День ангела

Небольшой пузатый самовар не унимался и все продолжал кипеть. Накаленные мехами угли раскалились докрасна и не хотели остывать. В его начищенном до блеска туловище отражался полный лысоватый господин с редкими засаленными волосами и бритым лицом, одиноко сидевший в столовой полковника Игнатьева. Он тщательно выскреб из розетки остатки липового меда, допил чай, кашлянул, вытер салфеткой рот и, сложив руки, конфузливо огляделся. Убедившись, что он один, мужчина достал из бокового кармана изрядно потертого сюртука серебряную табакерку, размял пальцами щепоть и, вдохнув бобковой смеси, тут же разразился чередой нескончаемых чихов. Промокнув выступившие от блаженства слезы, он тщательно высморкался в застиранный фуляровый платок и нетерпеливо посмотрел на дверь.

Почти в ту же минуту из соседней комнаты показался полковник в архалуке – домашней куртке без пуговиц в цветную яркую полоску. Родион Спиридонович с трудом сдерживал волнение, и на его уставшем лице отражалась перенесенная за последние дни тревога, вызванная страданиями Агриппины.

– Насилу успокоил, – развел руками Игнатьев. – И как долго это может продолжаться?

– Видите ли, господин полковник, страхи, ночные кошмары у рожениц штука, знаете ли, обыденная и вызвана, по обыкновению, предродовыми переживаниями. Но в данном случае мы наблюдаем крайнее проявление волнений и необоснованных беспокойств, выраженных в резкой ажитации мозговых полушарий. Следствием этих расстройств явились слуховые галлюцинации в виде заупокойных могильных голосов, взывающих о помощи. Такое случается…

– Послушайте, доктор, это уже длится почти месяц, и вы никак не можете вернуть Грушеньке спокойствие. Она вот‑вот должна родить. Что же нам делать?

– Больше бывайте с ней на свежем воздухе. Полезны пешие неутомительные моционы. На ночь – успокоительные капли. Вот, пожалуйста, сигнатура, – доктор протянул лист бумаги, исписанный карандашом. И, почесав подбородок, неуверенно добавил: – Хорошо бы отвлечь Агриппину Федоровну от навязчивых мыслей, в театр сходить или там, на худой конец, в цирк…

– Помилуйте, сударь, – едва сдерживая гнев, возмутился полковник. – Откуда в этой дыре театр? Вы что, издеваетесь? Вы бы еще променад по петербургской набережной прописали или посещение римского Колизея! – Он на миг смолк. – Однако же прошу извинить меня. Устал я, знаете ли… Вот, соблаговолите принять, – и протянул несколько ассигнаций, стремительно перекочевавших в карман сюртука гарнизонного лекаря.

– Даст бог, все сладится, – перекрестился на образа доктор и в сопровождении хозяина прошел в переднюю, откуда раздалась трель входного колокольчика. Отворив массивную резную дверь, Игнатьев впустил краснощекого, пахнущего свежим воздухом Самоварова и тут же представил:

– Позвольте отрекомендовать – Иван Авдеевич Самоваров. А это – Лисовский Максим Емельянович, полковой врач.

Доктор внимательно, с ног до головы, осмотрел вошедшего, будто собираясь дать заключение о состоянии его здоровья, и, слегка прищурив правый глаз, спросил:

– Смею полюбопытствовать, уважаемый Иван Авдеевич: а грудной жабой вы, случаем, не страдаете?

– Н‑не д‑дум‑маю, – опешил столичный посланник.

– А думать вам, милостивый государь, и не требуется. Просто приходите завтра ко мне в лазарет на осмотр, вот и узнаем.

– Ну, если вы так считаете…

– А вы разве другого мнения? Да у вас лишнего веса пуда два, не меньше!

– Простите, но ведь мы с вами примерно одной комплекции…

– А это, скажу я вам, никакого значения не имеет. Вот представьте себе, сударь, разразилась самая, что ни на есть природная катаклизма: дождь проливной, ветер свирепствует, а по лужам идут двое. У них ни зонтов, ни калош, ни какой‑нибудь приличной непромокаемой одежонки. А путь‑то долгий. Вот наконец пришли они домой. Оба чайком горяченьким да малиновым вареньицем побаловались. Легли спать. Наутро один здоров‑здоровехонек и снова на службу отправился, а другой «кхе‑кхе» – кашляет, чихает, и ничто ему уже помочь не может. Так болезный и упокоился навеки. А почему? Да потому, что у всякого организма собственная надобность имеется. Что одному во благо, то другому во вред. Может, его не чаем, а водочкой поить надо было? А? Кто знает? Habent mortalia casum, – подняв вверх указательный палец с отбитым черным ногтем, назидательно выговорил полковой лекарь и тут же перевел: – «Все преходящее подвержено случайностям». Ну да ладно, позвольте, господа, откланяться. – Доктор вышел, спешно раскрывая на улице зонт.

– Тоже мне философ нашелся, развел тут антимонию… Ходит, ходит, а толку никакого, – раздосадованно выговорил Игнатьев и, поймав на себе вопросительный взгляд гостя, пояснил: – Недели две назад просыпаюсь среди ночи, смотрю, а супруга вся в слезах. «Слышу, – говорит, – голоса заупокойные. Зовут они меня к себе… Умру я скоро… Ты уж ребеночка нашего воспитай, да не забудь мне показать – на могилку мою его принеси». С тех пор каждая ночь для нее – мука мученическая. Да и доктор уврачевать ее никак не может. Вот и сейчас – плачет, насилу успокоил. Сегодня вечером пожалует наш главный лекарь – доктор Краузе. Надеюсь, он поможет. Даст бог, все сладится.

– А капелек успокоительных не давали? – участливо поинтересовался Самоваров.

– Чего только не пробовали! И «адский камень» прикладывали, и бобковой мазью натирали; цветочные отвары, эликсиры, снадобья всяческие, даже старуху вещунью приводили, а все без пользы! Единственно и осталось, что молиться… А вот и она.

– Добрый вечер, Иван Авдеевич, ну и каковы же первые впечатления о нашем захолустье? – слегка улыбаясь, проговорила хозяйка. Ее бледное лицо казалось утомленным и немного обеспокоенным, а налитые красной усталостью глаза хранили печаль недавно выплаканных слез. Но в грустном облике этой изящной женщины присутствовала чистая, свойственная только роженицам святая красота, надежно упрятанная в балахоноподобное платье.

– Откровенно говоря, Агриппина Федоровна, я видывал места и похуже. А здесь и boulevard, и даже ресторация имеется…

– К сожалению, вы перечислили исчерпывающий перечень увеселительных заведений. Правда, наши лихие офицеры от скуки забавляются еще и дуэлями, а в перерывах между ними – преферанс, винт и фараон, – горько вздохнула Агриппина.

– О, я вижу, ты неплохо разбираешься в картах! – по‑доброму сыронизировал Игнатьев.

– Вы слышите, слышите, кто‑то стучит в стену! – испуганно выговорила женщина белыми как мел губами.

– Успокойся, дорогая, это мастера отделывают комнату для нашего малыша. Прикажи лучше на стол накрывать – скоро гости заявятся, – пытался отвлечь супругу от грустных мыслей полковник.

– Ну а я, пока есть немного времени, с вашего позволения, поднимусь наверх.

– Отдохните хоть немного, Иван Авдеевич. А то с дороги и сразу в Интендантство отправились…

– Служба‑с.

Самоваров поднялся в комнату, зажег свечу и устало плюхнулся на кровать. Прислонившись к настенному коврику – подобию дешевого гобелена, изображавшего полногрудых пастушек, трубадуров и сказочных птиц, он прикрыл глаза. Ему всегда так лучше думалось. От накопившейся за день усталости бешено стучало в висках, но пренебрегать возможностью новых знакомств тоже не следовало. «Для первого дня новостей предостаточно. К тому же выясняется неожиданная подробность: в то самое время, когда в соляной склад заносили сундуки с золотом, одновременно на подводы грузили умерших. А что, если взглянуть на пропажу с другого боку и представить, что ключ, имевшийся на связке у полковника Карпинского, никто не трогал, а просто подменили сундук? Допустим, его поменяли местами с другим, спрятанным среди гробов, накрытых парусиной? Наверняка охрана, увидев приближение облитых известью холерных дрог, разбежалась как пуганые зайцы, опасаясь заразиться этой страшной болезнью. То, что они на время бросили без присмотра груз, весьма вероятно, да только в этом теперь никто не признается, включая самого начальника обоза. А ночью, при тусклом свете факелов и близости лазаретных подвод, заменить сундуки было совсем не сложно. С такой работой весьма легко могут справиться два человека. Но ведь тогда получается, что сундук‑двойник должен был иметь две фальшивые печати? Ну да, их смастерили заранее при помощи гипса. В таком случае все выглядит логично: солдаты приняли набитый камнями сундук за настоящий, снесли его в хранилище, а утром он был опломбирован уже в третий раз. И обоз тронулся. Теперь понятно, почему не имеется следов проникновения в склад. Что ж, пока это единственный способ объяснить случившееся… Вот так‑то! Но кто же эти двое? Возможно, служащие лазарета или те, кто выдавал себя за них…»

Ветер усилился и принес с собою мелкий, но настырный дождь. Косая капельная дробь барабанила по стеклу и резному деревянному подоконнику, выбивая замысловатый ритмический рисунок. Молодая дубовая ветка словно привидение стучала в оконницу, будто испрашивая разрешения войти. Недовольно зашипел фитиль, и тусклый, скачущий неровными языками огонь стал выхватывать из полумрака причудливые тени предметов, придавая знакомым очертаниям зловещий облик. Близость скорой невидимой опасности на мгновение овладела Самоваровым, но тотчас отпустила, оставив едва заметный горький след в душе. «Вот уж точно по дому затосковал, – подумал Иван Авдеевич. – Да и немудрено, почитай, две недели Анечку, Танечку и маленького проказника Алешку не видел; Наталья одна… скучает, наверное».

Снизу послышались незнакомые голоса, и надворный советник, поправив отложные петлицы на форменном фраке, спустился в гостиную. Ему навстречу вышел полковник, уже успевший переодеться в военный мундир. Став вполоборота к Ивану Авдеевичу, он проговорил:

– Позвольте представить – Иван Авдеевич Самоваров, прошу любить и жаловать, инспектор Провиантмейстерской комиссии при Главном штабе. Прибыл из столицы ревизовать наше гарнизонное хозяйство.

Иван Авдеевич поочередно склонял голову и подходил к каждой семейной паре, в то время как полковник представлял гостей:

– Латыгин Харитон Поликарпович, обер‑комиссар, с супругой Марией Антоновной.

Казнохранитель, облаченный в темно‑зеленый повседневный мундир с золотыми петлицами и обшлагами, носил небольшие аккуратные усики и эспаньолку. Круглые «глазастые» очки делали его похожим на старого, разжиревшего от спокойной жизни филина. В свои пятьдесят шесть он осознал, что пора перестать суетливо карабкаться по карьерной лестнице, и, присев на ступеньку, понять, что пришло время позаботиться о собственном благополучии. По правде говоря, он и раньше себя не забывал, но теперь делал это с еще большим размахом. Именно это и почувствовал Самоваров, когда чиновник, унизительно приседая, пожимал двумя руками ладонь столичного ревизора. Его жена, напротив, с интересом рассматривала гостя, и на ее тронутом незаметно подкравшейся старостью лице еще читалось прежнее, давно ушедшее обаяние когда‑то веселой и беззаботной барышни.

– Примите уверения в чувствах совершеннейшего к вам почтения, – расточал любезности Латыгин.

– Безлюдский Григорий Данилович…

– А мы с Иваном Авдеевичем уже знакомы! Покорнейше просим! – растягивая рот в неестественно широкой улыбке, обер‑провиантмейстер долго и душевно тряс Самоварову руку.

– Ах да, виделись в Интендантстве, вероятно, – догадался Игнатьев. – Ну тогда позвольте представить очаровательную Анастасию Филипповну, супругу Григория Даниловича.

Невысокая молодая женщина лет тридцати, в кружевной накидке и черных муаровых юбках, с аккуратным, вздернутым носиком, с ниспадающей на лоб челкой, с готовностью протянула изящную ручку в фильдекосовой митенке. Едва дотронувшись до кончиков ее пальцев, надворный советник почувствовал давно забытое ощущение трепетного восторга, от которого перехватывает дыхание и стучит в висках. «Роковая женщина», – пронеслось у него в голове, и, как всегда, робея перед очаровательными искусительницами, он невнятно пробормотал:

– Премного польщен вашим присутствием, мадам.

– Взаимно, сударь. Надеюсь, вы найдете время погрузить нас в поэтические эмпиреи столицы? – кокетливо опустив томный взгляд, пропела красавица.

– Несомненно, мадам.

Родион Спиридонович подошел к высокому сухопарому немолодому господину с бритым лицом. Длинный, слегка раздваивающийся к кончику нос, широкие бакенбарды и уже забытая в столице, но еще модная в провинции прическа тупей – с подбитыми спереди и зачесанными назад волосами – делали его несколько старомодным и похожим на торговца в немецком мясном ряду. И только темно‑зеленый мундир с отливающими серебром волнообразными петлицами на воротнике, белые панталоны, заправленные в высокие ботфорты, и офицерская шпага указывали на штабной чин – главного врача всей Кавказской линии. Его спутница – полнеющая дама с живыми глазами и морщинистым лицом – напоминала добрую бабушку с иллюстрации сказки Шарля Перро «Красная Шапочка».

– Позвольте представить – обер‑лекарь Краузе Отто Карлович с супругой Мартой Генриховной.

– Весьма рад, – надворный советник склонил в почтении голову.

– Скажите, а госпиталь вас тоже интересует?

– Да разве что так, для общего представления.

– Ну, так милости просим хоть завтра, – разведя руками, любезно пригласил доктор.

– Непременно наведаюсь.

– И наконец, мой старый друг – Арчаковский Андрей Петрович, командир Навагинского пехотного полка.

Высокий, статный офицер лет сорока с пышными, нафабренными до угольной черноты усами приветствовал Ивана Авдеевича коротким рукопожатием:

– Надолго к нам?

– За седмицу, даст бог, управлюсь, – просто ответил надворный советник и подумал: «Сухая и крепкая рука – признак верного здоровья. А у Безлюдского ладони‑то потеют – жаден, стало быть, без меры… Господи, как же похож этот вояка на арестованного начальника обоза, прямо одно лицо. Только шрама нет. И возраст тот же, и взгляд: открытый, но пронизывающий, как штык гренадерской винтовки. Уж не родственник ли ему?»

– Вера Ефимовна, моя жена, – не дожидаясь Игнатьева, представил супругу полковник. Самоваров поднял глаза и увидел блондинку средних лет с завитыми локонами, в длинном платье из белого дамà[5]с черными кружевами. Ее лицо напоминало рисованное сердечко: открытый лоб, карие глаза, правильный нос и немного увеличенные азиатские скулы при остром подбородке завораживали и притягивали магнитом… если бы не тонкогубый, почти лягушачий рот. Разделив очаровательное личико на две неровные части, он придал ему выражение неуместной строгости и высокомерия, ставшее, судя по всему, чертой ее характера. «Полковая командирша», – мысленно закончил устный портрет Самоваров и, устав от официоза, выговорил скороговоркой:

– Безмерно‑рад‑знакомству‑с.

Послышался легкий скрип, и высокие двустворчатые двери гостиной, словно веки внезапно разбуженного исполинского старца, медленно и тяжело открылись.

– Кушанье подано, – обратился к гостям лакей с белоснежной салфеткой через руку.

Приглашенные парами прошли в столовую. В центре выстланной новым паркетом прямоугольной комнаты главенствовал овальный стол с приставленными к нему стульями с высокими спинками. У самого входа в кадках росли два молодых дерева: померанцевое и апельсиновое с уже распустившимися соцветиями. Аромат средиземноморских растений плыл по комнате, заглушая запах горящего воска в настенных бронзовых канделябрах. Огненные хвосты свечей отражались в развешанных зеркалах и, усиливая свет, тянулись дымной ниткой вверх, к украшенному лепниной потолку. По двум дальним углам на пьедесталах, словно античные статуи, возвышались высокие вазы с домашними цветами.

Перекрестившись, гости стали рассаживаться. По существующей традиции мужчины заняли места по одну сторону стола, женщины – по другую, но так, чтобы супруги оказались напротив.

На белоснежной скатерти, среди расставленных кувертов[6], блюд и соусов, возвышались жирандоли[7]из золоченой бронзы – на пять свечей каждая. Как и подобает хозяйке, Агриппина Федоровна самолично разливала горячее, а лакей разносил на подносе уже полные тарелки.

– Дивный вкус, господа. Признаться, такого горячего мне еще откушивать не приходилось. Как называется это блюдо? – промакивая белоснежной салфеткой рот, поинтересовался Безлюдский.

– Калья́, Григорий Данилович, – ответил Игнатьев.

– А не одолжите‑ка на пару дней мне вашего кудесника? Пусть и меня побалует!

– Повар здесь ни при чем. Это сам Родион готовил, – с ноткой гордости объявила Агриппина.

– Что ж, Родион Спиридонович, тогда откройте нам секрет вашего чудодейства, – не унимался обер‑провиантмейстер.

– Ну что вы, господа, здесь нет никакого секрета. В калью, как и в уху, тоже кладут рыбу, но только очень жирную: осетра, севрюгу, белугу или большого карпа. Но главная особенность жидкой части этого рыбного супа состоит в том, что наряду с водой в него, примерно наполовину, вливается огуречный рассол. Это надобно сделать минут через двенадцать после варки рыбы в кипящей воде. Не забудьте добавить несколько луковиц, картофель, мелко нарезанные соленые огурцы и, конечно же, свежую икру. Поперчите, посолите, положите петрушку и лук‑порей. Варить недолго – примерно с четверть часа. После снятия с огня выдавите в кастрюлю целый лимон. Вот и все. Как видите, Григорий Данилович, ничего сложного. Я научился готовить калью еще в семнадцатом, когда служил в Тифлисе под началом славного Алексея Петровича Ермолова. Это было его любимое кушанье.

– Недавно Родион потерял брегет, подаренный ему генералом на тридцатипятилетие, – с сожалением вымолвила Агриппина.

– Да, видно, обронил где‑то. А ведь я их с двадцать третьего года носил, – тяжко вздохнул полковник.

– Имейте в виду, господа, – брегет за мной! А то, глядишь, и восьмое августа на носу! И думай тогда, что выбрать на день рожденья старому вояке! – весело пробалагурил Арчаковский.

– Зачем же ждать, господа? Я хотел бы это сделать прямо сейчас. – Самоваров отстегнул цепочку и протянул Игнатьеву золотую луковицу часов. – Примите, Родион Спиридонович, от меня на добрую память.

– Я, право, и не знаю, Иван Авдеевич, могу ли я… Чувствительно вам благодарен, – слегка смутился Игнатьев.

А на лице надворного советника было написано величайшее блаженство и умиротворенность. Иван Авдеевич любил преподносить окружающим неожиданные и приятные сюрпризы. Для него было сущим наслаждением созерцать, как в радостных вспышках человеческих глаз рождается короткое, мимолетное и, к сожалению, быстро проходящее счастье. В такие мгновения ему казалось, что оно вполне осязаемо и представляет собой простую материальную субстанцию – очень похожую на робкий утренний луч, нечаянно забежавший в еще не проснувшуюся комнату.

В столовую внесли жаркое, и настала первая перемена блюд, а значит, пришло время главной здравицы.

– Господа, разрешите предоставить нашему гостю почетное право объявить первый тост, – обратился к присутствующим хозяин дома.

Самоваров встал с наполненным бокалом в руке и, дождавшись, пока поднимется вся мужская половина, громко произнес:

– За государя императора, самодержца российского!

Гости дружно опустошили фужеры и заняли прежние места.

– Скажите, Иван Авдеевич, а какое сейчас в столице самое модное кушанье? – полюбопытствовала хозяйка.

– Макароны, – просто ответил надворный советник и добавил: – Это такое итальянское блюдо, его изобрели в Венеции, изготовленные из муки трубочки. Их некоторое время варят, потом посыпают итальянским твердым сыром «пармезан» и едят. Тут лучше недоварить, чем переварить, однако некоторые гурманы добавляют в воду столовую ложку оливкового масла.

– Наверное, очень вкусно? – заглядывая собеседнику в глаза, поинтересовалась Агриппина.

– Моей жене нравится, а я, признаться, с большим удовольствием променял бы это иностранное диво на наш расстегайчик с вязигой и налимьей печенкой, – усмехнулся Иван Авдеевич.

– А вот что я вам скажу, господа, – накладывая в тарелку кусок фаршированного груздями гуся, начал повествование полковник Игнатьев. – Недавно из Тифлиса мне привезли тамошние газеты, и в «Кавказских ведомостях» я прочел доселе неизвестный факт: один французский лекарь доказал, что питательная и вкусная пища препятствует появлению на лице морщин. Она придает глазам больше блеска, а коже – более свежести и в то же время укрепляет мускулы, потому как морщины суть главные враги красоты, и появляются они единственно по причине сокращения мускулов. После многочисленных опытов он открыл, что при одинаковых обстоятельствах те, кои умеют хорошо и аппетитно есть, выглядят десятью годами моложе других, чуждых этой привычке.

– Я слышала, Иван Авдеевич, что в столице уже давно врачуют без докторов и лекарств. Сказывают, сейчас в моде лечение по методу грефенбергского доктора Присницы: больному пациенту после ужина дают выпить четыре‑пять графинов родниковой воды и велят пройти пешком пять верст. Вернувшись домой, надобно незамедлительно опустошить еще два графина и лечь спать около нагретой печи. Наутро страдающий недугом человек самостоятельно излечивается от любой болезни. Это правда? – подняв глаза на Самоварова, супруга обер‑комиссара с непроницаемо серьезным лицом ожидала ответа.

Надворный советник положил приборы, промокнул салфеткой рот и уже собирался было ответить, как в разговор вмешался доктор Краузе:

– Правда, Мария Антоновна, истинная правда! Да только при одном условии: то была «живая вода» из волшебного источника! Ну разве можно в наш просвещенный век монгольфьеров, электрической дуги и паровых машин верить всякого рода архиплутам! Лет пятьдесят назад считалось, что лечение магнитами по способу австрийского доктора Месмера – сущая панацея! Да ведь к нему монархи на прием записывались! И что? Оказалось чистое шарлатанство! Крепкая семья, умеренность в кушаньях и питие – вот залог человеческого долголетия!

– Что ж получается, Отто Карлович, вы отрицаете любые новшества? А как же тогда ваш метод лечения с использованием алебастра? – вступился за супругу Латыгин.

– Этот способ далеко не нов, и моя заслуга лишь в том, что я усовершенствовал его. Еще во время кавказских экспедиций генерала Ермолова я обратил внимание, как горцы лечат переломы. Поврежденную конечность они обертывали шкурой, снятой с только что освежеванного барана. Несколько недель эту своеобразную повязку не снимали; шкура, засыхая, образовывала твердую, неподвижную коробку, и кость постепенно срасталась. Даже их метод был много лучше, нежели построение медленно застывающей и ломкой крахмальной шины. Спасибо поручику Рахманову, выдавшему на лазарет несколько мешков строительного алебастра.

– Рахманов? Это тот самый бесследно пропавший офицер? – как бы невзначай уточнил Самоваров.

– Да‑да, только он никуда не исчез, он здесь! Я знаю, я слышала его голос! Корней звал меня, умолял помочь, а я не пришла. Ну почему мне никто не верит? – Агриппина закрыла лицо руками и неожиданно зашлась в судорожных и продолжительных рыданиях.

Игнатьев подбежал, обнял жену за плечи и, успокаивая, вывел в другую комнату. Затем он вернулся и пригласил доктора, который поспешно скрылся за дверью спальной комнаты.

– Вы уж помилуйте великодушно, господа, что так получилось. Я ведь и представить не мог… – сокрушался гость.

– Полноте, Иван Авдеевич, вы уж тут ни при чем, – ядовито улыбаясь, едва слышно пропела жена полкового командира, – во всем виноват этот француз.

– Кто, простите? – опешил надворный советник.

– Француз по фамилии Адюльтер, – прошептала Вера Ефимовна и, довольная собственной остротой, захихикала.

– Слезы на именинах дурная примета, – грустно проронила Марта Генриховна. – У Родиона Спиридоновича сегодня день ангела, и после второй перемены следует объявить в его честь тост. Надеюсь, мы еще успеем это сделать.

– Ну вот, стало быть, мой подарок пришелся весьма кстати.

В отсутствие хозяев гости почувствовали неловкость и замолчали. Тишину нарушила очаровательная супруга Безлюдского. С изрядной долей кокетства она поинтересовалась:

– Иван Авдеевич, но право же, расскажите что‑нибудь о знаменитостях! Вы, случаем, с Пушкиным лично не знакомы?

– Нет, знаете, не приходилось, а вот стихи‑то его некоторые почитывал… – сказал и тут же осекся Самоваров, понимая, что это стихотворение декламировать никак нельзя. Еще в январе прошлого года по Петербургу разошлось переписанное от руки послание, обращенное к мятежникам 14 декабря. Позже сотрудниками III отделения было установлено, что автором его являлся упомянутый господин Пушкин. Иван Авдеевич хорошо запомнил первые строки:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье…

– Ну же? Мы ждем чего‑нибудь новенького! – не унималась слегка экзальтированная Анастасия Филипповна.

– Минуточку… – напрягал мыслительный процесс Самоваров, но ничего другого, к сожалению, вспомнить не мог. И тут, слава богу, на выручку пришел Безлюдский:

– А с Каратыгиным не встречались?

– Нет‑с, не довелось, но сказывают про него один весьма смешной эпизод, – облегченно выдохнул надворный советник.

– Ну так расскажите же поскорее! – тоном капризного ребенка потребовала неугомонная Анастасия Филипповна.

– А дело было так. Государь, находясь в Александринском театре, во время антракта прошел за кулисы, с тем чтобы лично поблагодарить актеров за прекрасную игру. Прибывая в шутливом настроении, он обратился к Василию Андреевичу: «А правда, говорят, Каратыгин, что ты можешь ловко превратиться в кого угодно?» – «Совершеннейшая правда, ваше величество» – ответил артист. «А меня, к примеру, можешь, изобразить?» – недоверчиво спросил самодержец. «Могу, ваше величество». – «А ну‑ка попробуй!» – с тенью легкого сомнения предложил государь. Актер тут же встал в наиболее характерную для Николая Павловича позу и, обращаясь к директору императорских театров Гедеонову, голосом царя громко распорядился: «Послушай‑ка, Гедеонов! А выдай‑ка незамедлительно артисту Каратыгину двойное жалованье за этот месяц». Государь рассмеялся и, глядя на Гедеонова, добавил: «Извольте исполнить монаршую милость». И Василий Андреевич тотчас же был вознагражден.

– Восхитительно! – захлопала в ладоши Безлюдская.

– А какие у нас в провинции анекдоты случаются! Ни за что не поверите! Помнишь, дорогой, ту историю про сундуки? – обратилась к мужу Латыгина. – Ну, когда вы по казенной надобности накупили у лавочника Ерофея уйму ненужных сундуков и сгрузили их на склад этого Рахманова. В одном из них спал пьяный приказчик… – Увидев бледного, как веленевая бумага, мужа, дама слегка растерялась, но все‑таки закончила рассказ: – А утром, когда его открыли, он был уверен, что находится в загробном мире, и, приняв караульного солдата за ангела, стал ему исповедоваться. Не правда ли, господа, смешно?

В ушах Латыгина стучала барабанная дробь, а лицо покрылось липким и противным, как прокисший холодец, потом. От внезапно накатившего стыда он прикрыл глаза и будто в страшном сне увидел, как его, уже переодетого в каторжные обноски, гонят этапом в Сибирь. Вырвав синюю обеденную салфетку, заправленную под толстый двойной подбородок, обер‑комиссар судорожно вытер ею пот со лба и, слегка задыхаясь, обратился к Самоварову:

– Когда изволите почтить визитом мое ведомство?

– На днях, думаю…

– Буду ждать с нетерпением… Смею откланяться, господа, – резко выговорил казначей и решительным шагом направился в переднюю, а рядом с ним, шепча и причитая на ходу, точно собачонка, торопливо перебирала короткими ножками Мария Антоновна.

Лакей тем временем поменял скатерть, и на столе появился кипящий тульский самовар из красной меди, пузатый заварной чайник с плетеным серебряным ситечком, низенькие, на китайский манер, чашки с блюдцами, хрустальная масленка, тартинки в корзинках, сладкие сухарики и густые желтые сливки в фарфоровом молочнике. Крыжовенное, вишневое и абрикосовое варенье в хрустальных розетках мгновенно наполнило комнату ароматами ушедшего лета.

Мерцающие отблески свечей, отражавшиеся в темных стеклах окон, неожиданно дрогнули и заколыхались, борясь с набежавшим из отворенных дверей сквозняком, – в комнату вошли Игнатьев и Краузе.

– Прошу извинить за столь длительное отсутствие, но к десерту мы все‑таки поспели. Агриппине Федоровне уже значительно лучше, и она непременно к нам присоединится. Пришло время наполнить кубки! – натужно изобразил веселость полковник.

– Старый боевой друг! Родион! В день твоего ангела позволь искренне пожелать тебе и всем твоим домочадцам божьего вспоможения, истинного благоденствия, крепкого дружеского плеча и богатырского здоровья! За святого апостола Родиона! – поставленным командирским голосом, от которого слегка звенело в ушах, пробасил Арчаковский.

– Благодарю, господа, благодарю.

Гости весело обсуждали местные сплетни, наперебой расспрашивали Самоварова о столичных новостях, поднимали бокалы за здоровье хозяев и разошлись только за полночь, подставляя под слабую осеннюю морось черную парусину зонтов.

Запах расплавленного воска, смешанный с табачным дымом, наполнил гостиную. На диване из зеленого кретона, утопая в мягких подушках, потягивал трубку Самоваров. Напротив, полулежа в глубоком вольтеровском кресле, с заморской сигарой блаженствовал Игнатьев. Полусонный лакей Филька в линялой плисовой жилетке беззвучно, словно привидение, проплывал по комнатам и гасил щипцами‑съемами растаявшие наполовину свечи в настенных канделябрах.

– Как самочувствие Агриппины Федоровны? – вежливо осведомился надворный советник.

– Слава богу, заснула.

– Сдается мне, Родион Спиридонович, что чем раньше прольется свет на исчезновение Рахманова, тем скорее в вашей семье наступит мир и покой.

– Вы правы, Иван Авдеевич. Видимо, придется мне самому заняться его поисками. И поверьте – я найду его, чего бы мне это ни стоило.

– Можете рассчитывать на мою помощь.

– Благодарю вас. Знаете ли, я слышал, что тень‑призрак безвестно сгинувших покойников преследует людей до тех пор, пока останки несчастного не будут погребены по церковному обряду; только вот я запамятовал, как эту тень величают…

– Следь…

Вдруг с шумом распахнулось большое окно гостиной, и в комнату, раздувая пузырем легкие кисейные занавески, ворвался сумасшедший ветер. Неожиданно черный квадрат окна осветился, и небо, расколотое на части десятками шрамов молний, разразилось бурлящими потоками падающей воды, будто силясь отмыть испачканную людскими грехами землю.