Из книг Александра Покровского

***

ФЛОТ (в выражениях, междометиях, афоризмах, в вопросах и ответах, в бессвязных выкриках)

***

- Что вы мечетесь, как раненная в жопу рысь! Вы мичман или где?.

***

- Слушай, что стряслось во вселенной? Умер кто-нибудь из высшего командования или съели твой завтрак?

***

- Что такое флотский смех? Это когда по тебе промахнулись.

- Кя-як сейчас размажу… по переборке! Тебя будет легче закрасить, чем отскрести…

***

- Ты мешаешь мне правильно реагировать на те порции света и тепла, которые исходят от солнца лично для меня…

***

- Не-ет, флотом управляют двоечники…

- Вы хотите сказать, что командующий флотом - двоечник?

- А разве командующий флотом управляет флотом?..

***

- Я вас категорически приветствую. Прошу разрешения подержаться за вашу мужественную руку. Как ваше драгоценное для флота здоровье?

- Безнадежно здоров. Годен только к службе на подводных лодках. Место службы изменить нельзя. У нас нет оснований для беспокойств и переводов. А списывают с плавсостава теперь по двум статьям: трупные пятна и прободение матки.

- Ну с маткой, я думаю, у нас все в порядке.

***

- Товарищ командир, прошу разрешения быть свободным.

- Вас освободила Великая Октябрьская революция.

***

- А-а-а-тдать носовой?

- Есть, отдать носовой!

- Отдать кормовой!

- Есть, отдать кормовой!

- Проверить буй усилием шести человек на отрыв!

- Есть, проверить буй усилием шести человек на отрыв!.. Проверен буй усилием шести человек на отрыв!.. Буй оторван…

***

- Очнитесь! Вы очарованы!

***

- Дышите глубже, вы взволнованы. Сейчас я тебя обрадую.

***

- Мда... сказывается усталость личного состава, сказывается...

***

Твердые, как дерево; обветренные, как скалы; пьют все, что горит, после чего любят бешено все, что шевелится.

***

Офицера можно лишить очередного воинского звания или должности, или обещанной награды, чтоб он лучше служил.

Или можно не лишать его этого звания, а просто задержать его на время, на какой - то срок - лучше на неопределенный, - чтоб он все время чувствовал.

Офицера можно не отпускать в академию или на офицерские курсы; или отпустить его, но в последний день, и он туда опоздает, - и все это для того, чтобы он ощутил, чтоб он понял, чтоб дошло до него, что не все так просто.

Можно запретить ему сход на берег, если, конечно, это корабельный офицер, или объявить ему лично оргпериод, чтоб он организовался; или спускать его такими порциями, чтоб понял он, наконец, что ему нужно лучше себя вести в повседневной жизни.

А можно отослать его в командировку или туда, где ему будут меньше платить, где он лишится северных надбавок; а еще ему можно продлить на второй срок службу в плавсоставе или продлить ее ему на третий срок, или на четвертый; или можно все время отправлять его в море, на полигон, на боевое дежурство, в тартарары - или еще куда - нибудь, а квартиру ему не давать, - и жена его, в конце концов, уедет из гарнизона, потому что кто же ей продлит разрешение на въезд - муж-то очень далеко.

Или можно дать ему квартиру – "Берите, видите, как о вас заботятся", - но не сразу, а лет через пять - восемь - пятнадцать - восемнадцать, - пусть немного еще послужит, проявит себя.

А еще можно объявить ему, мерзавцу, взыскание - выговор, или строгий выговор, или там "предупреждение о неполном служебном соответствии" - объявить и посмотреть, как он реагирует.

Можно сделать так, что он никуда не переведется после своих десяти "безупречных лет" и будет вечно гнить, сдавая "на допуск к самостоятельному управлению".

Можно контролировать каждый его шаг. И на корабле, и в быту; можно устраивать ему внезапные "проверки" какого-нибудь "наличия" - или комиссии, учения, предъявления, тревоги.

Можно не дать ему какую-нибудь "характеристику" или "рекомендации" - или дать, но такую, что он очень долго будет отплевываться

Можно лишить его премии, "четырнадцатого оклада", полностью или частично.

Можно не отпускать его в отпуск - или отпустить, но тогда, когда никто из нормальных в отпуск не ходит, или отпустить его по всем приказам, а отпускной билет его у него же за что-нибудь отобрать и положить его в сейф, а самому уехать куда-нибудь на неделю - пусть побегает.

Или заставить его во время отпуска ходить на службу и проверять его там ежедневно и докладывать о нем ежечасно.

И в конце-то концов, можно посадить его, сукина сына, на цепь! То есть я хотел сказать - на гауптвахту, и с нее отпускать только в море! только в море!

Или можно уволить его в запас, когда он этого не хочет, или, наоборот, не увольнять его, когда он сам того всеми силами души желает, пусть понервничает, пусть у него пена изо рта пойдет.

Или можно нарезать ему пенсию меньше той, на которую он рассчитывал, или рассчитать ему при увольнении неправильно выслугу лет - пусть пострадает; или рассчитать его за день до полного месяца или до полного года, чтоб ему на полную выслугу не хватило одного дня.

И вообще, с офицером можно сделать столько! Столько с ним можно сделать! Столько с ним можно совершить, что грудь моя от восторга переполняется, и от этого восторга я просто немею.

***

- Где вы были?

- Кто? Я?

- Да, да, вы! Где вы были?

- Где я был?

Комдив-раз - командир первого дивизиона - пытает Колю Митрофанова, командира группы.

- Я был на месте.

- Не было вас на месте. Где вы были?

Лодка только прибыла с контрольного выхода перед автономкой, и Колюня свалил с корабля прямо в ватнике и маркированных ботинках. Еще вывод ГЭУ (главная энергетическая установка) не начался, а его уже след простыл.

- Где вы были?

- Кто? Я?

- Нет, вы на него посмотрите, дитя подзаборное, да, да, именно вы, где вы были?

- Где я был?

Колюша на перекладных был в Мурманске через три часа. Просто повезло юноше бледному. А в аэропорту он был через четыре часа. Сел в самолет и улетел в Ленинград. Ровно в семь утра он был уже в Ленинграде.

- Где вы были?

- Кто? Я?

- Да, да! - Вы, вы, голубь мой, вы - яхонт, где вы были?

- Я был, где все.

- А где все были?

Шинель у Коленьки висела в каюте; там же ботинки, фуражка. Его хватились часа через четыре. Все говорили, что он здесь где-то шляется или спит где-то тут.

- Где вы были?!

- Кто? Я?

- ДА! ДА! ВЫ! - @ука, где вы были?!

- Ну, Владимир Семенович, ну что вы, в самом деле, ну где я мог быть?

- Где вы были, я вас спрашиваю?!

За десять часов в Ленинграде Коля успел: встретить незнакомую девушку, совершить с ней массу интересных дел и вылететь обратно в Мурманск. Отсутствовал он, в общей сложности, двадцать часов.

- Где вы были, я вас спрашиваю?!

- КТО? Я?

- Да, @ука, вы! Вы, кларнет вам в @опу! Где вы были?

- Я был в отсеке.

Комдив чуть не захлебнулся.

- В отсеке?! В отсеке?! Где вы были?!!!

Я ушел из каюты, чтоб не слышать эти вопли венского леса.

***

Раньше в запас уйти сложно было; раньше нужно было или пить беспробудно, или, как уже говорилось, лепить горбатого.

Но лепить горбатого можно только тогда, когда у тебя способности есть, когда талант имеется и в придачу соответствующая физиономия, когда есть склонность к импровизации, к театру есть склонность или там - к пантомиме.

Был у нас такой орел. Когда в магазине появились детские бабочки на колесиках, он купил одну на пробу.

Бабочка приводилась в действие прикрепленной к ней палочкой: нужно было идти и катить перед собой бабочку, держась за палочку; бабочка при этом махала крыльями.

Он водил ее на службу. Каждый день. На службу и со службы.

Долго водил, бабочка весело бежала рядом.

С того момента, как он бабочку водить стал, он онемел: все время молчал и улыбался.

С ним пытались говорить, беседовать, его проверяли, таскали по врачам. А он всюду ходил с бабочкой: открывалась дверь, и к врачу сначала впархивала бабочка, а потом уже он.

И к командиру дивизии он пошел с бабочкой, и к командующему…

Врачи пожимали плечами и говорили, что он здоров… хотя…

- Ну-ка, посмотрите вот сюда… нет…, все вроде… до носа дотроньтесь…

Врачи пожимали плечами и не давали ему годности. Скоро его уволили в запас. На пенсию ему хватило. До вагона его провожал заместитель командира по политической части: случай был исключительно тяжелый. Зам даже помог донести кое-что из вещей.

Верная бабочка бежала рядом, порхая под ногами прохожих и уворачиваясь от чемоданов. Перед вагоном она взмахнула крыльями в последний раз: он вошел в вагон, а ее, неразлучную, оставил на перроне.

Зам увидел и вспотел.

- Вадим Сергеич! - закричал зам, подхватив бабочку: как бы там, в вагоне без бабочки что-нибудь не случилось; выбросится еще на ходу - не отпишешься потом.

- Вадим Сергеич! - зам даже задохнулся - Бабочку… бабочку забыли … - суетился зам, пытаясь найти дверь вагона и в нее попасть.

- Не надо, - услышал он голос свыше, поднял голову и увидел его, спокойного, в окне, - не надо, - он смотрел на зама чудесными глазами, - оставь ее себе, дорогой, я поводил, теперь ты поводи, теперь твоя очередь… - с тем и уехал…

***

Утро окончательно заползло в окошко и оживило замурованных мух, судьба считывала дни по затасканному списку, и комендант города Н., замшелый майор, чувствовал себя как-то печально, как, может быть, чувствует себя отслужившая картофельная ботва.

Его волосы, глаза, губы-скулы, шея-уши, руки-ноги - все говорило о том, что ему пора: либо удавиться, либо демобилизоваться. Но демобилизация, неизбежная, как крах капитализма, не делала навстречу ни одного шага, и дни тянулись, как коридоры гауптвахты, выкрашенные шаровой краской, и капали, капали в побитое темечко.

Комендант давно был существом круглым, но все еще мечтал, и все его мечты, как мы уже говорили, с плачем цеплялись только за ослепительный подол ее величества мадам демобилизации.

Дверь - в нее, конечно же, постучали - открылась как раз в тот момент, когда все мечты коменданта все еще были на подоле, и комендант, очнувшись и оглянувшись на своего помощника, молодого лейтенанта, стоящего тут же, вздохнул и уставился навстречу знакомым неожиданностям.

- Прошу разрешения, - в двери возник заношенный старший лейтенант, который, потоптавшись, втащил за собой солдата, держа его за шиворот, - вот, товарищ майор, пьет! Каждый день пьет! И вообще, товарищ майор...

Голос старлея убаюкал бы коменданта до конца, продолжайся он не пять минут, а десять.

- Пьешь? А, воин-созидатель? - комендант, тоскливо скуксившись, уставился воину в лоб, туда, где, по его разумению, должны были быть явные признаки Среднего образования.

"Скотинизм", - подумал комендант насчет того, что ему не давали демобилизации, и со стоном взялся за обкусанную телефонную трубку: слуховые чашечки ее были так стерты, как будто комендант владел деревянными ушами.

- Москва? Министра обороны... да, подожду... Помощник коменданта - свежий, хрустящий, только с дерева лейтенант - со страхом удивился, - так бывает с людьми, к которым на лавочку, после обеда, когда хочется рыгнуть и подумать о политике, на самый краешек подсаживается умалишенный.

- Министр обороны? Товарищ маршал Советского Союза, докладывает майор Носотыкин... Да, товарищ маршал, да! Как я уже и докладывал. Пьет!.. Да... Каждый день... Прошу разрешения... Есть... Есть расстрелять... По месту жительства сообщим... Прошу разрешения приступить... Есть...

Комендант положил трубку.

- Помощник! Где у нас книга расстрелов?.. А-а, вот она... Так... фамилия, имя, отчество, год и место рождения... домашний адрес... национальность... партийность... Так, где у нас план расстрела?

Комендант нашел какой-то план, потом он полез в сейф, вытащил оттуда пистолет, передернул его и положил рядом.

Помощник, вылезая из орбит, затрясся своей нижней частью, а верхней - гипнозно уставился коменданту в затылок, в самый мозг, и по каплям наполнялся ужасом. Каждая новая капля обжигала.

-...Так... планируемое мероприятие - расстрел... участники... так, место - плац, наглядное пособие - пистолет Макарова, шестнадцать патронов... руководитель - я... исполнитель... Помощник! Слышь, лейтенант, сегодня твоя очередь. Привыкай к нашим боевым будням! Расстреляешь этого, я уже договорился. Распишись вот здесь. Привести в исполнение. Когда шлепнешь его...

Комендант не договорил: оба тела дробно рухнули впечатлительный лейтенант - просто, а солдат - с запахом.

Комендант долго лил на них из графина с мухами. Его уволили в запас через месяц. Комендант построил гауптвахту в последний раз и заявил ей, что, если б знать, что все так просто, он бы начал их стрелять еще лет десять назад.

Пачками.

***

Русских моряков лучше не трогать, лучше не доводить.

Это я точно знаю. И сейчас я вам поясню то, что я знаю на конкретных примерах. Но перед этим скажу: нашему брату русскому моряку - только дай подраться, и чтоб за матушку Россию, чтоб за Святую Русь, за веру, царя и Отечество.

И даже если в руках ничего не наблюдается, колами будут крошить, колами, камнями, зубами, клыками, копытами.

Было так: на Черном море ввалился в наши террводы их крейсер - тысяч на тридцать водоизмещением, и тут же наш СКР, старый, как причальная стенка Графской пристани, пошел ему наперехват.

Это ж просто песня лебединая, когда наш древний дедушка СКР идет ему - современному, толстому, сытому - наперехват. При этом внутри у дедушки все пыхтит, скрипит, визжит и пахнет мерзко. И дрожит в нем все в преддверии схватки.

- Ну, блин! - сказал командир СКРа, которому велели пойти, но при этом даже гавкать запретили, и который должен был пойти и сделать что-то такое, но при этом ни-ни, ничего международного не нарушить.

- Ну, блин! - сказал командир СКРа. - Сейчас я ему дам! И он ему дал - въехал в крейсер носом. Просто тупо взял и въехал. Америкос, вздрогнул. Не ожидал он, оторопел. А наш не успокоился, отошел и опять - трах!

- Ага! - орал командир СКРа в полном счастье.

- Ага! Не нравится?! Звезда с ушами! Не нравится?!

СКР все отходил и бросался, отходил и бросался, а америкос все торопел и торопел. Это был миг нашего торжества.

В конце концов, американец решил (пока ему дырку насквозь не проделали) слинять из наших вод. Развернулся он и рванул изо всех сил, а наш махонький СКР, совершенно искалеченный, напрягая здоровье, провожал его до нейтрали, умудряясь догонять и бодать в попку.

В следующий раз, следующий американский крейсер в совершенно другом месте снова вторгся в наши священные рубежи.

И тогда на него пошел кто? Правильно - пограничный катер. Катер подошел и сказал крейсеру, что если тот сейчас же не уберется ко всем чертям, то он, катер, откроет огонь.

На катере даже развернули в сторону крейсера свою пукалку, которая в безветренную погоду даже бронежилет не пробивает, и изготовились.

- Вой с ней, с карьерой, - сказал тогда командир катера, напялив поглубже свой головной убор, - сейчас я им устрою симпозиум по разоружению, хоть душа отдохнет.

Но душа у него не отдохнула.

Крейсер, передав по трансляции: "Восхищен мужеством советского командира!", развернулся и убыл ко всем чертям.

А еще, дорогие граждане, корабли наши, надводные и подводные, в открытом море облетают самолеты вероятного противника прямо через верхнюю палубу; объезжают, гады, как хотят, да так здорово объезжают, что зубы наши в бессильной злобе скрипят о зубы, а руки сами ищут что-нибудь, что сможет заменить автомат, - гайку, например.

Знаете ли вы, что палуба нашего корабля - это святая святых и наша с вами родная территория? А воздушное пространство над ней вверх до ионосферы, не помню на сколько километров, - это наше с вами воздушное пространство. А враг лезет в наше воздушное пространство и зависает над нашей родной территорией, да так близко зависает, что может нам по морде надавать.

И зависает он, как мы уже говорили, не только над надводными кораблями, но и над подводными лодками, идущими в надводном положении.

Раз завис над нашим атомоходом иноземный вертолет, прямо над ракетной палубой завис, открылась у вертолета дверь, и вылез какой-то тип. Сел этот тип в дверях, свесил свои ножки, достал "лейку" и давай нас фотоаппаратить.

- Дайте мне автомат! - кричал командир. - Я его сниму. Он у меня рыбок покормит.

Долго искали автомат, потом рожок к нему, потом ключи от патронов, потом открыли - оказалось, там нет патронов, потом патроны нашли, а рожок куда-то дели.

Кэп выл. Наконец кто-то сбегал и принес ему банку сгущенки и кэп запустил в него этой банкой.

Вертолет рванул в сторону, фотограф чуть не выпал. Он орал, потом, улетая, благим голландским матом и грозил кулаком, а наши непристойно смеялись, показывали ему банку и кричали:

- Эй! Еще хочешь?

А что, запустить мы можем. Особенно если пас пытаются так нахально увековечить.

Однажды наш противолодочный корабль шел вдоль чуждого нам берега, и вдруг катер их береговой охраны отделился от береговой черты - и к нашим. Пристроился и идет рядом. И на палубе у него сразу же появляется тренога, неторопливо, без суеты эта тренога налаживается, фотоаппарат появляется с метровым хлеблом, и фотограф уже начинает по палубе ходить, как в театре, примеряясь, чтоб изобразить наших в полный рост.

Пока он готовился, на верхнюю палубу наш кок выполз, некто мичман Попов удручающих размеров.

- Ишь ты, насекомое, - сказал мичман Попов, наблюдая противника. Потом он сходил на камбуз и принес оттуда картофелину размером со шлем хоккеиста,

- Ну, держи свои линзы, - сказал кок и, не целясь, запустил картофелину.

До катера было метров тридцать-сорок. Картофелина летела как из пушки и разбилась она точно об затылок фотографа.

Тот рухнул носом в палубу и лежал на ней долгодолго, а катерок быстренько развернулся и помчался к берегу. Повез своей маме наше изображение.

У кока потом очень интересовались, где это он так кидаться научился.

- В городки надо играть, - сказал кок, авторитетно пожевав, - и тогда сами будете за версту лани в глаз попадать.

Я, когда услышал эту историю, подумал: может, действительно научить весь флот играть в городки - и дело с концом. И будем попадать лани в глаз. Хотя, наверное, в глаз попадать совсем не обязательно. Нужно попасть по затылку, и от этого глаза сами выскочат.

***

Дружеский визит наших кораблей на Остров Свободы был в самом разгаре, когда наших моряков пригласили на крокодилью ферму. Это местная кубинская достопримечательность, которая даже участвовала в освободительной борьбе.

Как-то американский десант десантировался прямо в то болото на ферме, где мирно доживают до крокодиловой кожи племенные гады.

Десантники владели приемами каратэ, кун-фу и прочими криками "кей-я". Их сожрали вместе с парашютными стропами.

На ферме крокодилы воспитываются с сопливого детства до самого товарного состояния. Чудное зрелище представляет собой трехметровая гадина; брось в нее палкой - и только пасть хлопнет, а остатки палки продолжат движение.

Но когда они греются на солнышке, то людей они почти не замечают, и можно даже войти за ограду. Наши попросились и вошли.

- Интересно, а какие они в динамике? - сказал штурман. - Я слышал, что крокодилы здорово бегают.

С этими словами он поднял палку и кинул ее в спящего в пяти метрах от него типичного представителя.

Палка угодила представителю прямо в глазик. Крокодил в один миг был на ногах и с разинутой пастью бросился на делегацию.

В человеке заложена от природы масса невостребованных возможностей.

Трехметровый сетчатый забор вся делегация преодолела в один длинный прыжок.

На сетке забора потом долго висел крокодил, так и не успевший добыть влет нашего штурмана.

***

Отрабатывалась торпедная стрельба. Подводный ракетно-ядерный крейсер метался в окружении сейнеров. Сейнеры были начеку: гигант мог и придавить; а когда гиганту пришла пора сделать залп, он его сделал, спутав сейнер с кораблями охранения.

Вдруг всем стало не до рыбы. Торпеды выбрали самый жирный сейнер и помчались за ним. Сейнер, задрав нос, удирал от них во все лопатки.

- Мама, мамочка, мама!!! - передавал радист вместо криков "SOS".

- Он что там, очумел, что ли? - интересовались в центре и упрямо вызывали сейнер на связь.

- Самый полный вперед, сети долой!!! - кричал сразу осевшим голосом капитан. Его крик далеко разносился над морской гладью, и казалось, это кричит сам сейнер, удиравший грациозными прыжками газели Томпсона. За ним гнались две учебные торпеды, отмечавшие свой славный путь маленькими ракетками.

- Иду на "вы"! - означало это на торпедном языке. На мостике это понимали и так, а когда до винтов оставалось метра полтора, обитатели мостика, исключая капитана, вяло обмочились.

Капитан давно уже стоял, крепко упершись в палубу широко разбросанными ногами. Капитан ждал.

Только мотористы, скрытые в грохочущем чреве, были спокойны. Лошадям все равно, кто там сверху и как там сверху; и чего орать - добавить так, добавить, был бы приказ, а там хоть все развались.

- А что потом? - вероятно, все же спросите вы.

- А ничего, - отвечаем вам, - сейнер убежал от торпед.

***

- Дерево тянется к дереву…

- Деревянность спасает от многого…

Эти фразы были брошены в кают-компании второго отсека в самой середине той небольшой истории, которую мы хотим вам рассказать.

Итак…

В шестом отсеке, приткнувшись за каким-то железным ящиком, новый заместитель командира по политической части следил за вахтенным. Новый заместитель командира лишь недавно прибыл на борт, а уже следил за вахтенным.

Человек следит за человеком по многим причинам. Одна из причин: проверить отношение наблюдаемого к несению ходовой вахты. Для этого и приходится прятаться. Иначе не проверишь. А тут как в кино: дикий охотник с поймы Амазонки.

Из-за ящика хрипло дышало луком; повозившись, оттуда далеко выглядывал соколиный замовский глаз и клок волос.

Лодка куда-то неторопливо перемещалась, и вахтенный реакторного отсека видел, что его наблюдают. Он давно заметил зама в ветвях и теперь вел себя, как кинозвезда перед камерой: позировал во все стороны света, втыкал свой взгляд в приборы, доставал то то, то это и удивлял пульт главной энергетической установки обилием и разнообразием докладов.

- Он что, там с ума сошел, что ли?

- Пульт, шестьдесят пятый…

- Есть…

- Прошу разрешения осмотреть механизмы реакторного отсека

- Ну, вот опять… - вахтенный пульта повертел у виска, но разрешил. - Осмотреть все механизмы реакторного отсека.

- Есть, осмотреть все механизмы реакторного отсека, - отрепетовал команду вахтенный.

- Даже репетует, - пожали плечами на пульте. - И это Попов. Удивительно. Он, наверное, перегрелся. С каждым днем плаванья растет общая долбанутость нашего любимого личного состава. Сказывается его усталость.

Вахтенный тем временем вернул "банан" переговорного устройства на место, как артист. Потом он вытащил откуда-то две аварийные доски и, засунув это дерево себе в штаны, кое-как заседлал себя им спереди и сзади, отчего стало казаться что он сидит в ящике.

Засеменив, как японская гейша, он двинулся в реакторный отсек, непрерывно придерживая и поправляя сползающую деревянную сбрую.

Ровно через десять минут его мучения были вознаграждены по-царски: у переборки реакторного его дожидался горящий от любопытства зам.

- Реакторный осмотрен, замечаний нет, - сказал заму вахтенный.

- Хорошо, хорошо… а вот это зачем? - ткнул зам в доски, выглядывавшие из штанов вахтенного.

- Нейтроны там летают. Попадаются даже нейтрино. Дерево - лучший замедлитель. Так и спасаемся.

- Дааа… и другой защиты нет?

- Нет, - наглости вахтенного не было предела.

- И мне бы тоже… - помялся зам, - нужно проверить несение вахты в корме.

Дело в том, что за неделю плавания зам пока что никак не мог добраться до кормы, а тут ему представлялась такая великолепная возможность

Через минуту зам был одет в дерево и зашнурован. А когда он свежекастрированным чудовищем исчез за переборкой, восхищенный вахтенный весело бросился к "каштану".

- Восьмой!

- Есть восьмой.,.

- Деревянный к тебе пополз… по полной схеме…

- Есть…

Медленно, толчками ползущего по восьмому отсеку деревянного зама встретил такой же медленно ползущий деревянный вахтенный:

- В восьмом замечаний нет!

На следующий день мимо зама все пытались быстро проскользнуть, чтоб вдоволь нарадоваться подальше.

Каждый день его теперь ждали аварийные доски, и каждый день вахтенные кормы прикрывали свой срам аварийно-спасательным имуществом. Его ежедневные одевания демонстрировались притаившимся за умеренную плату.

Через неделю доски кончились.

- Как это кончились?! - зам строго глянул в бесстыжие глаза вахтенного.

- Ааа… вот эта… - рот вахтенного, видимо, хотел что-то сказать, а вот мозг еще не сообразил. Глаза его, от такого неожиданного затмения, наполнились невольными слезами, наконец, он всхлипнул, махнул рукой и выдавил:

- Ук-рали…

- Безобразие! И это при непрерывно стоящей вахте! Возмутительно! Какая безответственность! Просто вопиющая безответственность! Как же я осмотрю корму?..

Зам, помявшись, двинулся назад. В тот день он не осматривал корму.

Вечером на докладе от него все чего-то ждали. Всем, кроме командира, было известно, что у зама кончились доски.

- Александр Николаич, - сказал командир заму в конце доклада, - у вас есть что-нибудь?

И зам встал. У него было что сказать.

- Товарищи! - сказал зам. - Я сегодня наблюдал вопиющую безответственность! Причем все делается при непрерывно несущейся вахте. И все проходят мимо. Товарищи! В корме пропали все доски. Личный состав в настоящее время несет вахту без досок, ничем не защищенный. Я сегодня пытался проверить несение вахты в корме и так и не сумел это сделать…

- Погоди, - опешил командир (как всякий командир, он все узнавал последним), - какие доски?

И зам объяснил.

Кают-компания взорвалась: сил терпеть все это не было. На столах так рыдали, что казалось, они все сейчас умрут от разрыва сердца: некоторые так открывали-закрывали рты, словно хотели зажевать на столах все свои бумажки.

***

Комдива - контр-адмирала Артамонова - звали или Артемоном, или "генералом Кешей". И все из-за того, что при приеме задач от экипажей он вел себя в центральном посту по-генеральски, то есть как вахлак, то есть - лез во все дыры.

Он обожал отдавать команды, брать управление кораблем на себя и вмешиваться в дела штурманов, радистов, гидроакустиков, рулевых и трюмных.

Причем энергии у него было столько, что он успевал навредить всем одновременно.

А как данная ситуация трактуется нашим любимым Корабельным Уставом? Она трактуется так: "Не в свое - не лезь!"

Но тактично напомнить об этом адмиралу, то есть сказать во всеуслышанье: "Куды ж вы лезете!" - ни у кого язык не поворачивался.

Вышли мы однажды в море на сдачу задачи с нашим "генералом", и была у нас не жизнь, а дикий ужас. Когда Кеша в очередной раз полез к нашему боцману, у нас произошла заклинка вертикального руля, и наш обалдевший от всех этих издевательств подводный атомоход, пребывавший в надводном положении, принялся выписывать по воде концентрические окружности, немало удивляя уворачивавшиеся от него рыбацкие сейнеры и наблюдавшую за нашим безобразием разведшхуну "Марианна".

Потом Кеша что-то гаркнул трюмным, и они тут же обнулили штурману лаг.

И вот, когда на виду у всего мирового сообщества у нас обнулился лаг, в центральном появился наш штурман, милейший Кудинов Александр Александрович, лучший специалист, с отобранным за строптивость званием – "последователь лучшего специалиста военных лет".

У Александра Александровича была кличка "Давным-давно". Знаете гусарскую песню "Давным-давно, давным-давно, давнны-ым… давно"? Так вот, наш Александр Александрович, кратко - Ал Алыч, был трижды "давным-давно": давным-давно - капитаном третьего ранга, давным-давно - лысым и давным-давно - командиром штурманской боевой части, а с гусарами его роднила привычка в состоянии "вне себя" хватать что попало и кидать в кого попало, но так как подчиненные не могли его вывести из себя, а начальство могло, то кидался он исключительно в начальство.

Это было настолько уникально, что начальство сразу как-то даже не соображало, что в него запустили, допустим, в торец предметом, а соображало только через несколько суток, когда Ал Алыч был уже далеко.

На этот раз он не нашел чем запустить, но зато он нашел что сказать:

- Какой… (и далее он сказал ровно двадцать семь слов, которые заканчиваются на "ак". Какие это слова? Ну, например: лошак, колпак, конак…)

- Какой.. - Ал Алыч позволил себе повториться, - мудак обнулил мне лаг?!

У всего центрального на лицах сделалось выражение "проглотила Маша мячик", после чего все в центральном стали вспоминать, что они еще не сделали по суточному плану.

Генерал Кеша побагровел, вскочил и заорал:

- Штурман! Вы что, рехнулись, что ли? Что вы себе позволяете? Да я вас…

Не в силах выразить теснивших грудь чувств, комдив влетел в штурманскую, увлекая за собой штурмана.

Дверь штурманской с треском закрылась, и из-за нее тут же послышался визг, писк, топот ног, вой крокодила и звон разбиваемой посуды.

Пока в штурманской крушили благородный хрусталь и жрали человечину, в центральном чутко прислушивались - кто кого.

Корабль в это время плыл куда-то сам.

Наконец дверь штурманской распахнулась настежь. Из нее с глазами надетого на кол филина выпорхнул комдив. Пока он летел до командирского кресла, у него с головы слетел редкий начес, образованный мученически уложенной прядью метровых волос, которые росли у комдива только в одном месте на голове - у левого уха

Начес развалился, и волосы полетели вслед за комдивом по воздуху, как хвост дикой кобылицы.

Комдив домчался и в одно касание рухнул в кресло, обиженно скрипнув. Волосы, успокоившись, свисли от левого уха до пола.

Штурман высунулся в дверь и заорал ему напоследок:

- Лы-ссс-ы-й Хрен!На что комдив отреагировал тут же и так же лапидарно:

- От лысого слышу!

***

Когда конкретно на флоте началось усиление воинской дисциплины, я уже не помню. Помню только, что почувствовали мы это как-то сразу; больше стало различных преград, колючей проволоки, вахт, патрулей, проверок, комиссий, то есть больше стало трогательной заботы о том, чтоб подводник все время сидел в прочном корпусе или где-нибудь рядом за колючей проволокой.

И с каждым днем маразм крепчал!

А командующие менялись как в бреду, будто их на ощупь из мешка доставали: придешь с автономки - уже новый.

И каждый новый чего-нибудь нам придумывал.

Последний придумал вот что: чтоб в городке никто после девяти утра не шлялся, он обнес техническую зону, где у нас лодочки стоят, еще одним забором и поставил КПП. То есть после девяти утра из лодки без приключений не выйти. А в зоне патруль шляется - всех ловит. И как убогим к автономке готовиться - один Аллах ведает!

Связисту нашему, молодому лейтенанту, понадобилось секретные документики из лодки вынести. Пристегнул он пистолет в область малого таза, взял секреты под мышку и пошел, а на КПП его застопорили:

- Назад!

- Я с документами.. - попробовал лейтенант.

- Назад!

Лейтенант с ними препирался минут десять, дошел до белого каления и спросил:

- Где у вас старший?

Старший - мичман - сидел на КПП в отдельной комнате и от духоты разлагался.

Лейтенант вошел, и не успел мичман в себя прийти, как лейтенант вложил ему в ухо пистолет и сказал:

- Если твои придурки меня не пропустят, я кого-то здесь шлепну!

Мичман, с пистолетом в ухе, кося глазом, немедленно установил, что обстоятельства у лейтенанта, видимо, вполне уважительные и в порядке исключения можно было бы ему разрешить пронести документы.

Когда лейтенант исчез, с КПП позвонили куда следует.

Командующего на месте не оказалось, и лейтенанта вызвал к себе начальник штаба флотилии.

Лейтенант вошел и представился, после чего начальник штаба успел только открыть свой рот и сказать:

- Лейтенант…

И больше он не успел ничего сказать, ибо в этот момент открыл свой рот лейтенант.

- Я сопровождаю секреты! По какому праву меня останавливают? Для чего мне дают пистолет, если всякая сволочь может меня затормозить! Защищая секреты, я даже могу применять оружие!.. - и далее лейтенант изложил адмиралу порядок применения оружия, благо пистолет был рядом, и свои действия после того, как это оружие применено.

А начштаба, оцепенев спиной, очень внимательно следил за пистолетом лейтенанта - брык-тык, брык-тык, - а ртом он делал так: "Мяу-мяу!"

Вы думаете, лейтенанту что-нибудь было? Ничего ему не было.

И не было потому, что адмирал все-таки не успел сообразить, что же он должен в этом случае делать. Он сказал только лейтенанту:

- Идите…

И лейтенант ушел.

А когда лейтенант ушел, адмирал - так, на всякий случай - позвонил медикам и поинтересовался:

- Лейтенант такой - то у вас нормален?

- Одну секундочку, выясним! - сказали те. Выяснили и доложили:

- Абсолютно нормален!

Тогда адмирал положил трубку и промямлил:

- Вот борзота, а? Ведь так на флот и прет, так и прет!

А блокаду с зоны, где лодочки наши стоят, скоро сняли. И командующего заодно с ней.

***

Валеру все время пытались убить. И не то чтобы это были люди - нет, скорее всего, так складывались обстоятельства.

Можно сказать, судьба, взяв в руки молоток, ходила за ним по пятам.

То он упадет с крыши двухэтажного дома в крыжовник, то полезет на старую березу за опятами, которых и без того вокруг на пнях сколько угодно, а потом сорвется с нее, да как гакнется задом о бревно, да так и останется в таком положении на некоторое время.

И все-то судьбе не удавалось уложить его на досочку, сделать по бокам бордюрчики и прикрыть всю эту красоту сверху крышечкой.

Валера из всех испытаний выходил с улыбкой гуимплена на устах сахарных. А в море, когда они всплыли перед носом американского авианосца, выходящего из базы Якасука - каково название, - их тут же одело жопкой на морду этому носорогу.

Винт вместе с гребным валом мигом вошел внутрь прочного корпуса, и образовалась дыра, в которую и трамвай безболезненно влезет.

А Валера в это время как раз наклонился, чтобы подобрать что-то с палубы, и вал с винтом прошли у него над головой.

Хорошо еще, что авианосец какое-то время нес нашу букашку на себе, а то б утонули, волосатой конечности дети, не приходя в сознание, тем более что на всем корабле все, что могло летать, летало какое-то время, а потом свет померк.

Но, слава Богу, пришли в себя, задрали попку или что там у них осталось так, чтобы вода не сильно внутрь захлестывала. Приподнялись, утопив свой нос, изогнули спинку, как жуки пустыни перед метанием зловонной жидкости, и в таком исключительном положении дали радио, что, мол, случилось тут нечто этакое каверзное, может быть даже небольшое повреждение суставов, но думаем, что сумеем все ликвидировать сами и даже сможем своими силами добрести до базы.

А авианосец развернулся и пошел назад делать себе пластическую операцию.

Он пытался, конечно, предложить нашим свои услуги, но от помощи заклятого врага тут же отказались. Можно сказать, с энтузиазмом и возмущением отвергли.

И пошли они в базу сами.

Мать моя родила своевременно! Двое суток их носило по волнам без света, без пищи и с такой дырой в упомянутой заднице, что дрожь промежность пробирает, потому что вибрируют волоса.

А они все страшились доложить, что, мол, ничего не придумывается, люди, помогите. Наконец преодолели они этакое свое природное смущение и полетело на далекую родину короткое сообщение о том, что утонем же скоро, едрит твою мать, дети звезды.

И немедленно, на всех порах, рывками, всех свободных от вахт туда-сюда, чтоб вас вспучило дохлыми раками! На помощь! И довели бродяг за ноздрю до родного причала. Только один Валера сошел на берег со счастливой улыбкой, и сказал он тогда фразу, не совсем, может быть, понятную окружающим: "Ну, все, суки, теперь-то уж точно на берег спишут!" И он был прав. После этого всех списали на берег.

***

Должен вам доложить, брюхоногие, что во вторник в базе наблюдались занятия по специальности, по случаю которых командующий - имя-наше-Паша - пригласил к себе командиров кораблей, чтобы лично подергать их за трепетные семяводы;

а зам командующего по механической части, внук походного велосипеда, собрал всех своих долбанутых механиков, чтоб собственноручно задушить всякие вредные инициативы;

и командир 32-ой вредоносной дивизии атомных ракетоносцев, рожденный в полутьме на ощупь, обязал четыре экипажа появиться в районе пирса №7 на показательное учение по взрыву химической регенерации;

а на подводной лодке К-213 как раз в эти минуты с помощью все той же регенерации делали большую приборку в боевой рубке, для чего голыми неуклюжими матросскими руками были разломаны свежие пластины регенерации, накиданы в банку и залиты водой, после чего банку оттащили в боевую рубку.

И вот уже командующий взялся за командирские семенники, юдольные, флагманский мех - за зародыши инициативы, а матрос взялся за тряпку, которую через секунду-другую он обязательно окунет в кипящее месиво, и в районе пирса №7 построились в каре четыре экипажа: "Равняйсь! Смирно!" - а в середине этого каре был разложен гигантский костер, куда под пристальными взглядами командира дивизии и флагманского химика швырялись пластины регенерации вперемешку со всяческим мусором, которые ядовито шипели и плавились, да только никак не взрывались, тетю за титю, отчего каре постепенно сжималось, поскольку всем хотелось не пропустить сам взрыв, и что только не лили, не бросали в костер, жареные фазаны и святые угодники - и турбинное масло, и ветошь отечественную промасленную, и прочее, и прочее - а взрыва все нет и нет!

А без взрыва как объяснить, что регенерация штука чрезвычайно опасная и за ней нужен глаз да глаз?

Никак не объяснить.

И командир дивизии нервничает, всем понятно почему, и обзывает флагхима по-всякому.

И тут матрос, недоношенный эмбрион кашалота - карлика, возжелавший заделать приборку в боевой рубке, окунает-таки руку, сжимавшую тряпку, по локоть в банку с яростно булькающей регенерацией, и тряпка, чесотка женская, африканская, она же мужская немедленно загорается, а банка вылетает из рук оторопевшего матроса и летит вниз, в центральный пост, где она бухается оземь, остается стоять вертикально и начинает пылать жутким пламенем; а за ней слетает матрос, который для предотвращения горения банки - ничего лучше-то нет - садится на нее сверху жопкой, пытаясь-таки потушить, отчего у него сейчас же выгорает половина вышеназванного места к тому самому моменту когда командующий - имя-наше-Паша - уже перещупал почти все семенники юдольные, а главный механик, дитя убогое трехколесное, настроил своих механических уродов на службу дорогому Отечеству, а на пирсе №7 – "Равняйсь! Смирно!" - все еще никак не взрывается та злосчастная регенерация, вокруг которой продолжает сжиматься кольцо алчущих взрыва.

И вот все увидели, что из подводной лодки К-213, где сгорела уже половина вышеуказанной задницы, валит дым.

Командиры срываются с места, разбрасывая омертвелый эпидермис, и бегут туда, возглавляемые командующим, только что щупавшим их семенники; к ним присоединяются механики с задушенной инициативой, и пожарный катер, под командованием старшего лейтенанта Ковыль - знаменитого тем, что он несусветный пьяница мечтающий уволиться в запас, для чего он каждый вечер с пионерским горном и барабаном закатывает концерт под окнами командующего, за что его непременно сажают в тюрьму, то есть в комендатуру, но утром неизменно отпускают, потому что пожарным катером командовать некому, а он бегом к командующему и встречает его у подъезда рапортом, что, мол, по вашей милости отсидел всю эту ночь в застенке, ваше благородие, без всяческих замечаний - и вот этот катер, под командованием столь замечательной личности, начинает выписывать по акватории загадочные окружности, завывая и подлаивая, поливая все из брандспойта, а из лодки, продолжавшей дымить, появляется процессия, бережно ведущая под руки моряка, раздетого догола, а ведут его в госпиталь воссоздавать искалеченные ягодицы, а на пирсе №7 все еще по инерции сжимается кольцо вокруг костра, куда все еще летит регенерация и горючие материалы, а она не взрывается, хоть ты тресни.

И вот уже командиры и механики смешались на бегу в хрипящую и дышащую ужасом черную массу, а впереди бежит командующий, белый, как конь командарма Чапаева, совершенно запамятовав, что у него для передвижения имеется машина, а навстречу им ведут морячка половиножопого, и старший лейтенант Ковыль, подбираясь к пожару и к собственной демобилизации, поливает все это, как попало, причем, чем ближе к очагу возгорания, тем необъяснимо тоньше становится струя.

- @бать! - удалось сказать командующему на бегу.

Видимо, это был сигнал, потому что регенерация в районе пирса №7 которую к этому времени - "Равняйсь! Смирно!" - отчаявшись, решили затушить водой, взорвалась с удивительной силой.

Ближайшим оторвало все, что только можно оторвать, остальных разметало.

По воздуху летели: командующий с командирами, у которых только что щупали семенники юдольные, весь этот ебаный букет механиков, настроенных на службу дорогому Отечеству, и матрос с не отреставрированной задницей.

Единственный пожарный катер естественным образом затонул вместе с лейтенантом Ковылем, не дожившим до собственной демобилизации.

Вылетели все стекла.

Потом рухнул пирс №7

(прим. реальный случай)

***

Мороз дул. Чахлое солнце, размером с копейку, мутно что-то делало сквозь небесную серь. Под серью сидел диверсант. Он сидел на сопке. На нем были непроницаемый комбинезон, мехом внутрь, с башлыком и электроподогревом. И ботинки на нем тоже были. Высокие. Непромокаемые, наши. И диверсант тоже был наш, но привлеченный со стороны - из диверсантского отряда. Ночевал он здесь же. В нашем снегу. А теперь он ел. Тупо. Из нашей банки консервной. Он что-то в ней отвернул-повернул-откупорил и стал есть, потому что банка сама сразу же и разогрелась. Широко и мерно двигая лошадиной челюстью, диверсант в то же время смотрел в подножье. Сопки, конечно. Он ждал, когда его оттуда возьмут.

Шел третий день учения. Неумолимо шел. Наши учились отражать нападение - таких вот электро-рыболошадей - на нашу военно-морскую базу. Был создан штаб обороны. Была создана оперативная часть, которая и ловила этих приглашенных лошадей с помощью сводного взвода восточных волкодавов. Справка: восточный волкодав - мелок, поджарист, вынослив, отважен. Красив. По-своему. Один метр с четвертью. В холке. А главное - не думает. Вцепился - и намертво. И главное - много его. Сколько хочешь, столько бери, и еще останется. Волкодавов взяли из разных мест в шинелях с ремнем, в сапогах с фланелевыми портянками на обычную ногу, накормили на береговом камбузе обычной едой, которую можно есть только с идейной убежденностью, и пустили их на диверсантов. Только рукавицы им забыли выдать. Но это детали. И потом, у матроса из страны Волкодавии руки мерзнут только первые полгода. А если вы имеете что сказать насчет еды, так мы вам на это ответим: если армию хорошо кормить, то зачем ее держать!

Шел третий день учения. В первый день группа не нашего захвата, одетая во все наше, прорвалась в штаб. Прорвалась она так: она поделилась пополам, после чего одна половина взяла другую в плен и повела прямо мимо штаба. А замкомандующего увидел через окно, как кого-то ведут, и крикнул:

- Бойцы! Кого ведете?!

- Диверсантов поймали!

- Молодцы! Всем объявляю благодарность! Ведите их прямо ко мне!

И они привели. Прямо к нему. По пути захватили штаб. Во второй день учения "рыбы" подплыли со стороны полярной ночи и слюдяной воды и "заминировали" все наши корабли. Последняя "рыба" вышла на берег, переодетая в форму капитана первого ранга, проверяющего, по документам, и, пройдя на ПКЗ, нарезала верхнему вахтенному... нет-нет-нет - только сектор наблюдения за водной гладью. А то он не туда смотрел. Только сектор и больше ничего. И чтоб все время! Как припаянный! Не моргая. Наблюдал чтоб. Неотрывно. Во-он в ту сторону.

И вахтенный наблюдал, а "товарищ капитан первого ранга, проверяющий" зашел по ходу дела к командиру дивизии, штаб которого размещался тут же на ПКЗ. (По дороге он спросил у службы: "Бдите?!" Те оказали: "Бдим!" - "Ну-ну, - сказал он, - так держать!" - и поднялся наверх.) И арестовал командира дивизии, вытащил его через окно, спустил с противоположного сектора и увез на надувной лодке. Причем лодку, говорят, надувал сам командир дивизии под наблюдением "проверяющего".

Врут. Лодка уже была надута и стояла вместе с гребцами у специально сброшенного шторм-трапика. Шелкового такого. Очень удобного. Хорошая лодка. Мечта, а не лодка. Вахтенный видел, конечно, что не в его секторе движется какая-то лодка, но отвечал он только за свой сектор и поэтому не доложил. Так закончился второй день. На третий день надо было взять диверсанта. Живьем. На сопке. Вот он сидел и ждал, когда же это случится. А наши стояли у подножья, указывали на него и совещались возбужденно. Наших было человек двадцать, и они поражали своей решительностью. Вместе со старшим. Он тоже поражал.

- Окружить сопку! Касымбеков! Заходи! - наконец скомандовал старший, и они начали окружать и заходить. Волкодавы пахали снег, по грудь, в него уходя, плыли в нем и неумолимо окружали. Во главе с Касымбековым. Не прошло и сорока минут, как первый из них подплыл к диверсанту. Первый радостно улыбался и задыхался.

- Стой! - оказал он. - Руки вверх!

После чего силы у него иссякли, а улыбка осталась. Диверсант кончил есть, встал и лягнул первого. В следующие пятнадцать минут к тому месту, где раньше стоял первый, сошлись остальные. Еще десять минут были посвящены тому, что волкодавы, входя в соприкосновение с диверсантом, не переставая улыбаться и азартно, по-восточному, кричать, взлетали в воздух, сверкая портянками, а затем они сминали кусты и летели, летели, вращаясь, вниз, и портянки наматывались им вокруг шеи. Это было здорово!

Потом диверсант сдался. Он сказал: "Я сдаюсь". И его взяли. Живьем. Упаковали и понесли на руках. Так закончился третий день. С этого дня мы начали побеждать.

***

Я все еще помню, что атомные лодки могут ходить под водой по сто двадцать суток, могут и больше - лишь бы еды хватило, а если рефрижераторы отказали, то сначала нужно есть одно только мясо - огромными кусками на первое, второе и третье, предварительно замочив его на сутки в горчице, а потом - консервы, на них можно долго продержаться, а затем в ход пойдут крупы и сухари - дотянуть до берега можно, а потом можно прийти - сутки-двое на погрузку - и опять уйти на столько же.

Я помню свой отсек и все то оборудование, что в нем расположено; закрою глаза - вот оно передо мной стоит, и все остальные отсеки я тоже хорошо помню. Могу даже мысленно по ним путешествовать. Помню, где и какие идут трубопроводы, где расположены люки, лазы, выгородки, переборочные двери. Знаю, сколько до них шагов, если, зажмурившись, затаив дыхание, в дыму, на ощупь, отправиться от одной переборочной двери до другой.

Я помню, как трещит корпус при срочном погружении и как он трещит, когда лодка проваливается на глубину; когда она идет вниз камнем, тогда невозможно открыть дверь боевого поста, потому что корпус сдавило на глубине и дверь обжало по периметру. Такое может быть и при "заклинке больших кормовых рулей на погружение". Тогда лодка устремляется носом вниз, и на глубине может ее раздавить, тогда почти никто ничего не успевает сделать, а в центральном кричат. "Пузырь в нос! Самый полный назад!2 - и тот, кто не удержался на ногах, летит головой в переборку вперемешку с ящиками зипа.

Я помню, что максимальный дифферент - 30 и как лодка при этом зависает, и у всех глаза лезут на лоб и до аналов все мокрое, а в легких нет воздуха, и тишина такая, что за бортом слышно, как переливается вода в легком корпусе, а потом лодка вздрагивает и "отходит"», и ты "отходишь" вместе с лодкой, а внутри у тебя словно отпустила струна, и ноги уже не те - не держат, и садишься на что-нибудь и сидишь - рукой не шевельнуть, а потом на тебя нападает веселье, и ты смеешься, смеешься…

Я знаю, что через каждые полчаса вахтенный должен обойти отсек и доложить в центральный; знаю, что если что-то стряслось, то нельзя из отсека никуда бежать, надо остаться в нем, задраить переборочную дверь и бороться за живучесть, а если это "что-то" в отсеке у соседей и они выскакивают к тебе кто в чем, безумные, трясущиеся, то твоя святая обязанность - загнать всех их обратно пинками, задраить дверь на кремальеру и закрыть ее на болт - пусть воюют.

И еще я знаю, что лодки гибнут порой от копеечного возгорания, когда чуть только полыхнуло, замешкались - и уже все горит, и из центрального дают в отсек огнегаситель, да перепутали и не в тот отсек, и люди там травятся, а в тот, где горит, дают воздух высокого давления, конечно же, тоже по ошибке, и давятся почему-то топливные цистерны, и полыхает уже, как в мартене, и люди - надо же, живы еще - бегут, их уже не сдержать; и падает вокруг что-то, падает, трещит, взрывается, рушится, сметается и огненные вихри несутся по подволоку, и человек, как соломинка, вспыхивает с треском, и вот уже выгорели сальники какого-нибудь размагничивающего устройства, и отсек заполняется водой, и по трубопроводам вентиляции и еще черт его знает по чему заполняется водой соседний отсек, а в центральном все еще дифферентуют лодку, все дифферентуют и никак не могут отдифферентоватъ…

***