Вольноопределяющийся Николай Карлович Береговой, ротный фельдшер. Очнулся я полтора часа спустя

Очнулся я полтора часа спустя. Вокруг топорщилось вкусно пахнущее сено, вверху проплывали облака вперемешку с еловыми ветками, и, судя по тому, с какой неторопливостью они этим занимались, наша безнадежная выходка все же увенчалась успехом — преследовать отходящую роту синие не пожелали.

Мне повезло — от накрывшей кромку леса ракетной очереди я отделался всего лишь контузией. Еще двое нижних чинов, схлопотавшие по осколку, как поведал мне возчик, сумели перевязаться самостоятельно, не дожидаясь, пока единственному в отряде медику надоест валяться рядом с ними бесчувственным телом.

А вот фельдфебелю Антонову, как сказал мне один из вышеупомянутых раненых, вовсе не подфартило — после прямого попадания от него остался лишь одолженный мной «никон», да повисший на соседней березе обгорелый лоскут с Георгием третьей степени.

Удивительно, но иных потерь рота не понесла. Пока линдемановские танкисты занимались приведением «в чувство» своих синих друзей с помощью пулеметного огня, даже группа Марченко сумела не только благополучно выбраться из деревни, но и утащить с собой пускач. Так что столь нежно любимое прапорщиком Дейнекой «тяжелое вооружение» пока осталось при нас — чего, к сожалению, нельзя было сказать о боеприпасах к нему.

Проверив на всякий случай повязки обоих раненых, я, невзирая на горячие протесты возницы, все же нашел в себе силы слезть с подводы и отправиться на поиски штабс-капитана, дабы просветиться относительно наших дальнейших перспектив, — и главное! — разжиться папиросой-другой. Несмотря на все еще продолжающую наличествовать головную боль, курить хотелось просто адски, а мои собственные запасы «травы никоцианы» исчерпались еще вчера.

Поиски успехом не увенчались — оказалось, что Игорь вместе с нашей доблестной разведкой в лице унтера Петренко уже полчаса как ускакал вперед проверить маршрут предполагаемого следования роты. Мне же пришлось довольствоваться обществом Коли Волконского и его же ядреным малороссийским самосадом.

На переадресованный ему вопрос о видении нашего ближайшего будущего лейтенант поначалу ответил примерно теми же морскими терминами, коими несколько часов назад, перед боем, образно характеризовал свое мнение относительно тогдашней обстановки. Терпеливо дождавшись окончания его речи, я повторил заданный вопрос, и комвзвода-2, чуть смягчившись, буркнул, что об этом — сиречь о наших перспективах — в данный момент могут относительно уверенно рассуждать лишь трое. А именно: господь бог, его высокоблагородие полковник Леонтьев и командир кайзеровских танкистов, причем первый и последний имеют в данном случае явное преимущество перед нашим непосредственным начальством.

Наверное, на этой ноте нашу беседу стоило бы завершить, но я имел неосторожность поинтересоваться мнением Николая еще по одной занимавшей меня теме: что в оставленной нами деревеньке могло «приманить» к ней целых четыре сверхтяжелых танка — по нынешним временам драгоценность поважнее иных сокровищ короны?

Похоже, лейтенанту уже давно и сильно хотелось осчастливить кого-нибудь своим виденьем этого вопроса. И я в данном случае наступил… даже не на любимую мозоль, скорее, это походило на минную растяжку. Как там говорилось в бессмертном творении господ Катаева и Файнзильберга о поисках партийной кассы старгородского подполья? Остапа понесло? Вот и Колю Волконского понесло — могуче и неудержимо, невзирая ни на какие ухабы и рытвины.

Мне была прочитана продолжительная и весьма эмоционально окрашенная лекция на тему идиотизма начальствующего состава вообще, оного состава в армии. Лейтенант не преминул уточнить, что под «армией» он понимает все виды вооруженных сил, а не только одни лишь сухопутные войска, — и особенно на нашей войне, Гражданской, то есть бестолковой уже по определению. Полагаю, лишь наличие шагающих поодаль нижних чинов уберегло меня от получения второй за несколько часов контузии. Не окажись их — бывший моряк вряд ли бы удержался в рамках «громыхающего шепота».

Лекция была обильно приправлена примерами из практики — как наблюдавшимися докладчиком лично, так и известными ему по рассказам очевидцев. Примерами… один из этих примеров так дернул, казалось бы, давно зажившую и покрывшуюся коростой рану, что я едва не распрощался со своей уже неплохо вросшей в плоть личиной, начав открывать рот и захлопнув его лишь в последний миг.

Лейтенант помянул о первом сражении под Самбором, том самом …

Разумеется, Волконский никак не мог знать, что именно я как раз и был тем злополучным «красавчиком генштабистом», который доставил в штаб 35-й дивизии приказ о наступлении. Приказ, оказавшийся роковым. Насчет «красавчика» — это он, конечно, гиперболизировал. Вернее, дело было в том, что я всего лишь за полгода до того выпустился из академии, был, как водится, преисполнен самых радужных надежд… ну и вел себя соответствующе.

А вот о чем бы ему знать стоило — так это о том, что, передав оный приказ, я не уехал обратно в штабарм, а остался… замотивировав сию своевольность необходимостью «лично проконтролировать выполнение приказа командования». И оставался при штабе 35-й до самого последнего часа, когда генерал-майор Корочкин, выслушав донесение командира комендантской роты об уничтожении последнего из прорвавшихся к КП дивизии австрийских танков, опустился на ящик из-под снарядов и, так и не выпуская из рук автомата, тихо, устало сказал: дивизии больше нет, а все, что нам осталось, — это возглавить прорывающиеся на восток остатки полков.

Еще я мог бы сказать лейтенанту, что в тот час, когда только уезжал из штаба армии, лежащий у меня в сумке приказ выглядел — да и был — абсолютно естественным и логичным, продиктованным текущей обстановкой и оперативными соображениями. Другой вопрос, что данные, на которых эти самые оперативные соображения основывались, оказались далеко не так полны, как представлялось тогда.

Тогда, вжимаясь в холодную землю и напряженно прислушиваясь к треску моторов австрийских броневиков, патрулировавших рокаду, и четким хлопкам крупнокалиберных разрывных пуль, которыми эти броневики периодически окатывали придорожные заросли, я тоже думал… впрочем, это сейчас неважно, что я думал в ту ночь. Ни для кого, даже для меня самого.

Конечно, с высоты нашего теперешнего знания все ошибки и недочеты, допущенные штабом 8-й армии в ходе сражения, видны как на ладони даже таким доморощенным стратегам, как Николай. Но, сидя в зале Петроградского военного суда, я очень четко представлял, что лишь странной иронии судьбы обязан тем, что нахожусь в этом зале как свежеиспеченный георгиевский кавалер и вдобавок свидетель обвинения, а не на скамье по ту сторону прокурорской трибуны.

Отправься с пакетом кто-нибудь иной…

В заключение своей лекции Волконский щедро предложил мне на выбор целых пять версий относительно того, какие побудительные причины могли удостоить нас чести лицезреть воплотившиеся кошмары кайзеровских танкостроителей. Причем четвертая в списке показалась мне даже не лишенной смысла — будучи человеком, не обделенным музыкальным слухом, а также технически подкованным, Николай предположил, что линдемановские бронемонстры оснащены одной из разновидностей двигателя на турбинной основе. Оный двигатель, по мнению бывшего моряка, обязан быть менее требователен к качеству топлива и обладать большим ресурсом, чем обычный танковый дизель, и данные качества вполне могли подтолкнуть герра Айндемана к мысли об использовании своих сверхтяжелых танков в качестве «пожарной команды». Благо, риск заработать несовместимое с дальнейшей эксплуатацией повреждение для них, видимо, также меньше, чем для машин иных типов, имеющихся в его распоряжении.

Некое рациональное зерно в этом имелось. По крайней мере, его — зерна — в этой версии было явно больше, чем в ее соратнице, казавшейся наиболее вероятной самому Николаю и гласившей, что командир танкистов увел у председателя Президиума Малороссийского Революционного Конвента самую любимую стенографистку, после чего за вопиющее нарушение субординации был направлен в наиболее никчемную дыру, какую только смогли найти господа-товарищи на всем нашем фронте. Охотно согласен и с подобным определением нашей бывшей позиции и даже с возможностью наличия у товарища Чугуева любимой стенографистки, но вот в то, что генерал-лейтенант Линдеман по просьбе своих социал-интернационалистических союзничков «законопатит» куда-либо даже паршивого лейтенантишку — не верю. О том, как командир бывшего 15-го танкового, а ныне очень отдельного корпуса «высоко ставит» своих синих друзей, мы были наслышаны предостаточно — от самих же синих. Учитывая тот факт, что починенные ему части, значительно уступая войскам Конвента в численности, столь же превосходят эти войска по реальной боеспособности, удивляться такой линии поведения кайзеровского генерала отнюдь не приходится.

Право, каждый раз, как задумываюсь об этом, становится неимоверно жаль, что тогда, чуть больше года назад, наши высокомудрые вожди не сумели договориться с генерал-лейтенантом. Не смогли, видите ли, наладить результативный диалог с недавним врагом! А вот синие смогли! Эти, пожалуй, даже с самим чертом наладили б взаимовыгодный диалог, объявись он вдруг на очередном заседании ихнего Революционного Конвента… впрочем, порой создается весьма сильное впечатление, что преисподняя там и без того достаточно внушительно представлена.

Кстати… еще одна высказанная Николаем гипотеза — получение синим командованием совершенно секретных сведений о наличии под деревушкой крупного нефтяного месторождения хотя и была бредовой по сути, натолкнула меня на некое размышление. А именно: не имелось ли все же у той деревеньки некоего стратегического значения, прошедшего незамеченным для нашего собственного командования, — но не для штабных герра Линдемана?

Вопрос весьма занимательный — но для того, чтобы получить хотя бы приблизительное представление о степени его актуальности, мне было бы желательно еще раз ознакомиться с картой. Таковая же в роте имелась в единственном экземпляре и в данный момент пребывала за пределами моей досягаемости — в планшете штабс-капитана Овечкина.

* * *

До городка мы добрались под утро следующего дня, едва не угодив при этом под кинжальный залп пулеметно-противотанкого дозора. Как признался его командир, молоденький розовощекий юнкер, он уже, было, приготовился скомандовать открыть огонь по вынырнувшим из тумана фигурам, ибо при получении задания его клятвенно заверили, что никто, кроме противника, появиться с этого направления не может, и лишь в последний миг заметил блестящие полоски на плечах идущих в авангарде.

Средствами связи дозор снабжен не был — видимо, командование посчитало, что звуков начавшегося боя будет вполне достаточно и потому незачем тратить ценное имущество в виде полевого телефона на заранее списанное со счетов подразделение. Вот пулемет с пускачом — дело совсем иное.

Картина, знакомая до боли…

В итоге заспанный дежурный по штабу узнал о нашем прибытии лишь после того, как, привлеченный звуками спора Игоря с караульными у входа, выглянул в окно и с изумлением узрел напротив занимаемого штабом домика нашу нестройную шеренгу.

Еще более удивленным выглядел появившийся на крыльце пару минут спустя полковник Леонтьев. Нет, не так — его высокоблагородие выглядел не столько удивленным, сколько озадаченным. Словно наше неожиданное воскрешение из небытия, куда, судя по всему, нас поторопились зачислить отцы-командиры, сулило господину полковнику какие-то изрядные дополнительные проблемы…

Поглазев на нас с полминуты и окончательно убедившись, что мы не явились в образе бесплотных призраков, а продолжаем оставаться очень даже во плоти, его высокоблагородие неожиданно спокойным голосом скомандовал: всем «вольно», штабс-капитану Овечкину же — проследовать в штаб для доклада.

У меня лично не хватило ни опыта, ни даже фантазии, чтобы предположить, какие именно затруднения могли возникнуть у полковника в данном случае. Вот если бы вместо нас на окраине Климова оказался один из вчерашних супертанков…

Очень загадочная ситуация, поэтому, когда пару минут спустя на штабном крыльце возник знакомый Вадиму подпоручик, господа взводные, не обращая внимания на жалобный писк об имеющемся у него поручении, дружно взяли его в кольцо и потребовали папирос и объяснений.

Выяснилось, что ларчик открывался крайне просто — получив наше вчерашнее донесение, господин полковник, как и обещал, сразу же связался со штабом дивизии. И даже кое-что получил. Конкретно — давно уже обещанное ему пополнение, общим числом две роты… взамен геройски погибшей нашей. В том, что мы погибли исключительно геройски и никак иначе, его высокоблагородие не сомневался ни секунды, особенно после получения данных авиаразведки — летуны подтвердили реальность существования супертанков и даже сумели определить, что один из них подбит.

Щекотливость же «исторически сложившегося», так сказать, положения заключалась в слове «взамен». Ибо одно дело выпрашивать — и получить! — свежее подразделение взамен уничтоженного, и совсем другое, когда это якобы истребленное подразделение вдруг объявляется вновь, словно пресловутый чертик из табакерки. Да еще практически в прежнем составе — один убитый и двое легкораненых с точки зрения высоких штабов, право же, смотрятся несерьезно. А если припомнить, что приказа на отход мы так и не дождались…

Честно говоря, я немного опасался, что под конец своего объяснения подпоручик ляпнет какую-нибудь глупость. После которой уже комвзвода-2 начнет очень подробно объяснять ему, как выглядит сверхтяжелый танк на дистанции в семьсот саженей, если разглядывать оный танк сквозь прицел пускача, какие мысли приходят при этом в голову разглядывающему и что упомянутый разглядывающий при этом ощущает. Не уверен, что кто-нибудь сумел бы оттащить бедолагу прежде, чем Николай счел бы объяснение законченным.

Обошлось.

Мне, признаюсь, было весьма интересно пронаблюдать, как Леонтьев будет разрубать сей гордиев узел. И господин полковник моих ожиданий не обманул. Хотя, глядя на вышедшего из штаба Игоря, я в первый момент решил, что нас попросту отправили отбивать обратно ту самую злополучную деревеньку, ибо выглядел мой друг ненамного менее растерянным, чем его высокоблагородие образца двадцатиминутной давности.

Выяснилось, однако, что дело обстояло строго обратным образом — невзрачный сероватый листочек в правой руке штабс-капитана являлся не чем иным, как приказом об откомандировании «остатков» нашей роты в распоряжение вышестоящего командования: сиречь на переформирование. Выражаясь проще, это был наш пропуск в рай, а уже попыхивающий на Климовском вокзальчике паровозик с дюжиной «столыпинов» был готов нас в этой рай доставить — как только мы «разменяем» числящееся за ротой имущество на суточный паек и проездные документы.

Забавные, однако, шутки порой выдает нам судьба! Сам бы я никогда не додумался до идеи о том, что боеспособность нашей роты базировалась исключительно на фельдфебеле Антонове. А вот поди ж ты… вчера утром, числя в списочном составе сорок два человека, наша рота представлялась командованию вполне пригодной к употреблению, сегодня же, став на единицу меньше, мы сразу перешли в разряд «остатков». Что ж, командованию, как водится, виднее… хотя, скажем, весь соседний 50-й Белостокский полк едва дотягивал до трех сотен активных штыков.

Первоначально мы ожидали, что тылом для нас окажется какой-нибудь заштатный городок в сотне километров от фронта, в котором нам позволят отоспаться неделю-другую. Но старичок паровозик сменился мощным американским красавцем, слегка присыпанные подгнившей соломой товарные вагоны — плацкартными, места в которых, правда, пришлось отвоевывать методами, приближенными к боевым, ибо оккупировавшие их мешочно-уголовные личности напрочь игнорировали все более-менее гуманные способы убеждения и живо отреагировали лишь на поданную звенящим от ярости голосом прапорщика Дейнеки команду «штыки примкнуть!».

Окончательно же я поверил в чудеса, только узрев в пыльное окно дивно подсвеченные заходящим солнцем фабричные трубы — поезд подъезжал к Брянску.

Процесс высадки на брянском вокзале живо напомнил мне воздушный десант в ходе одного из предвоенных маневров. Мне тогда посчастливилось или не посчастливилось, смотря как оценивать, быть назначенным контролером в одну из высаживающихся в тылу «условного противника» групп. Так вот, вспоминая тот случай, могу авторитетно заявить, что сохранить целостность подразделения в ходе высадки на переполненный озверелыми мешочниками перрон — задача вполне сопоставимая по сложности с последствиями выброски оного подразделения ночью с пятикилометровой высоты.

Характерно, что хотя вполне здоровые по виду мужчины призывных возрастов среди мешочников присутствовали в отнюдь не малых количествах, наибольшую опасность представляли вовсе не они, а бабы. Сознательно употребляю именно данный термин, потому что назвать этих фурий женщинами — значило бы серьезно погрешить против истины.

Классик, отметивший существование в русских селениях тех, кто «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет» ничуть ни гиперболизировал, скорее преуменьшил — представительницы «слабого» пола, с которыми выпало столкнуться нам, вполне могли бы остановить идущий на максимальной скорости тяжелый танк.

На штурм подошедшего состава толпа ринулась с такой неистовой яростью, что мысль о выходе через тамбур пришлось отставить в первые же секунды. Какие штыки, о чем вы, господа! — эту массу не остановил бы даже пулеметный огонь, вздумай мы заранее попытаться расчистить себе путь подобным методом. Смяли б и затоптали…

В итоге нам пришлось эвакуироваться через окна, предварительно заклинив ближайшую дверь из тамбура. Пока в арьергарде взвод Марченко сдерживал ломящихся через дальний вход, Николай распахнул окно, в которое немедленно попытались сунуться сразу пятеро, и с помощью рупора в левой и связки гранат в правой сумел «убедить» господ мешочников расчистить несколько квадратных метров перрона. Плацдарм, ценой невероятных усилий удержанный и расширенный его вторым взводом.

Несколькими минутами позже, когда мы добрались до сравнительно спокойного участка вокзала, штабс-капитан Овечкин, спрятав трофейный маузер обратно в кобуру, утер лоб и, криво усмехнувшись, заметил, что, реши эти люди проявить десятую долю подобного энтузиазма в бывших наших окопах, через неделю-другую полковник Леонтьев со своим штабом мог бы прогуливать барышень по киевским бульварам.

Желающих возразить не нашлось, если не считать таковым комвзвода-2, не преминувшего ехидно заметить, что еще лучше было бы перенести этих, с позволения сказать, энтузиастов на два года назад — и мы сами смогли бы прогуливать милых фройляйн по Унтер-дер-Линден, а о Смуте так никто бы и не узнал.

Мы расположились в зале ожидания, пол которого был сплошь устлан слоем, вернее даже слоями подсолнечной лузги и иного разнообразного мусора. Полагаю, будущие поколения археологов, доведись им раскапывать эти слои, смогут составить по ним неплохое представление о ходе Смуты.

Нижние чины, впрочем, ничуть не обеспокоясь судьбой будущих археологических ценностей, принялись обустраивать себе место для ночлега, вполне здраво рассудив, что раньше утра мы все равно вряд ли куда-то стронемся. Штабс-капитан, однако, был настроен более оптимистично и, вверив бразды временного командования лейтенанту Волконскому, вместе с Вадимом и унтером Петренко отправились на поиски коменданта вокзала или хотя бы замещающего его дежурного.

Отсутствовал он ровным счетом полтора часа, и за этот период я раз пять успел пожалеть о своем решении дождаться его, не пытаясь заснуть. Глупо, конечно, но отчего-то я понадеялся, что чудеса на сегодня все-таки не закончились и Игорь сумеет выбить для нас более подходящую для сна территорию, чем десяток квадратных саженей заплеванного пола. Вдобавок где-то на задворках сознания, точнее, в той его (сознания) части, которая отвечала за взаимоотношения с пищеварительным трактом, неуверенно теплилась слабая надежда на предмет «поставки на довольствие» и связанных с оным возможностей, ибо последней нормальной горячей пищей, которую мне довелось вкушать, был завтрак вчерашним утром, и с тех пор моему желудку перепало лишь несколько довольно нерегулярных порций сухомятки. Поводов заработать язву у меня пока хватало и без того, так что особой необходимости преумножать их я вовсе не видел.

Как оказалось, чудеса действительно не кончились. Более того — они по мере продолжения, как верно заметила юная героиня мистера Кэрролла, становились все страньше и страньше.

Выяснилось, что даже столь глубокий тыл, каковым являлся для нас Брянск, все еще не был окончательным пунктом нашего назначения — путь для подобных нам, то есть отправленных на переформирование, а также для выздоравливающих из госпиталей лежал ни много ни мало, как в Первопрестольную!

Новость, что ни говори, из разряда… по крайней мере лично я, покидая Москву полгода назад, совершенно точно не надеялся на столь скорое новое свидание с родным городом.

Собственно я тогда вообще не строил никаких планов, решив — пусть сбудется, что суждено.

Судя по виду, на остальных сие известие также произвело эффект, сравнимый с прямым попаданием тысячефунтовой фугаски. Вернее, если пользоваться терминами моей нынешней ипостаси, с двойной дозой первитина или аналогичного ему стимулятора. Блеск в глазах, оживление…

Не помню уже, кто из нас пятерых первым высказал идею пройтись по ночному Брянску. Кажется, это был прапорщик Дейнека — точно помню, как именно он, раньше остальных сообразив, что кому-то из офицеров все же придется остаться с ротой, перестал улыбаться и обвел нас испуганно-заискивающим взглядом.

Выглядел юноша при этом не столько жалобно, сколько комично, впрочем, жалость его наивно-растерянная физиономия тоже вызывала в немалых количествах — так что я даже собрался выдвинуть на роль ночного Цербера при нижних чинах кандидатуру своей скромной персоны, однако меня опередил Вадим Марченко. Широко улыбаясь, сибиряк заявил, что на провинциальные городки он успел насмотреться еще до войны на три жизни вперед и вообще предпочитает «поберечь силы» для достойной цели.

Улицы ночного Брянска поначалу удивили нас темнотой. Все мы, конечно, помнили грозные указы о соблюдении режима затемнения, однако при этом имели все основания полагать, что времена 7-й эскадры давно канули в Лету. Нынче же даже активность тактической авиации была явлением скорее исключительным, чем обыденной реальностью, а стратегические бомберы, если они вообще имелись у противостоящей нам группировки, и пребывали при этом в летнопригодном состоянии, скорее всего можно было пересчитать по пальцам, и даже одной руки. Не думаю, что даже самое пессимистично настроенное градоначальство могло бы счесть свои улицы приоритетной для них целью. Иной же причины, могущей вынудить брянские уличные фонари тлеть в одну десятую накала, мы изобрести не сумели и, после недолгого колебания, решили развеять свое невежество при посредстве двух городовых — всамделишных, почти довоенного вида, если не считать замены привычного каучукового «миротоворца» на потертые японские автоматы. Благо те как раз направлялись в нашу сторону весьма решительно.

Поводом для их внимания послужил, полагаю, наш внешний вид. Хоть мы, разумеется, и пытались на фронте по мере возможности поддерживать оный более-менее достойным офицерского звания, применительно ко мне — вольноопределяющемуся — ограниченность этих самых, имевшихся в нашем распоряжении, возможностей приводила к тому, что «менее» в данном случае соответствовало истинному положению дел куда точнее, чем «более». Мятые, откровенно каторжного — будем правдивы, господа, лицами это не назовешь! — вида рожи различной степени небритости. Вместо подобающих случаю мундиров — полевые куртки, а бывший моряк и вовсе щеголял в насквозь неуставном трофейном камуфляже. Ботинки, правда, выглядели относительно прилично, их нам выдали не далее как три недели назад. Однако сильно подозреваю, что сторонние наблюдатели, каковыми сейчас выступали городовые, могли бы оценить это лишь в том случае, если бы мы выставили рядом в качестве, так сказать, эталонного образца свою прежнюю обувь, в которой отвоевали осень и зиму. Проводить аналогии с их собственными надраенными до зеркального блеска сапогами… увы и ах, вот единственный результат подобного сравнения, больше добавить нечего!

Мне, признаюсь, было крайне занимательно узнать, за кого же посчитали нашу компанию доблестные брянские охранители порядка? Банальными дезертирами или все же — бери выше! — настоящими «синими» шпионами? Увы, штабс-капитан не дал им развить проявленную было инициативу, шагнув навстречу и представившись, — после чего грозная парочка незамедлительно вытянулась перед Игорем по стойке «смирно». В логике им не откажешь — располагая возможностями киевских типографий, конвентщики, в принципе, могли бы напечатать документы любого качества, а вот поставить какому-нибудь «чистоанкетному пролетарию» правильный командирский голос — задача куда как позаковыристее. Есть, правда, еще кайзеровцы…

Загадка с едва живыми фонарями оказалась проста до банальности, и, услышав ответ, мне, сознаюсь, стало весьма неловко. Ладно, остальные, но я-то бывший генштабист… мог бы, право же, мог бы. Воистину — мозги без практики ржавеют!

Топливо! Электроэнергия, как общеизвестно, отнюдь не конденсируется сама по себе из воздуха. Ее дают гидростанции либо теплостанции, и вот именно вторые, лишенные прежнего дешевого газа, и были причиной вынужденного затемнения брянских улочек. Часть вышеупомянутых станций сейчас судорожно пытались перевести на торфяно-дровяное питание, но приоритет при этом был у систем, ответственных за отопление, ибо, как наглядно продемонстрировала прошедшая зима, в городской квартире, лишенной света, жить просто скучно, а в оставленной без тепла при минус 20 на улице уже затруднительно.

Впрочем, наши новые друзья не поленились указать господам фронтовикам направление, двинувшись в котором мы уже по прошествии нескольких кварталов очутились на вполне качественно залитом светом проспекте. Причем к ярко горящим фонарям добавлялось разноцветное сияние рекламных огней, а из проносившихся мимо нас многочисленных авто больше половины были вполне гражданских — и притом весьма престижных — моделей.

Николай сразу же загорелся идеей «забуриться» — по его собственному выражению — в ближайшее игорное заведение, уверяя нас, что его флотские навыки к утру оставят нам одну-единственную проблему: как уместить в карманах выигранные фишки.

Мы с прапорщиком сочли за лучшее ограничиться недоверчивым хмыканьем. Игорь же, покосившись на маячившую в полусотне шагов под ядовито-химической надписью «Казино» фигуру швейцара, иронически заметил, что не сомневается в способностях бывшего башенного командира видеть сдаваемые карты насквозь ничуть не хуже, чем различать силуэты неприятельских кораблей, равно как усилием воли заставлять шарик прыгать в нужную лунку. Но что поделать, если вдруг окажется, что непременным условием входа в упомянутые заведения является, скажем, наличие галстука?

Волконский начал было объяснять, что его трофейный парабеллум артиллерийской модели при надлежащем употреблении вполне способен заменить всяким тыловым крысам галстук, смокинг и даже бриллиантовые запонки, но мы со штабс-капитаном уже увлекли его в сторону не менее аляповатой вывески ресторана «Голубой Дракон».

Затянутый в красный шелковый халат желтолицый привратник, — вышитый точно напротив сердца иероглиф гласил, что этого сына Поднебесной зовут Люй Синь, однако семь лет службы в оперативном отделе Красноярского округа натолкнули меня на мысль, что молитвы сэгэ-Малаан тэнгэри^[27] ему знакомы все же лучше, чем цитаты Конфуция, — при виде нашей бравой компании на миг смешался, однако азиатская невозмутимость почти сразу вернулась к нему.

Улыбка, поклон — и вот уже «господа доблестная офицера» изучает шикарные кожаные папки меню, уделяя особое внимание количеству нулей в графе «цены», а рядом со столиком нетерпеливо переминается с одной кривоватой ножки на другую очередная «китаяночка», явно тоскующая по родному киргизскому кочевью.

По мере оного изучения глаза сидевшего передо мной Волконского сужались все сильнее и к тому моменту, когда лейтенант дошел до перечня десертов, он уже вполне мог претендовать если не на звание почетного китайца, — для этого Волконский все же не располагал подходящим цветом кожи, — то на предков-японцев почти наверняка.

Я уже начал озабоченно оглядываться по сторонам, мысленно примеривая, что из ресторанной обстановки Николай может, по его же любимому выражению, «низвести в ноль». Выходило много, так как основными компонентами декора были бамбук и шелк. Что же касается персонала ресторана — мне однажды довелось видеть так называемое у-шу в исполнении наставника одного из легендарных китайских школ-монастырей и его учеников. Так вот, сам мастер, возможно, и сумел бы справиться с чемпионом крейсера по боксу в полутяже, а вот его ученики — навряд ли.

Положение, неожиданно для всех, разрядил прапорщик Дейнека, который, покраснев, аки вареный рак, и запинаясь раза в два больше обычного, осведомился у замершей в ожидании заказа официантки, принимают ли они в качестве оплаты… э-э, вот это?

«Вот это» оказалось довольно толстой перехваченной резинкой пачкой дензнаков, среди которых, насколько я успел разглядеть, преобладали синюшные «салфетки» Малороссийского Революционного Конвента, однако также наличествовали и колониальные марки не самого мелкого номинала.

Озадаченно моргнув, официантка усеменила в направлении кухни, — а мы дружно принялись допытываться у несчастного прапорщика, какую из известных ему военных тайн агенты Комитета Всеобщего Благополучия и лично товарищ Чугуев оценили столь высоко. Бедный Дейнека покраснел еще больше и забормотал что-то насчет полевой сумки заколотого его бойцами политрука и своем детском увлечении бонистикой… пока приконвоированный официанткой старичок — первый настоящий китаец, увиденный мной в «Голубом Драконе», — не назвал нам действующие в его «почтенном заведении» обменные курсы.

Повисшую над столиком тишину нарушил, к моему вящему удивлению, не Волконский, а штабс-капитан Овечкин, заметивший, — не свойственным ему обычно меланхоличным тоном, — что герр Линдеман, похоже, допускает крупную стратегическую ошибку, пытаясь оперировать танками и турбокоптерами, ведь манипуляции с печатным станком могли бы оказаться куда действенней.

Замечание было не совсем справедливым, о чем я и не замедлил сообщить: ибо в отличие, скажем, от Наполеона, таскавшего фальшивомонетную типографию в обозе своей Grande Army, германские колониальные марки хоть и уступали по качеству настоящим имперским, но печатались в типографии «Аугуст Петрик» под присмотром контролеров Имперского Банка — заодно с фальшивыми рублями, фунтами и иенами.

Как и следовало ожидать, в награду за защиту кайзеровца я немедленно заработал вопрос об источниках столь глубоких познаний — и был вынужден срочно изобрести знакомого гравера, привлекавшегося Контрразведывательным Департаментом Генштаба именно для консультации по поводу продукции вышеупомянутой типографии. После чего успешно сменил опасную тему, вызвавшись просветить друзей относительно блюд китайской кухни, и для начала отсоветовал бывшему моряку даже думать о некоторых экзотичных пунктах меню. А именно: мясо крабов с акульими поплавками — в девичестве, надо полагать, бывшими все же акульими плавниками, — вареные моллюски, трепанг с луком, яйца черепахи, морской гребешок с шариками из редьки, обжаренные креветки, блюдо из 8 «реликвий», грибы под устричным соусом и иже с ними.

Лейтенант, который, похоже, нацелился как раз на что-то из упомянутого перечня, с легкой обидой в голосе осведомился о причинах моей нелюбви к прошедшим обработку китайских кулинаров морепродуктам. На что я в свою очередь возразил, что дело вовсе не в моем отношении к оным, а в обыкновенной логике. Конкретно же — в расстоянии, отделяющем нас от ближайшей акватории, которую поименованные морепродукты считают подходящей для обитания. Если же добавить к полученному числу километров еще и текущую обстановку на фронтах…

После этих слов прапорщик сдавленно хихикнул, я же был вознагражден весьма многозначительным взглядом комвзвода-2. Затем лейтенант попытался выяснить у меня компоненты «супа изъ ласточкиныхъ гнездъ», но был прерван Игорем — на мой взгляд, как нельзя более вовремя. Ведь если «Bird's nest soup» являлся еще относительно безобидным блюдом, то следующий пункт меню: «солянка и суп из змеи» — уже имел прямое отношение к безногим пресмыкающимся. А в окрестностях Брянска в отличие от Шанхая и Тайбэя таковыми, сколь мне мнилось, числились только ужи и гадюки.

В конечном счете выбор заказа был большинством голосов доверен специалисту, и этому же специалисту пришлось прочесть своим спутникам небольшую лекцию по традиционной китайской кухне — что я и проделал, начав, разумеется, со знаменитого изречения Лао-Цзы. Великий китайский философ древности Лао-Цзы однажды сказал, что «искусство управления большим государством подобно искусству приготовления маленькой рыбы».

От Лао-Цзы я плавно перешел к не менее древнему и философски настроенному создателю прообраза современной диетологии — теории «гармонизации питания» «диннай-тяо-хэ» И Мню. Далее перечислил основные северные: пекинский, тяньцзиньский и шаньдунский и южные: сычуаньский, хунаньский, цзянсунский, чжэцзянский и кантонский стили. К моменту, когда я добрался до трех неотъемлемых и в равной степени важных характеристик, которыми, согласно канону, должно обладать каждое блюдо — цвету или виду сэ, аромату сян и вкусу вэй, — наш заказ уже стоял ка столе, так что я получил возможность проиллюстрировать методы достижения эстетической выразительности при помощи утки по-пекински.

Судя по меню, шеф-повар «Голубого Дракона» отдавал предпочтение Северу — приятно, потому как, скажем, знаменитую остротой своих обильно приправленных жгучим красным стручковым перцем блюд сычуаньскую кухню лично я никогда особо не приветствовал.

Все эти блюда наподобие «мяса с ароматом рыбы», «мяса гунбао», «медвежьей ступни» и «курицы со странным вкусом»… на мой личный взгляд, они не для нашего, европейского вкуса — чтобы понять и должным образом насладиться ими, необходимо пропитаться духом Поднебесной от макушки до пяток. А уж соевый сыр доуфу …

Вслед за уткой на столике появились отварные пельмени цзяоцзы, жареные пельмени готе и приготовленные на пару пирожки баоцзы. Десертом послужило вполне обычное мороженое, выбор же напитков я, нарочито проигнорировав протесты Волконского и умильную гримасу прапорщика, ограничил чаем.

Чего в китайской кухне нельзя оспорить — так это ее высокой питательной ценности. По крайней мере сам я по завершении трапезы взирал на окружающий мир куда более добрыми и вдобавок изрядно осоловелыми глазами. Что до моих спутников, то юный прапорщик всем своим видом выражал готовность заснуть немедленно, не слезая со стула. Волконский же, откинувшись и сложив руки на пузе чуть повыше пряжки ремня, уверенно заявил, что перемещаться на собственных конечностях он в ближайшее время не способен, зато охотно позволит катить его наподобие бочонка.

Добровольцев для сего занятия, разумеется, не нашлось, и обиженный этим фактом лейтенант всю обратную дорогу до вокзала старательно демонстрировал, как воздействует на его чувство равновесия смещенный вперед центр тяжести. Выходило весьма похоже на банальное опьянение — по крайней мере, такого мнения придерживались останавливавшие нас патрули, общим числом пять.

Date: 2015-09-17; view: 378; Нарушение авторских прав