заниматься насекомыми?

Мне не суждено ее увидеть, мою воображаемую пианистку. Но в качестве компенсации за мной следует соната: весенний прилив нот застигает меня на пороге главного зала. Я никогда больше не смогу слушать Моцарта, не вспоминая о падальных мухах.