Глава 3. На следующее утро Энни бодро выскользнул из‑под аппетитной Юмми, которая спала, распластавшись

«Морской флюгер»

На следующее утро Энни бодро выскользнул из‑под аппетитной Юмми, которая спала, распластавшись, как щенок, на его груди. Он удержался от соблазна разбудить ее. У Энни были дела, и двести долларов предназначались для их исполнения. Он не сомневался, что, пока томился в тюрьме, его друг – Барни Гудзон – отремонтировал корабль. Такой моряк, как Энни, не мыслил себя без корабля, и сейчас, после Юмми, он чувствовал, что корабль необходим позарез.

«Господи, каких‑нибудь сто ярдов», – пробормотал Энни, завидев свой корабль, и его охватило возбуждение, сравнимое только с чувством, которое он испытывал к Юмми.

«Морской флюгер» – двухмачтовая шхуна, девяносто два фута длиной, двадцать четыре шириной была построена в Глостере, штат Массачусетс, в 1892 году. Возможно, существовали корабли и более быстрые, и более красивые, но они принадлежали не Энни Долтри. «Морской флюгер» он выиграл в карты в Портленде, штат Орегон. Тогда корабль только что, обогнув мыс Горн, возвращался (в 1897‑м) с Клондайка.

Тем не менее, когда Энни подошел к «Морскому флюгеру» поближе, у него неприятно засосало под ложечкой. По виду шхуны он понял, что за шесть месяцев она провела в море не более десяти дней. «Морской флюгер» будто окутывала печаль. Казалось, что с его безвольно застывших мачт свисал траурный саван. Краска на корпусе потрескалась, палубу ни разу не смазывали мастикой, паруса походили на лохмотья.

– А что с мотором? – застонал Энни. – Ведь мотор – сердце корабля.

– Да ни черта с этой чертовой механикой не случилось, – попытался успокоить его Барни.

Бернардо Патрик Гудзон был высоким чернокожим парнем из Тупело, вырос он на реке Миссисипи. Потом в Новом Орлеане попал в неприятную историю и вынужден был пуститься в бега. Энни подобрал его на Соломоновых островах, совершенно больного, исхудалого. Возможно, ему и было сорок, как он утверждал, хотя выглядел он значительно старше.

Долтри взял его матросом. Как истинный сукин сын, Энни неустанно повторял, что взял его из чистого сострадания. Но главная причина такого «сострадания» заключалась в том, что Барни умел настраивать пианино, да еще и играть на нем.

Сейчас они стояли на борту «Морского флюгера». Шхуна была на якоре в северной гавани Яуматей, надежном убежище от тайфунов, – новом сооружении, рукотворной гавани с высокими мощными волнорезами из гонконгского гранита, установленными вдоль всего берега. Гавань кишела джонками всех мастей. Одна такая джонка кормила целую семью, а иногда и две, и три – по сути, клан. Убежище от тайфунов успело превратиться в маленькую густонаселенную деревушку, только вместо домов здесь были джонки, несколько старых лодок (торговых суденышек португальского типа с китайской оснасткой и грубыми парусами) и совсем немного западных парусных судов. Суда с паровыми двигателями не любили швартоваться в Яуматей. Это место облюбовали только хозяева джонок, рыбаки да еще такие оригиналы, как Энни Долтри. Ведь у него попросту не было денег, чтобы швартоваться в Ванчае.

Небо разъяснилось, выпустив на свободу медный диск солнца. Черная туча исчезла. Было тепло и, как всегда, чрезмерно влажно, о чем свидетельствовал полупрозрачный, насыщенный влагой туман.

Барни был по пояс голый, и его иссиня‑черное тело блестело на солнце. Худоба делала его похожим на каркас из тонкой проволоки.

Энни сидел на гакаборте и осматривал свою шхуну, бывшую ему и отцом и матерью. Она имела весьма невзрачный вид. Вдыхая ее запахи, Энни был мрачен как черт.

– Мать твою, – прошипел он в сторону Барни. – Ты хотя бы в чистоте ее держал.

Барни засмеялся. В руках у него был молоток, и он колотил им по консервной банке, превращая ее в металлическую лепешку. За утро это была двадцатая по счету банка, но он не собирался прекращать свое занятие. Его дребезжащий смех звучал в унисон с ударами молотка.

– Да ладно, Энни, моя мамаша и мой капитан. Бог милостив! Ты, кэп, мне даже вшивой открытки не прислал.

Удерживая банку плоскогубцами, Барни треснул по ней кулаком. На ближайшей джонке, из конца в конец которой тянулись веревки с сушеной рыбой, ребятишки танка как завороженные наблюдали за тем, что происходит на борту у белых.

– А ты, сукин сын, что, не мог меня навестить?!

Барни засмеялся и продолжил колотить по банке. У него в запасе был их целый мешок. Струйки пота стекали у него со лба, просачивались сквозь седые бакенбарды и собирались лужицами в глубоких ключичных впадинах. Все его тело казалось иссушенным вечно дующими ветрами и палящим солнцем на просторах бескрайнего океана.

Энни провел пальцем по нактоузу, затем посмотрел на палец, как это делает горничная, проверяя, нет ли пыли на буфете. Он направился к двери салона, спустился по ступенькам вниз и заглянул внутрь. Втянул носом воздух. Вошел. Вот он, его дом. Карта на столе, любимое кресло, секстант, койка, почтовые открытки с разными видами, фотографии его детей. Пианино.

– Что, Барни, опиум перевозишь?

Барни продолжал колотить молотком. Энни снова втянул носом воздух. Для обывателя этот запах был лишь смесью сильного и неприятного духа камбуза, машинного масла, дегтя, краски, парафина, старого дерева. Все эти запахи могли легко скрыть любой специфический аромат.

Энни покинул салон, дошел до светового люка камбуза и посмотрел на Барни. Тот уже давно перестал смеяться и полностью ушел в работу.

– Барни, мы же с тобой не раз говорили на эту тему и решили, черт возьми, – никакого опиума, мать твою. У меня и так проблем по горло.

Радужное расположение духа Энни, связанное с обретенной свободой, рассеялось. Моряки склонны раздражаться из‑за тяжелой жизни.

Барни встал, он возвышался над Энни на шесть футов и три дюйма. Вид у него был свирепый: в руке молоток, тело жилистое и блестящее от пота, на покрытом шрамами лице – ни тени улыбки. Кровь племени ашанти, похоже, бесследно растворила каплю белого человека, если она в нем вообще была. Барни заговорил:

– Твоя шхуна? Эту чертову шхуну ты называешь своей? Да она МОЯ, парень, ты понял?!

Энни молча смотрел на него.

– МОЯ, Энни, черт тебя дери!

– Ты что, Барни, опиумных лепешек нажрался?

Барни неистово замотал головой, отрицая пустые обвинения.

– Ничего я не нажрался. Мы заключили пари, и ты проиграл, посудина мне досталась. А теперь ты говоришь, что ничего этого не было?

Энни посмотрел на Барни, изобразив на лице крайнее изумление. Весь его вид говорил: «Барни, тебе пора в сумасшедший дом!»

– Ты, Энни, собираешься меня обдурить? Ничего у тебя, мать твою, не выйдет. Эта шхуна МОЯ. Я говорил тебе, хрен собачий, не суй голову в петлю, эти ублюдки сдадут тебя копам, я нутром это чуял, я предупреждал тебя.

– Предупреждал, предупреждал, – передразнил его Энни.

Руку с молотком Барни воздел к прояснившемуся небу, взывая к Богу:

– Будь моим свидетелем, Господи. Этот парень проиграл мне чертову посудину, а теперь от всего отказывается. Что же мне теперь делать, Господи? – Его горящие глаза ждали ответа.

Возможно, Бог ему ответил, потому что Барни вдруг успокоился. Затем он снял шляпу и достал из‑за грязной ленты какую‑то свернутую бумажку. Это был листок из школьной тетрадки, на котором карандашом было что‑то написано. Барни отставил подальше руку, пытаясь прочесть текст. Голосом проповедника, разнесшимся далеко над пристанью, он прочитал:

– «Я обещаю в счет долга отдать шхуну Бернардо Патрику Гудзону, если он не получит одну тысячу гонконгских долларов за сделку с маршалом Сунь…» Черт, – язык сломаешь! – Барни помолчал. Затем торжественно продолжил: – «На том ставлю подпись. А. Долтри».

– Это не моя подпись. Ты что, забыл, как я подписываюсь?

– Не твоя подпись? – Барни помахал мятой бумажкой перед носом Энни.

Молниеносным движением левой руки Энни выхватил бумажку, и она исчезла в его кулаке.

– Не моя! Это каракули какого‑то пьяного парня. А я никогда не пьянею – это всем известный факт, что скажешь?

– Дай сюда, – выдохнул Барни и замахнулся молотком.

– Держи. – Энни бросил через плечо бумажный шарик.

Барни застыл в воинственной позе, как бронзовая статуя в фетровой шляпе с загнутыми полями. На джонках, окружавших шхуну со всех сторон, толпился народ, наблюдая за этой сценой.

– Барни, Барни, – пробормотал Энни, – ты же не отнимешь у меня шхуну, не так ли? Черт, я не верю в это. Отдать корабль вонючему ниггеру? – Его глаза наполнились слезами. (Он либо симулировал, либо действительно был сильно расстроен.) – Черт. Семь лет. Вспомни, сколько я сделал для тебя, спасая твою задницу. У тебя ведь ничего не было, даже ночного горшка.

Барни опустил молоток и сел на световой люк.

Энни продолжал:

– А что ТЫ для меня сделал? – Укоризненное выражение его лица не ускользнуло от внимания наблюдавшей публики. До его слуха донесся одобрительный говор на наречии танка (у этих морских «цыган» было свое наречие, собственно, как и у других народностей Китая). – Ты даже не подарил мне какой‑нибудь вшивой безделицы.

Барни поднял голову и посмотрел на него:

– А почему я должен тебе что‑то дарить? Ты, Энни, – белый. А я в жизни ничего не давал белому человеку. И белые мне ничего не давали.

Энни вытащил пачку сигарет и прикурил.

– А ты знаешь что? – продолжал Барни, воодушевляясь. – Если бы ты голодал, я тебе и корки хлеба не подал бы. Что я от тебя получил? Вонючую койку, кишащую тараканами? А я тебе за это настраивал твое пианино! Семь лет ты мне дарил свои улыбки, свои шуточки? – В горле Барни перехватило. – А я готовил тебе жрачку! И ты всякий раз забывал заплатить мне! Из одного доллара давал лишь десять центов. – Лицо Барни вытянулось, подбородок затрясся. – Ты должен мне массу денег, мать твою! Вот я тут все записал.

Энни прислонился к грот‑мачте и вздохнул. С этого момента все становилось предсказуемым, всегда было одно и то же: Барни сейчас снова снимет заскорузлую шляпу. Достанет из‑под пропитанной потом подкладки синюю записную книжку, самую маленькую из тех, что можно купить, измятую, с желтыми страницами. Терпению Энни пришел конец: не успел Барни открыть рот, чтобы огласить сумму, как капитан широко махнул рукой в сторону Гонконга и сказал:

– Барни, скоро ты получишь все свои деньги. Как только у нас появятся наличные, ты все получишь.

– Забудь про деньги, Энни! Эта шхуна моя, парень, и ты стоишь на моей палубе. По‑хорошему прошу, подпиши бумаги на шхуну, потому что эта чертова посудина МОЯ! У нас было законное пари. Законное, слышишь?

– Барни, друг мой, ты не видишь реальности. Ниггер в Гонконге вне закона. Вот прямо сейчас я могу застрелить тебя и выбросить твой черномазый труп в воду на глазах у морской полиции, и эти ребята лишь улыбнутся, отвернувшись. Что может меня остановить?

– Моя бритва.

– Я застрелю тебя, пока ты спишь…

– Ты что – чокнутый?

Солнце поднялось выше, рассеивая плотную завесу тумана. По лицу Энни струился пот, он стоял, скрестив на груди огромные руки. Барни сник, тело его казалось мешком черных костей, он смотрел на восток поверх крыш Каулуна, туда, где простирался океан.

– Я собираюсь в Лос‑Анджелес, – сказал Барни, – и там продам шхуну. Или в Сан‑Диего, там у меня есть один знакомый, и я продам ее со всеми потрохами. А потом отправлюсь домой. Я хочу купить домик на берегу реки.

Энни молча смотрел на Барни. У того случались подобные умопомрачения, и в такие моменты он был похож на сумасшедшего.

– Больше не хочу здесь болтаться, – прошептал Барни, обращаясь к детям, облепившим борта джонки, на которой сушилась рыба. – Иначе подохну в какой‑нибудь опиумной берлоге. Хочу вернуться домой.

– Ах ты, грязная задница, – промолвил Энни, – сколько раз я говорил, чтобы ты завязывал с опиумом.

– А где еще деньги брать?

– Надо оружие перевозить, на нем можно хорошо заработать, – ответил Энни.

– Мать твою… ты же его воруешь. Воруешь у американской армии, – возмутился Барни.

Барни умел настраивать пианино и играть на нем. В те минуты, когда на море был штиль, они могли весь день напролет играть в четыре руки: Барни брал нижний регистр, Энни – верхний. Но жара и влажность пагубно влияли на инструмент. Он был изготовлен в Джексоне, штат Мичиган, и отличался очень хорошим звуком, вписывавшимся в акустику салона. Барни‑то всю свою юность играл на пианино в салоне парохода, курсировавшего по Миссисипи. У него был абсолютный слух, но это нисколько не мешало ему играть даже на расстроенном пианино. Энни же такого выносить не мог.

– Барни, ты же лучший пианист как среди черных, так и среди белых, – сказал Энни.

– Ты мне зубы не заговаривай, парень. Это теперь моя шхуна и пианино мое, мать твою, помни это.

Еще издалека Энни заметил маленькую и, по всей видимости, слепую женщину, которая, казалось, шла именно к нему. Он решил так, во‑первых, потому, что лицо ее было белым и сияло, как омытая дождем луна. Во‑вторых, казалось, что ее слепота нисколько не мешает ей идти прямо к нему, словно ее, как корабль, кто‑то направляет, помогая обходить препятствия.

– Капитан Долтри, – сказала женщина, едва не столкнувшись с ним.

– Что вам угодно? – спросил Энни.

Вблизи оказалось, что женщина значительно старше, чем виделось издалека.

Порывшись во внутренних карманах жакета, женщина извлекла на свет старую спичечную коробку из‑под восковых спичек, используемых курителями трубок.

– Это вам.

– Матушка, я не курю, – попробовал отказаться от подарка Энни.

– Это не курить, – сказала старуха и мгновенно исчезла, словно отдала готовую вот‑вот взорваться бомбу.

Тем не менее Энни не побоялся открыть коробку и нашел старого друга: мертвого таракана, его Демпси, высохшего и приобретшего бронзовый цвет. Рядом с прекрасно сохранившейся мумией лежала скрученная бумажка.

Толстые пальцы Энни развернули записку. Черными чернилами по‑английски было написано: «Капитан, вас приглашают явиться в Дом Странных Грез, Соарез‑стрит, Макао. Жду».

Во второй половине дня Энни сел на паром, отправлявшийся в Макао. Стараясь подавить тревогу, он думал, с какой же легкостью все черные замыслы воплощаются в этом пугающем городе – самом необузданном и свободном городе Азии, где могло случиться все, что угодно. В Макао азарт игры таился в каждом закоулке, прятался под маской равнодушия на лице каждого встречного. Макао находился лишь в сорока милях от Гонконга. Тем не менее он был полной противоположностью британской колонии. И если Гонконг делал вид, что живет по английским законам, то Макао откровенно демонстрировал беспечность и гедонизм, свойственные его хозяевам‑португальцам. Он был средоточием самых отвратительных пороков. Любой европеец, вернувшийся домой с Востока со шрамами и богатствами, объяснял эти приобретения одним‑единственным словом – «Макао».

Как шарику рулетки, Энни не нужно было утруждать себя выбором направления. Не успел он ступить на берег, как к нему подбежал мальчик лет десяти. У него были отрезаны уши (обычное проявление местной жестокости), ухватил его за локоть и повел по густо заполоненным людьми улицам. Через пять минут они подошли к Дому Странных Грез, но Энни не сразу увидел его, настолько он был сбит с толку многолюдьем улиц Макао.

Он стоял в дверях комнаты с будкой по обмену денег. Сидевший в ней человек также мог выдать деньги за проданные или отданные под залог часы, либо за ювелирные украшения, фотоаппарат – словом, любую ценность. Две девушки в ярких чонсамах (своеобразной униформе проституток) получали наличные за пару сережек. Девушек здесь было бесчисленное множество и на любой вкус. Все коротко стриженные. По всей видимости, согласно моде. Энни окинул взглядом комнату, наполненную спускавшимся сверху опиумным дымом и гомоном игроков. Многие из них были крайне бедны – кули и портовые рабочие, чьи тела выделялись особой жилистостью. Свои соломенные шляпы они небрежно побросали вдоль стены, их ставки ограничивались несколькими пенни. Бок о бок с ними играли крестьяне, приезжавшие в город раз в месяц повеселиться, солдаты‑дезертиры, старики в старых шелковых одеждах, не пожелавшие подниматься на второй этаж. Этот этаж считался первым классом, и вход туда стоил два доллара. Безухий мальчик стоял на ступеньках лестницы, его худое лицо сияло, глаза в нетерпении смотрели на Энни.

Энни не обращал на мальчишку никакого внимания. Вслушиваясь в невнятный гул голосов, звон монет и шелест банкнот, он неспешно двинулся к столу. Стол был всего один, но зато тридцати футов длиной. Восемь помощников крупье – их называли «локи» – выстроились с одной стороны стола, подле каждого стоял кассир. Старший кассир и сам крупье, оба весьма преклонного возраста, почти как мифические божества, сидели в конце стола.

Пробираясь сквозь толпу, Энни задержал свое внимание на группе моряков‑европейцев, плотно сгруппировавшихся у стола и выделявшихся преувеличенно агрессивными позами, словно они участвовали в некоем музыкальном представлении. Все они были в одинаково узких штанах, хотя представляли разные страны и сошли на берег с разных кораблей: двое французов в шапочках с красными помпонами, один голландец и, кажется, по парочке бошей, португальцев и шотландцев, насколько Энни мог догадаться. Все были с торговых кораблей, пьяные как свиньи, и спускали жалованье, окруженные кольцом очаровательных коротко стриженных маленьких женщин в чонсамах, которые трогали их в тех местах, которые были наиболее туго обтянуты штанами.

Моряки. Это чудесное слово заставило Энни улыбнуться.

Он любил наблюдать за игрой «фан‑тан», но сам никогда не принимал в ней участия. Энни не играл в азартные игры. И в карты никогда не играл, и на лошадей не ставил. Да, верно, в тараканьих бегах участвовал, но это был особый случай, ведь он сидел в тюрьме и таким способом спасался от отчаянной скуки. Однажды, задолго до отсидки, он ставил на борзую собаку. Но это совсем другая, слишком длинная история.

Несмотря на полное воздержание от азартных игр, «фан‑тан», как красивая игра, время от времени привлекал внимание Энни. Она манила своей простотой и непредсказуемостью.

Особый интерес вызывало отверстие в потолке, откуда богатые наблюдали за бедными. Энни задрал голову. Были хорошо видны лица людей, перевесившихся через перила. Отверстие было прямоугольным, вытянутым по всей длине стола. Находящиеся наверху помощники крупье в корзинах на длинных веревках спускали вниз ставки, сделанные игроками более высокого ранга. Здесь царил хаос. Возможно, это только казалось. Как только раздавался звонок, повисала тревожно‑томительная тишина. Крупье поднимал серебряную чашу и начинал роковой отсчет. Корзины, как подстреленные птицы, с глухим стуком падали вниз, прямо перед ассистентами крупье. При этом каждая занимала свое место перед медной табличкой с цифрами «1», «2», «3», «4». За долгие годы использования в табличку въелись чернила, которыми делались метки на банкнотах. Корзины именно бросали, и броски эти обеспечивались упругой, как тетива, веревкой, какой пользовались дикари Новой Гвинеи для перепрыгивания через горные ущелья. Поэтому‑то и казалось, что они падают. После этого помощник, как правило человек преклонного возраста, а иногда просто дряхлый старик, хватался за веревку и особо зычным голосом выкрикивал: «Фэн!», или «Клинг!», или «Куок!». Плюс еще кое‑какие дополнительные детали. «Какие сладкие слова!» – подумал Энни.

Лицо женщины, которая смотрела на него сверху, по китайским меркам, не считалось очень уж красивым. Хотя Энни не смог бы точно определить, китаянка перед ним или представительница одной из бесчисленных местных народностей. Однако, на вкус Энни, эта женщина была поразительно хороша. Она стояла в полумраке второго этажа рядом со старейшим крупье Макао, у которого сегодня был свободный вечер. Крупье был полным, почти толстым. Женщина казалась изящной статуэткой. Она все смотрела и смотрела на Энни Долтри.

Его ввели в комнату, находившуюся в доме, соединенном со зданием Юн Чунь небольшим мостиком, напомнившим Энни мост с виселицей в тюрьме «Виктория». Комната была маленькая, с черными панелями, ничем не примечательная. На столе лежали счеты. Через некоторое время вошел слуга в традиционной черной одежде и проводил Энни в другую комнату, оказавшуюся узкой и длинной. На стенах висели шелковые панно. В хронологическом порядке династий был расставлен фарфор: Ся, Цзинь и Мин. Были в комнате и другие ценные предметы – слон из нефрита с глазами‑изумрудами, такие же изумруды украшали его попону и головные доспехи. Однако не было показной роскоши, за исключением бесценной ширмы в западном углу комнаты. Ширма относилась к началу правления династии Мин и была изготовлена для одного из наместников императора, возможно для наместника провинции Фукиен, в Южном Китае. На ней было изображено море, а над морем летал дракон.

В комнату – без сопровождающих – вошла женщина. Энни ждал, заложив руки за спину, пристально изучая слона. Шляпу он положил на стол.

– Садитесь, миста Даутли, – пригласила женщина.

– Моя фамилия Долтри, мэм, Дол‑три.

Женщина не сделала никакой попытки исправиться. Она могла бы впредь называть его Долтри, но нет, предпочла изначально неверный вариант произношения – китайский, хотя по‑английски говорила блестяще, когда хотела поразить воображение какого‑нибудь идиота.

– Вы знаете, кто я? – спросила женщина.

– Мадам Баттерфляй?

Энни сразу изобразил на лице серьезность, брови взлетели, как у майора Беллингэма. Мадам Баттерфляй – Ху Те на мандаринском наречии китайского языка – самая популярная звезда китайского кино, имевшая контракт со «Стар моушенз пикчерз компани» в Шанхае. Она родилась в Кантоне и была поистине очаровательна. Легкое подобие улыбки появилось на лице этой изящной дамы. Энни про себя озадачился вопросом: «Неужели существует на свете женщина, равнодушная к лести?»

– Я мадам Лай Чойсан.

И Энни понял, что встретил достойного соперника, однако не мужчину, а женщину, которая в один прекрасный день может убить его.

Энни сел на стул. Его шляпа осталась лежать на низеньком столике из сливы, черном, на вид простом, но очень дорогом, как и вся мебель в этой комнате. Энни обратил внимание, каким мягким был здесь свет масляных, а не газовых ламп. Такое освещение делало женщину еще красивее. Она скорее всего была вдобавок хитра при своей безусловной очаровательности. Ей было что‑то около тридцати пяти. Красавица молча наблюдала за ним, сидя напротив, а ее рука, лежавшая на столе, делала странные движения, словно пересчитывала деньги. На ней было белое шелковое платье традиционного квантунгского кроя, с зелеными драконами на рукавах; ожерелье и серьги из зеленого нефрита; этим же камнем были украшены шпильки в волосах. Кожа у нее была смуглая, слишком загорелая для такой изысканной женщины. На фоне белого платья лицо имело бронзовый отлив, и Энни догадался, что эта женщина любит морские путешествия.

– Миссис Лай, это случайно не ваш родственник? – Энни показал в сторону ширмы.

Изображенный на ней дракон, выдыхая голубое пламя, готовился проглотить высокий, стройный парусник – не то португальский, не то английский. Вопрос Энни по характеру считался шутливым комплиментом. Женщина улыбнулась и кивнула с достоинством китайской вдовы, коей она и была. Ее левую руку украшало два золотых кольца, одно с изумрудами, другое было чистой полоской золота. Энни заметил коротко остриженные ногти и узкие босые ступни (как у крестьян или моряков) в зеленых туфлях без задников.

– Да, я танка, мой отец был танка, и отец моего отца, и так далее. – Рука с кольцами сделала плавное движение, повелительное и изящное, свойственное высокомерным юношам. – Мы все танка и владеем большим количеством кораблей. А сейсяс моя очеледь сплашивать, капитан: что вы будете пить?

Энни выбрал шнапс. Женщине не доводилось слышать о таком напитке, но она велела служанке принести этот «неведомый шнапс».

«Какое миниатюрное и премиленькое существо!» – подумал Энни, глядя вслед девушке.

– Миста Даутли, вы осень доблый селовек. Вы делать подалок моему слуге. Моего слугу зовут Хай Шэн, он капитан одного из моих колаблей. – На ее лице мелькнула и тут же исчезла благосклонная улыбка. – Мой капитан совсем не повал капитана Даутли, о нет! – Она шутливо погрозила Энни пальцем. (Он рассмеялся и закивал.) Женщина продолжала: – Почему вы делать такой подалок – жизнь Хай Шэн?

– Да просто у него был мой таракан, – ответил Энни.

Вернулась служанка. Она принесла поднос с фарфоровой бутылкой и тремя крошечными и тончайшими, как яичная скорлупа, чашечками. За ней вошел невысокий китаец примерно одного с Энни возраста, в идеального кроя шерстяном костюме, темно‑сером с едва заметной полоской. На шее у него красовался синий в горошек платок, точная копия того, что Энни, покидая тюрьму, подарил зубному врачу.

Мадам Лай представила китайца. Его звали Чун Ху.

– Мой бухгалтел, – пояснила она. – Мы говолим «мастел записей».

Она взмахнула изящной ручкой; элегантно склонился шейный платок, сцепились у груди в нежном пожатии обе руки Чун Ху. До смешного огромные очки перламутрового цвета создавали объем его абсолютно плоскому носу.

«Он явно не боксер, – подумал Энни, – наверное, родился с таким носом». Энни заметил также выпуклость внизу и слева на груди мистера Чуна. Его пиджак был слишком хорошо скроен, чтобы скрыть какой‑то предмет.

– Пожалуйста, отдай капитану то, что он залаботал, – сказала мадам Лай по‑английски мистеру Чуну, сделав жест рукой в сторону Энни.

Мистер Чун потянулся, по убеждению Энни, за пистолетом. Рука Энни мигом нырнула под пиджак, выхватила из‑за пояса девятимиллиметровый «вальтер» и взвела курок. Мистер Чун от щелчка снятого с предохранителя курка даже не вздрогнул. Китайская же вдова захохотала как безумная. Она хлопала в ладоши и взвизгивала от восторга, прикрывая рот рукой (чисто китайская манера прятать крупные зубы и розовые десны). Наконец мистер Чун извлек из внутреннего кармана мешочек с золотом и учтиво, не вздрогнув, положил его на столик перед Энни.

– Прости, парень, – сказал крайне озадаченный Энни, засовывая «вальтер» за пояс. – Сам понимаешь, всякое случается в этой жизни.

Мистер Чун махнул маленькой ручкой почти так же, как это делала его госпожа. И Энни стало ясно, что он, в отличие от госпожи Лай, не особенно силен в английском.

Служанка налила в чашечки жидкость из фарфоровой бутылки. Мистер Чун проговорил:

– Телпение, пожалуйста, капитан, сколо вы полусить шнапс номел один. Поплобуйте этот напиток, осень вкусный китайский вино.

Было что‑то нелепое в этом «мастере записей», но его хладнокровие заслуживало восхищения; ведь минуту назад его жизнь висела на волоске.

О золоте не было сказано ни слова до тех пор, пока тончайшая фарфоровая чашечка Энни не наполнилась вином. Мадам Лай пояснила, что в мешочке около сотни английских соверенов. Несколько она высыпала на стол жестом, который Энни счел довольно вульгарным.

– Тысяса доллалов. Мой подалок, капитан Даутли, за то, что вы подалить Хай Шэн жизнь. У меня много капитанов… – рука ее описала широкий круг, повторяя полет дракона на ширме, – …много‑много. Но я забочусь обо всех моих людях.

Энни сделал глоток вина из чашечки. По вкусу оно оказалось крайне мерзким. Энни постарался скрыть отвращение и переключился на мешочек с золотом. Он поставил чашечку на стол и, сморщив верхнюю губу, взял в руки соверен.

– Госпожа Лай, очень вам благодарен, но я не могу принять это.

– Нет, вы должны. Увеляю, должны.

– Госпожа Лай, мне еще никогда не платили за спасение чьей‑то задницы. Я никого не спасал, а лишь хотел получить своего таракана. Это будет против моих принципов, если я приму деньги.

Пока Энни все это произносил, его внутренний голос вопил что есть мочи: «Принципы? Что за вздор! Энни, это что за детский лепет? Ты что, по своей глупости собираешься упустить целую тысячу долларов?»

– Пожалуйста, наливайте еще вина, – блестя глазами, мадам Лай пододвинула к нему фарфоровую бутылку.

Энни будто читал ее мысли: «Черт! (А как это по‑китайски?) Этот парень не желает брать британское золото, не желает пить китайское вино! Чего же он хочет?»

Наступила тишина, томительная и тягучая, как затухающий звук гонга. И вдруг:

– Вы не любить это осень вкусный китайский вино? – Расплющенный нос мистера Чуна от удивления собрался гармошкой.

Внезапно вся эта сцена разозлила Энни.

– Мастер записей, – выдохнул он, – вино мне очень нравится. Лучшей мочи я никогда не пробовал!

Словно услышав его слова, вошел элегантный высокий слуга с подносом, на котором стояла большая бутылка любимого Энни шнапса. Тут он воспрял духом!

Мистер Чун, «мастер записей» госпожи Лай, низко поклонился и молча удалился. Он забрал с собой мешочек золота, лишив Энни возможности передумать.

Она сказала Энни:

– Да, я наблюдать. Наблюдать, чтобы видеть, как вы иглать «чет‑нечет».

– Вы, мэм, наверное, были очень разочарованы? – Энни уже в четвертый раз наполнил тончайшую фарфоровую чашечку, уж больно мало в нее вмещалось шнапса.

– Да, я есть разочалована. – Ее лицо выражало предельную сосредоточенность.

Взгляд Энни блуждал по комнате. Его не особенно интересовали китайский фарфор, ширма или цветы из темного нефрита, вделанные в оправу металлического зеркала. И у него было зеркало в рамке, чуть поржавевшей с обратной стороны, но более удобное и необходимое, чем это, стоявшее на столике из розового дерева. Зеркалу мадам Лай было около тысячи лет, и, хотя отражение в нем было совершенным, сама поверхность казалась необычной.

– Я никогда не играю в азартные игры, миссис Лай, ну разве что в тараканьих бегах принимаю участие.

– Никогда не иглать в калты?

– Нет.

– А ставки на лошадей?

– Нет.

Лгать Энни мог бесконечно.

– Вы никогда не делать никаких ставок? О‑ля‑ля!

Это восклицание она подхватила где угодно, но только не в Париже. При старательном произношении каждого «ля» острый кончик ее язычка ударялся о заднюю стенку тигриных зубов. Поэтому «о‑ля‑ля» мадам Лай в ушах Энни прозвучало как «о‑га‑га». Мадам Лай видела, как ее гость улыбается, как его взгляд лениво блуждает по комнате, ее глаза впились в его лицо. Встреться они взглядами, Энни мгновенно почувствовал бы некое изнеможение. Взгляд ее можно было сравнить разве что с «лучами смерти» из романа Герберта Уэллса. Выражение лица же мадам Лай не изменилось.

– Однажды я поставил на собаку! – вспомнил Энни.

– Пожалуйста, ласкажите.

Энни выдержал паузу.

– Я знал, что ставлю на собаку, – неторопливо начал он, – но я понятия не имел, что это забег. Я был уверен, что делаю ставку на жизнь пса. Меня обманули.

– Да‑а! – выдохнула мадам Лай. – Надо же! – Глаза ее сияли холодным блеском свинцовых пуль. – Вы же ласкажете мне истолию об этой собаке?

Она энергично кивнула и собралась продолжать, но Энни поднял руку. Его ладонь была развернута в сторону мадам Лай и повелевала ей остановиться, замолчать, дать ему возможность говорить. Недопустимый жест по отношению к женщине с глазами‑пулями, самой отчаянной из пираток Азии. Но, как ни странно, мадам Лай замолчала.

– Меня обманули, – повторил Энни. – Мой приятель – это был ниггер Бернард Патрик Гудзон – сыграл со мной подлую шутку, убедив, будто я поставил несколько долларов на жизнь собаки. Якобы это была больная собака.

Мадам Лай молча и внимательно смотрела на Энни. Она уловила суть. Он может легко поставить на больную собаку. Энни закивал, подтверждая ее догадку.

– Так что не стоит вдаваться в излишние подробности, верно? – сказал Энни. – А потом оказалось, что никакой болезни у собаки нет, напротив, она вполне здорова и будет участвовать в забеге. Меня попросту разыграли.

Мадам кивнула:

– Лозыглыш. Ха! – И прищелкнула языком.

И Энни кивнул. Он чувствовал, что здесь он бы с удовольствием и закончил историю. Неожиданно мадам Лай пришла ему на помощь.

– Понимаю, ничего, кломе талаканьих бегов. Вы не любите делать ставки на забеги животных, ну, кломе, конечно, талаканов. И вы не иглаете ни в калты, ни в «чет‑нечет». Может быть, на гонконгской билже?

– И на бирже не играю. – Энни энергично замотал головой, которая становилась все тяжелее. – И в покер не играю, и в триктрак.

– А выживет собака или нет, вы ставите, не так ли?

– Да, меня интересует вопрос жизни и смерти.

– Собаки! Ха! – Мадам Лай наконец‑то почуяла некую симметрию. Она оказалась хорошей ученицей. У нее было врожденное понимание мужчин.

– Так и есть, солнышко, – сказал Энни.

За ширмой, на которой огромный дракон поглощал парусник варваров, безмолвно сидел мистер Чун. Он играл сам с собой хрупкими от старости картами с золочением на оборотной стороне. Карты, похоже, были французскими. А вот игра? Видимо, Чун сам ее изобрел. Столом мистеру Чуну служил «Атлас мира» Рэнда Макнэлли, лежавший на его худых коленях. «Мастер записей» внимательно слушал разговор своей госпожи с капитаном Долтри, на которого он время от времени поглядывал в маленькие отверстия ширмы.

– Вы истинный иглок, миста Даутли.

– Ну, к чему вся эта галиматья?

Шнапс произвел на Энни свое расслабляющее действие, тянуло прилечь и погрузиться в приятную дрему.

– Скажем так, дорогая, я не ставлю на то, что кем‑то организовано. Я ставлю на дезорганизацию. Не важно – «за» или «против». Я люблю неожиданность. Интригу!

Мадам Лай отвела глаза в сторону. Это означало, что она уже достаточно на него насмотрелась.

– Капитан Даутли, вы очень интелесный человек. Я благодалю вас за визит. А сейчас меня ждут дела.

Мадам Лай поднялась со стула с грациозной решительностью, как кошка, вытягиваясь, чтобы, мягко ступая, крадучись удалиться.

Энни поднял на нее глаза. Он любил смотреть на женщин снизу вверх, равно как и женщины любили смотреть на него сверху вниз. Он уставился на нее страстно голодным взглядом, будто поглощая ее. Он крепко удерживал взгляд этих «свинцовых пуль» своими глазами. В его голове лениво складывалась мысль: «Интересно, она умело трахается?» Язык же тем временем произносил слова:

– Думаю, в каждом человеке должна быть маленькая тайна. Но это всего лишь мое мнение…

Она не уходила. Она была на крючке! Только двое могут играть в эту игру. Два лукавых хищника одной породы.

– Не знаю, мадам, возможно, в женщине должно быть больше тайны, чем в мужчине? – Здесь Энни прибегнул к любимому приемчику, изобразив на лице задумчивость. – Тайны, которую хочется разгадывать вновь и вновь. Вы согласны? Если я все сразу о себе расскажу, вам очень быстро сделается скучно.

– Или не очень быстло, – мгновенно возразила мадам Лай.

– А это зависит от любопытства. Человеческой природе свойственно любопытство. Как только оно удовлетворено, мы начинаем искать что‑то новенькое. Согласны?

– Я должна идти, меня ждут дела. – Мадам Лай занервничала.

– В вас есть что‑то такое, мадам Лай, что меня интригует и притягивает. Можно, я задам вам вопрос?

– Быть может, я на него не отвечу. – Теперь она явно испугалась.

Энни натянул на лицо улыбку, которая будто говорила: «Ну ладно, детка, как хочешь».

– Ну, мы же сейчас одни, правда? Так что все, что вы скажете, ну, самое интимное, останется между нами. Я имею в виду, что нас никто не услышит, здесь только вы и я, правда?

Мадам Лай пристально посмотрела на него:

– Плавда.

– А что здесь делает мистер Чун? Он сидит за ширмой справа, у меня за спиной.

Мадам Лай умела держать удар. Она не спешила с ответом и даже не улыбнулась.

– Он всего лишь слуга. Слуги не в счет. Мы с вами одни.

Смелый ответ. Долтри удовлетворенно кивнул и продолжал гнуть свою линию:

– До сих пор мне не доводилось видеть китайского слугу в модном английском костюме за три сотни долларов.

– Он ждет меня, потому что нам надо важный лазговол. Так что я должна идти.

– А я должен улыбнуться?

– Улыбка сделает ваше лицо более пливлекательным.

– При условии, если зубы не гнилые.

– У вас холосые зубы. Я вам подалю одну вессицу. Вы ее, пожалуйста, хланите.

Она подошла к столику, взяла стоявшую на нем маленькую шкатулку из слоновой кости, достала маджонг из этого же материала, с красной меткой на одной стороне и с инкрустацией из нефрита на другой, и протянула Энни.

– Возможно, капитан, я захочу еще лаз вас увидеть. У моего слуги будет точно такая.

Энни взглянул на красный знак. Три кружочка.

«Разумный выбор», – подумал он. На обратной стороне был изображен застывший перед прыжком хищно оскалившийся тигр. Энни спрятал подарок в карман.

– Если я не приду, то пришлю эту штуку назад.

– Можете оставить ее себе. У меня много таких.

– Может, в кино вместе сходим?

– Может быть. До свидания, капитан Энни Даутли.

Слуга открыл дверь. Энни, прощаясь с мадам Лай, склонился в старомодном поклоне и вышел.

Облокотившись на балюстраду второго этажа, можно без конца смотреть вниз на толпящийся вокруг стола человеческий сброд; на кассиров, их белые руки, кладущие и вынимающие из маленьких ящичков деньги. Китайские банкноты, выпускаемые дюжиной различных банков, по номиналу определяются в таелах. Один таел по стоимости равен унции серебра. Но в различных провинциях страны соотношение стоимости таела и веса серебра, как и всех прочих единиц измерения, варьируются. Поэтому о таблице стоимости нужно всякий раз справляться отдельно. Здесь много старых китайских серебряных монет с изображением дракона, новых пекинских с портретом Юань Шикая, серебряных монет достоинством в пятьдесят центов, которые чеканят в провинции Юньнань по приказу губернатора Тана (барельеф бюста его превосходительства красуется на каждой монете). В ходу также американские доллары, английские соверены, португальские песо, но по количеству, конечно же, всех превосходят гонконгские доллары. Американские «обменные» серебряные доллары, мексиканские серебряные монеты и японские – из серебра более высокой пробы, сгребают в кучки, чтобы ухо игроков услаждал звон металла. Сайгонские пиастры долго проверяют на подлинность (с кислой физиономией) и только после этого опускают в ящик. Все перечисленные деньги, как в Китае, так и в Макао, являются законными платежными средствами.

Работа кассира нелегка. Поэтому их здесь так много. После каждой игры кассиры окунают кисточки в чернила и делают записи в огромных книгах, день и ночь щелкают счетами, ведь игорный дом работает круглосуточно.

Чтобы сделать все ставки, уходит минут пятнадцать‑двадцать. По ходу дела игроки анализируют свои записи с особой тщательностью. Помощник демонстрирует для всеобщего обозрения небольшие таблицы, в колонках которых значатся «зеро», II, III и крестики, выпадавшие в течение дня с первой до последней игры. Они соответствуют нумерации – раз, два, три, четыре. Все просто. Делать ставки чуть сложнее. Помощник крупье кладет ваши деньги с какой‑то одной стороны пронумерованной медной пластинки. В «фан‑тан» может выпасть только один из четырех номеров. Выигравшему кассир платит сумму, в четыре раза превышающую ставку (минус десять процентов в пользу игорного дома, и это немалые деньги; клацают счеты – сладкий звук для истерзанной души игрока). Постоянные игроки обычно ставят на пару номеров, один из которых называется «квок». Если таковой выпадает, ставка удваивается. Другой – «чин», в этом случае ваш выигрышный номер только один, а два других считаются нейтральными. В случае попадания на «чин» ставка также удваивается, а если выпадает нейтральный номер, то возвращается игроку, и теперь вы можете потерять только на четвертом номере. Математически «чин» безопаснее «квока», и профессиональные игроки обычно ставят на него.

Есть еще четвертый вариант – «лим». Ставка делается на один номер, еще один считается нейтральным, два остальных – проигрышные. При выигрыше ставка увеличивается в три раза. Говорят, что в соответствии с какими‑то мистическими законами только люди, родившиеся в год Крысы, могут играть в «лим», и они, как правило, выигрывают. Все остальные неизменно проигрывают. Каждый игрок в «фан‑тан» мог бы засвидетельствовать непреложность этого вселенского правила.

Корзины взлетали и падали с верхнего этажа, старые локи нараспев провозглашали ставки клиентов, а Энни, облокотившись о гладкие перила из тикового дерева, наблюдал. В левой руке он вертел маджонг (подарок мадам Лай). Пела канарейка в клетке, висевшей в ближайшем к нему проеме небольшого окна, ставни которого были наполовину прикрыты, защищая от полуденного зноя. Гул игорного дома заглушал звуки улицы. Здесь, наверху, Энни окружали серьезные игроки.

Тут же играли несколько туристов, в основном англичане из Гонконга. Напротив Энни стоял инженер с округлым розовым лицом. Его плечи по ширине не уступали плечам Энни. Судя по всему, инженер играл по‑настоящему, а не валял дурака. Англичане – самые заядлые игроки в мире после китайцев. Это странное обстоятельство определенным образом сказалось на будущем Гонконга.

Белая голова старшего крупье поблескивала, как перезревшая дыня. Перед ним лежала горка медных монет, называемых китайцами «наличными». Монеты были старого образца, с просверленной посредине дыркой, что позволяло носить их нанизанными на веревку. Старший крупье получил знак от своих помощников о результате ставок. Когда он увидел на столе достаточно денег, то поднял металлическую чашу с металлической шишкой, диаметром около шести дюймов, и накрыл ею кучку «наличных». Это было сделано быстро, без особых церемоний и пафоса. Некоторое время крупье двигал чашей. Догадаться, сколько под ней скрыто монет, было невозможно.

Он выждал несколько мгновений, сквозь стекла очков обвел игроков острым взглядом. Это был миг финального неистовства для тех, кто никак не мог решить, какую ставку сделать. Томительные моменты жизни часто бывают отягощены страхом перед надвигающимся решением судьбы. Подавленные видом металлической чаши, скрывавшей только ей известную тайну, игроки сверлили ее молящими взглядами, поддаваясь иллюзии сверхъестественного видения, что стимулировало азарт и увеличивало суммы ставок. Часто в эти минуты, казавшиеся бесконечными, количество денег на столе возрастало в два, а то и в три раза. Именно теперь локи инженера скинул вниз корзину с двумя сотнями долларов на «чин». Затем молодой, интеллектуального вида китаец в изысканно расшитом синем халате превзошел все пределы, поставив пятнадцать сотен.

Крупье накрыл чашу правой рукой. Воцарилась мертвая тишина. Энни слышал жужжание мух и легкий шорох одежд.

Крупье поднял чашу. «Наличные» предстали всеобщему обозрению. Он взял палочку из слоновой кости, похожую или на дирижерскую, или на изысканную палочку для еды, и элегантным движением разделил монеты на три кучки. Затем кончиком палочки начал подтягивать их к себе, формируя четыре кучки. Как правило, монет было от тридцати до шестидесяти. Задолго до того, как старший крупье закончил свою работу, эксперты успели их пересчитать, радостные или горькие голоса выкрикивали результаты, часто возникали неистовые споры, и наконец наступал момент истины: на столе оставалось четыре монеты, три, две, одна… Теперь становился ясен результат.

Разочарованный, Энни Долтри выпрямился, спрятал маджонг в карман штанов и стал спускаться по лестнице. Он сел на паром, отправлявшийся в Гонконг и обещавший доставить его как раз к ужину.

Несколько дней ушло у Энни на то, чтобы уладить все дела, и «Морской флюгер», выдыхая клубы дыма, ушел курсом на запад, затем повернул на юг, в пролив Сулфур, обогнул крайнюю западную точку и направился к Абердину, расположенному на южной стороне острова.

Первоначально Абердин был китайской деревушкой. Гавань, прикрытая со стороны моря маленьким, находившимся на небольшом расстоянии от берега островком, служила пристанищем для десяти тысяч джонок. Это было популярное у рыбаков место. Когда особых дел не было, Энни любил бросить здесь якорь, тем более что плата (даже для кораблей водоизмещением в девяносто тонн) составляла здесь всего двадцать пять центов в день.

В 1925 году ему необычайно везло, но это – отдельная история. Энни поставил дизельный двигатель «Перкинс‑4» – стоящую штуковину для того времени. Здесь, в дельте Сицзян, где располагался Кантон, Энни обошел всех конкурентов, владевших моторными шхунами. Конечно, на больших расстояниях экономию на ветре приходилось принимать во внимание, но даже при соотнесении доллара потери к доллару прибыли, если груз составлял около шестидесяти тонн, Энни оставался в выигрыше. С командой, состоящей из четверых‑пятерых мальчишек‑малайцев и одного старика плюс Барни, расходы были не особенно большими, если даже трюм заполняли лишь несколько дюжин тюков шелка или ящиков чаю либо иного товара. (Энни предпочитал моряков малайцев или индийцев. Они довольно быстро привыкали к западной оснастке шхуны, а китайцы, те ни в какую не соглашались с ней ладить. Что до филиппинцев – уж очень они эмоциональны!) Он имел дело с агентами фирмы «Крауфорд и Перри», которая не брезговала грузами малых объемов и закрывала глаза на множество нелепых правил, таких, как отсутствие расписки или таможенной декларации. В конце концов, малые объемы оказывались выгодными во всех смыслах.

От опиума капитан Долтри отказался раз и навсегда, и не из моральных соображений, а потому, что период созревания опиума в Гонконге совпадал с невыносимой жарой. Весь Китай был наводнен этим зельем. Как в больших провинциях – Юньнань и Чжуань, так и в провинциях поменьше – Хунань, Гуйчжоу и Цзянси, маковые плантации занимали огромные территории, значительно большие, нежели рисовые поля, ибо это была самая товарная культура. Подсчитали, что в городах около семидесяти процентов населения курили маковую соломку или сосали лепешки сырца. В Гонконге британцы сильно занервничали, когда контрабанда опиума начала выходить из‑под контроля. Коррумпированная полиция оказалась совершенно бессильна выполнять свою функцию. «Виктория» показала Энни, во что эти «правоохранители» превратились!

Мальчишка, которого Энни окрестил майором Мак‑Набсом, стоял у руля. Он был совсем зеленый, но смышленый моряк с острова Борнео, неплохо овладевший премудростями обращения с дизелем, за который отвечал Барни. Брат Мак‑Набса, Сок, которому было около пятнадцати, отвечал за фок‑мачту. Энни испытывал расположение к этим парням. Поэтому время от времени он даже платил им жалованье. Иногда он обращался с ними по‑отечески, иногда же вдруг становился жесток. Воистину непредсказуемый! Тем не менее он выбрал верный стиль поведения, так что юные мореплаватели вовсе не собирались его покинуть. Да и старик таитянин работал у него уже несколько лет.

Монотонный звук ударов по одной и той же клавише пианино плыл над бурлящим кильватером. В двух милях к востоку почти отвесно к воде стояла гора Дэвис. На запад к горизонту уходили рыбацкие джонки, числом никак не менее сорока. Пока Барни настраивал пианино, Энни сидел на койке и пришивал пуговицу к своей лучшей рубашке номер два. Звуки настраиваемого пианино могли раздражать кого угодно, но только не Энни. Его слух они как раз ласкали, для него эти звуки служили символом покоя, торжества гармонии. А гармония, в свою очередь, проистекала из витавшего в воздухе бодрящего предчувствия успеха. Барни, а он хорошо знал повадки своего непредсказуемого компаньона, уже давно заметил: если Энни втягивает носом воздух и начинает пришивать к рубашке пуговицы, это означает: корабль готовится к отплытию.

Впервые после выхода из тюрьмы Энни и Барни были благодушно настроены по отношению друг к другу. Вероятно, плеск волн действовал на них умиротворяюще.

Энни выкрикнул:

В решете они в море ушли, да‑да‑да!

В решете по бурлящим волнам…

Барни невольно усмехнулся. Когда‑то давно Энни научил его этой дурацкой песенке Эдварда Лира и даже книжку ему купил со стишками этого чудака. По ней Барни и выучился читать. И парень из Тупело, с реки Миссисипи, запел в ответ, разрывая голосом черноту ночи:

Невзирая на то, что друзья говорили,

Они твердо решили уплыть и уплыли

В решете по бурлящим волнам!

Воцарилось молчание, потом Энни сказал:

– Я не понимаю, она живет в такой отвратительной части города, но имеет шикарный дом. Такая по‑настоящему красивая и изящная.

– Хочешь, чтоб я его хорошо настроил? Тогда помалкивай, – отозвался на это Барни.

– На ней было белое шелковое платье. Она бы тебе понравилось, Барни. На руках у нее были кольца и всякие другие украшения. У нее ум как у мангуста. – Энни постучал пальцем по седому виску. Капитанская фуражка была ему мала на один размер, но это, как ни странно, Энни нравилось. – У нее на все есть ответ. Знаешь, мне не доводилось встречать китайских фифочек, которые бы так хорошо говорили по‑английски.

– А я знал одну такую. – Барни так и продолжал стучать по одной клавише, вытягивая более высокий звук. – По‑английски она болтала даже лучше меня.

– Она настоящая деловая леди. – Энни перекусил нитку. – Она не похожа на всех этих богатых китайских женщин, которые сидят в четырех стенах и никого не видят. Эта свободна и живет как хочет.

Энни отложил рубашку и уставился на кота по кличке Лорд Джим. На самом деле Лорд Джим был не котом, а кошкой, но Энни и в голову не приходило поменять животному кличку. Кошка запрыгнула ему на колени, а он очистил дынное семечко и дал ей. Кошка принялась его лизать, она питала слабость к очищенным дынным семечкам.

Энни проявил мудрость и не сказал Барни о деньгах. Его так и подмывало, но он знал, что Барни сильно расстроится и ничего не поймет. Он будет кричать, стенать и причитать. Энни пытался оставить эту тайну при себе, и потому время от времени повисало тягостное и продолжительное молчание. Любой здравомыслящий человек, зная непредсказуемый характер Энни, сказал бы, что он окончательно спятил, отказавшись от такой сногсшибательной суммы в золоте. В оправдание он мог сослаться только на интуицию. Это было как бы пари с самим собой. Так себе это объяснив, Энни мог жить с решением, которое принял, пусть даже и безумным. Его молчание скрывало глубокие размышления о том, как глаза мадам Лай Чойсан, похожие на лучи из романа Уэллса, сумели заглянуть в самые потаенные глубины души белого мужчины.

– Что за чертовка! – воскликнул Энни, обращаясь к Лорду Джиму.

Барни витиевато выругался.

– Да заткнись ты, мать твою. Какого черта ты решил молоть всю эту чушь, а я должен слушать! – Вращающийся стул, на котором он сидел у пианино, медленно развернулся, и он подозрительно посмотрел на Энни: – Ну понятно, ты хочешь, чтобы я тебя спросил. Ну я и спрашиваю: «Ты ее трахнул?»

Энни покачал головой, вздохнул и с досадой хмыкнул. Досада относилась не к вопросу Барни, а к общей вульгарности его мысли.

– Послушай, ты лучше не спрашивай меня ни о чем. Никогда не говори со мной, когда я насыпаю корм моей птичке, то есть кошке. Ты мешаешь мне сосредоточиться.