Исчезнувший дофин

Если баронесса и извинила выходку Видока, то она просто-напросто действовала в духе времени.

Видите ли, первые дни Реставрации по определению — время великой забывчивости. Нам предлагается забыть, что мир перевернулся, что король с королевой кончили жизнь под ножом Мстителя, что по площади Революции текли реки крови, а богач и священник трепетали перед ремесленником и крестьянином.

Нам предлагается забыть, что из пепла этого пожара восстал выскочка, который перевернул полконтинента, заставил европейских монархов дрожать от одного звука его имени и стоил Франции едва ли не миллиона жизней.

Мы должны забыть — сделать вид, будто ничего не было, — все, что происходило между 1789 и 1815 годами, между Бастилией и Ватерлоо. К чему копить обиды? Пусть начнется Реставрация.

И вот что интересно: кое-что забыть очень легко. За какие-то пару лет мы выбросили почти все обеденные тарелки с монограммой Бонапарта, избавились от изображений двуглавого орла. Мы снесли статуи императора, стерли со стен Лувра буквы «Н», закрасили «императорский» и написали поверх «королевский». Мы приветствовали нового короля с тем же пылом, с каким когда-то проклинали старого.

В каком-то смысле эта забывчивость стала благословением, потому как жить в исторические времена — все равно, что не жить вовсе. Лучше притвориться, что ничего не было.

Только это не получается, сколько ни старайся. В конечном итоге (и теперь вы, конечно, уже это поняли), забвения нет. История затаивается, но всегда поднимает голову.

И вот в момент, когда мы меньше всего этого ожидаем, нас посещает призрак ребенка. Мальчика, которого мы хотели бы забыть сильнее, чем кого-либо другого.

Его зовут Луи Шарль, герцог Нормандский. Он словно принц из сказки: красивый, с волосами как лен, с сияющими глазами. Его крестили в соборе Нотр-Дам. У него была целая армия слуг: горничные, консьержи, портье, мальчики на посылках, парикмахеры, слуги, которые начищали столовое серебро, и другие, которые стирали белье; имелся даже личный качальщик кровати. Принц бегал по апельсиновым рощам и в любую минуту по его зову приводили черного пони, одного из восьми. Он разъезжал в каретах, а дворцы были его игровыми площадками.

Ни о чем этом он не просил, просто такая судьба выпала ему при рождении, но революционеры, в своей мудрости, все равно сочли его виновным. Виновным в том, что жил роскошно, в то время как множество французских детей страдали. Значит, надо заставить страдать и его.

Его посадили в крепость Тампль. День и ночь его караулила стража. Его лишили титула и достоинства принца, били и морили голодом. Маленького узника не осмеливались казнить, как казнили его родителей (мир все еще следил за происходящим). Революционеры просто создали условия, при которых он должен был умереть, и спокойно наблюдали, как он умирает. Медленно, в грязи и муках, отрезанный от всех, кто мог бы утешить его или как-то помочь.

И когда, в конце концов, в ребенке погасла последняя искра жизни, тело бывшего принца швырнули в безымянную могилу, где его кости смешались с костями других несчастных. Ни могильного камня, ни надписи. Ни слова молитвы. Равный до самого конца. Ему было десять лет.

Мы как нация сделали все возможное, чтобы забыть этого ребенка. Поэтому вы понимаете, почему человек вроде Видока, который, не теряя равновесия, прокатился на всех, по очереди, волнах истории, возмущается, когда ему напоминают о прошлом — будто постояльцу гостиницы некстати сказать, что он-де не заплатил по счету. Современный человек, он желает думать о будущем. Которое, как вы понимаете, суть забытое прошлое.

— Двуглавый орел, — цедит он.

Он настолько раскаялся в своей вспышке, что даже поднял с пола кольцо. Теперь он держит его, сцепив большой и указательный палец.

— И вычурный крест, — добавляет он погромче. — И я должен поверить, что ребенок восстал из мертвых.

— Я могу только сказать, что Леблан так считал, — отвечает баронесса. — И дорого за это заплатил.

И словно мы уже ушли, она опускается на скамейку, похожую на корабль, дрейфующий по пустынной бухте. Поворачивается лицом к стене, взмахивает руками — и вдруг, словно в озарении, я понимаю, что находилось здесь раньше.

Фортепьяно.

— Я помню дни, когда до нас начали доходить эти слухи, — мы тогда жили в Варшаве, — произносит она. — Это говорилось таким тихим-тихим шепотом. «Принц жив!» Каждый ссылался на сведения из «надежных источников», и все повторяли одну и ту же историю. Группка роялистов ухитрилась подменить принца другим ребенком, самого же дофина тайно доставили в безопасное место. Нам твердили, что это лишь вопрос времени, что скоро наш монарх вернется и предъявит права на престол.

Баронесса кладет руки на невидимую клавиатуру. Пробегает пальцами по «клавишам».

— Мне лично, — произносит она, — все это казалось очень таинственным. Годы шли, а дофин, как и следовало ожидать, не объявлялся, что нисколько не умеряло пыл некоторых его поклонников. Помнится, была одна герцогиня, она на всех своих soirées[9]говорила, что «наш юный король прибывает на будущей неделе». «На следующей неделе, я точно знаю!» После многих месяцев обещаний я, помнится, сказала ей: «Дорогая, если он намерен и дальше так тянуть, боюсь, Иисус Христос явится раньше». Больше меня не приглашали.

Ее пальцы еще раз пробегают по призрачной клавиатуре, и она складывает руки на коленях.

— Я, со своей стороны, всегда считала, что эти слухи — пропаганда с целью поддержать наш моральный дух. Одному богу известно, как мы в этом нуждались.

Видок все время ее монолога стоит у окна, тщательно протирая стекло. Это сопровождается легким скрипом.

— Мадам, — начинает он, — вам известно, сколько на сегодняшний день насчитывается самозваных дофинов? С некоторыми я имел удовольствие лично встречаться. Один был сыном портного, другой — часовщика. Третий, весьма бойкий юноша, заявлял, что у него на ноге королевская родинка, но родинка на поверку оказалась отметиной от оспы. А о некоем Матурине Бруно вы не слышали? Сын сапожника. Суд над ним прогремел на весь Руан. Теперь он главный заводила в тюрьме Мон-Сен-Мишель. — Ухмыляясь, Видок самодовольно постукивает себя по груди. — Если хотите предложить еще одного пропавшего короля, мадам, советую постучаться в другую дверь.

— Я ничего не хочу предлагать, — холодно отвечает она. — В появление дофина верил Леблан, не я. Но если он ошибался, — с этими словами она встает и смотрит на собеседника в упор, — то почему погиб?

Очень вежливо она ожидает ответа. Затем, почтительно склонив голову, добавляет:

— Ведь ясно, что нет необходимости убивать человека, который в своих действиях руководствуется иллюзией.

Руки Видока сложены на округлом животе. Он шумно выдыхает.

— Скажите мне, — произносит он, — откуда Леблану знать хоть что-то о Людовике Семнадцатом? Он ведь не был «аристо».

Первый раз я вижу, как ее передергивает. Старая, времен революции, кличка «аристо» бьет ее, как комок грязи. Некоторое время она собирается с силами. Затем ледяным тоном отвечает:

— Не сомневаюсь, Леблан был бы рад ответить вам на этот вопрос. Если бы мог.

— И в качестве единственного доказательства правоты своих слов показал бы мне проклятое кольцо? Такое можно найти где угодно. Я видел, как на Блошином рынке торгуют посудой из сервизов Марии Антуанетты.

— Он поклялся мне, что в его распоряжении есть и другие доказательства. На мои просьбы показать их он отвечал, что с этим придется повременить. Он был слишком занят поисками одного человека.

— Кого именно?

— Того, кто смог бы окончательно установить личность исчезнувшего короля.

— И кто же этот человек?

Когда она отвечает, ее голос звучит почти раздраженно.

— Доктор Эктор Карпантье, разумеется.

Вплоть до этого момента я пребывал в убеждении, что обо мне забыли. Теперь, когда все внимание сосредоточивается на мне, я чувствую, как по воздуху начинает пробегать рябь.

— Какой-то бред, — выдавливаю я.

Но воздух все так же идет волнами, и мой голос в очередной раз становится виноватым.

— Он ошибся, говорю я вам. Когда Людовик Семнадцатый умер, мне было три года. Каким же образом… как я могу судить о человеке, которого ни разу не встречал?

— Верно, — соглашается баронесса. — От вас невозможно этого ожидать.

Она бросает взгляд на бинокль. Взбивает белоснежные напудренные кудри, проводит руками по скулам. Снимает с себя последние остатки скверны городского воздуха. Забывает лишь о губах, которые, когда она поворачивается ко мне, по-прежнему остаются искривленными усмешкой.

— А теперь, доктор, рискуя показаться неоригинальной, позволю себе полюбопытствовать: чем во время Революции занимался ваш отец?