Энни на свободе

У начальника тюрьмы сложилось мнение: Анатоль Долтри, по всей видимости, тронулся умом. После того как он выпроводил из кабинета человека, по его определению «несущего полную околесицу», они с Дэвидом Каткартом в течение нескольких минут весело обменивались замечаниями насчет Долтри. За это время мальчик‑слуга успел навести лоск на туфлях начальника, и теперь можно было отправляться в тот самый «Каулун‑боулинг‑грин‑клуб».

Бесспорно, Энни, даже по стандартам тюрьмы «Виктория», был человеком нелепым. Его богатая натура, стиснутая и ограниченная тесными рамками неволи, в попытке приспособиться и выжить в ее убогих условиях, являла собой легкую мишень для насмешек. Сам он этого, похоже, не замечал или просто не придавал насмешкам никакого значения. Майор Беллингем частенько доставлял себе удовольствие, потешаясь над Долтри, – начальник тюрьмы был добродушным человеком, но со своими причудами, и это мог подтвердить каждый. Доктор Каткарт, наделенный умом более пытливым, не доверял Энни ни капельки. Он не верил ни в его физическую силу, ни в добрую, хотя и неотесанную природу. Раздражение доктора вызывал также его сомнительный шотландский говор; нисколько не убеждали причудливые перипетии биографии Долтри, его рассказы, способные сбить с толку любого, только начни расспрашивать. Долтри оставил Каткарта в крайнем замешательстве. Явно из‑за Долтри у Каткарта начало покалывать в затылке.

Долтри возвращался в свою берлогу в корпусе «Д». Самый крупный надзиратель, бывший погонщик мулов из Пешавара, шел за ним следом. На фоне Долтри он казался жалким коротышкой. Случайно они столкнулись с зубным врачом, бенгальцем, направлявшимся кого‑то лечить, и Каткарт, наблюдая из окна кабинета, видел, как Долтри похлопал тщедушного человечка по плечу, подмигнул и выкрикнул что‑то о закате Британской империи.

На складе оружия, в маленькой, сурового вида комнате, стояли ряды винтовок «ли‑энфилд Мк II».

– Самое время глотнуть немного горячительного, – сказал Стрэчен. Он достал из кармана синего цвета бутыль «Молока Магнезии» и плеснул из нее в кружку Энни. – Ну и куда ты теперь?

– Вернусь на судно, – ответил Энни.

Потягивая из кружки, он тщательно исследовал «Гонконг уикли пресс энд Чайна оверленд трейд репорт». Вес газеты соответствовал длине ее названия. Новости о войне в Китае, как всегда, отличались непоследовательностью, но, по всей видимости, Национальная армия революции, армия Гоминьдана под командованием генералиссимуса Чан Кайши убедительно шла к победе. Ставка генералиссимуса находилась очень близко, в Кантоне – огромном городе на юге Китая, знаменитом своими торговцами, замечательной кухней и моральным разложением. Гонконг был для Кантона своего рода паразитом. «Прославленный» же командующий продвинулся с юга на север, одерживая победы как реальные, так и вымышленные.

Чан Ша пал. Маршал У Пэйфу отступил. Генералиссимус взял Ухань, город, раскинувшийся на перекрестке дорог густонаселенной страны, где река Янцзы, устремляясь на север, пересекала главную железнодорожную ветку. Здесь, к большому недовольству националистов, их союзница – коммунистическая партия Китая – учредила свое правительство. Чан Кайши никогда не простил бы им такой наглости, хотя на тот момент он мог лишь улыбаться, и скрепя сердце поздравил их. (Чтобы дать выход своему гневу, он обстрелял из береговых батарей британский эсминец на Янцзы.)

В области политики Энни интересовался только тем, какие города принадлежат красным, а какие нет (вопрос весьма насущный для человека, занимающегося бизнесом, желающего сохранить деловые связи и следящего за переменчивым флюгером фортуны).

И что случилось с маршалом Сунь Чуаньфаном, его клиентом номер один?

В 1927 году северные армии, возглавляемые идиотическими маршалами, имеющими диаметрально противоположные взгляды на происходящее и формально объединенные под командованием Чжан Цзолиня, терпели жестокие поражения. Сам же маршал Чжан называл свою армию «Аньгоцзюнь». Прекрасное название, что‑то вроде «Великая армия восстановления покоя в стране». Штаб Чжана располагался в Пекине, условно выбранном столицей разорванной в клочья республики. Традиция оставалась единственным фактором, что остался из всего утраченного в ходе революции. Она заставляла признавать правительством Китая то, которое находилось в Пекине.

По периметру городов, изрытых траншеями и развороченных артиллерийскими снарядами, вездесущие маршалы через потайные двери своих личных железнодорожных вагонов вели переговоры и заключали сделки. При этом процветали чудовищный обман и тотальное надувательство: старые союзники предавались, а ценности, награбленные в одном городе, спускались по дешевке в другом. В ходе непрекращающейся войны торговля живой силой потрепанных в боях батальонов приобрела гигантские размеры. Вероломный Китай представлял собой политическую карикатуру: зловонная яма всеобщей продажности, тела сошедших с ума солдат и отчаявшихся крестьян лежали кучами на продуваемых ветрами равнинах и раскачивались водами печальных каналов, а в полевых госпиталях свирепствовала гангрена. И так продолжалось не один год. Империя Драконов распадалась на отдельные части на протяжении двух столетий. На коленях Энни Долтри лежал еженедельник «Гонконг уикли», каждая страница которого была будто отягощена где осколками империи, а где толстым слоем удушливой пыли руин, среди которых еще теплилась жизнь. Энни вглядывался в чернильно‑черные строчки газеты, пытаясь меж них разглядеть будущее.

– Итак, генералиссимус совершил смертельный пируэт.

Стрэчен чистил подаватель в старой модели «Максима». Пулемет, созданный для того, чтобы косить толпы людей, составлял гордость тюремного арсенала.

– Энни, куда сейчас направляется генералиссимус, что он собирается делать?

– Он заявил, Стюарт, что все красные – предатели. Они изменили новому Китаю. Он прогнал прочь своего приятеля Чжоу Эньлая со словами: «Отправляйся, товарищ, к Джо Сталину».

Энни не разделял ненависти Стрэчена к красным. У него как бы не сложилось собственного мнения на их счет. В любом случае он редко доверял ярлыкам.

– Коммунисты, Стью, себя изжили. Их эмиссар мистер Бородин свалил отсюда назад в Россию. Какое вероломное предательство! Русские, наверно, от злости рвут на себе волосы.

Красный нос Стрэчена еще сильнее зарделся от удовольствия. Он едва умел читать, и новости для него были свежими.

– В армии до генералиссимуса раскосые даже не знали, что такое сапоги, но разве сапогами можно купить преданность? Да ни за что на свете! У раскосых за сапоги можно получить только предательство. Его семена разлетаются по этой земле подобно пуху одуванчиков. Помнишь, Энни, как это было в Дамфрисшире?

Стрэчен почти допил содержимое своей бутыли.

– Стью, я думаю, песенка красных спета. В Китае у них нет будущего.

Затем, конечно, вспомнили маршала Сунь Чуаньфана, самого дорогого сердцу Энни клиента.

Если существуют военачальники, преданные не столько своему господину, сколько самой идее войны, то маршал Сунь был именно таким. Численность его армии варьировалась от пятидесяти до двухсот тысяч, в зависимости от «направления ветра» в конфликте. В 1925 году Сунь завладел Шанхаем и систематически грабил его. Иностранные концессии были крайне удивлены и растеряны из‑за творимых маршалом бесчинств. Формально Сунь считался союзником маршала Чжан Цзолиня и «Армии восстановления покоя в стране», но это не мешало ему передвигаться по полям боевых действий с личным гаремом и быть искренне преданным только золоту. Этого золота было вполне достаточно для покупки оружия на две сотни тысяч солдат. Кроме того, маршал был лучшим в Азии тактиком. Консорциум шанхайских банкиров и богатейших купцов Гонконга одарили Суня грудами золота, чтобы он защищал их интересы и разбил красных. Ведь маршал Сунь снискал славу их истинного ненавистника. Его гарем постоянно множился, а еще у него появились самолеты, которые падали и разбивались (вместе с летчиками‑французами). Женщины же в гареме оставались целыми и невредимыми.

Солдаты маршала Суня исправно получали жалованье – такие расходы были ему по плечу, – и в 1926 году они загнали Чан Кайши в угол. Однако уже в 1927 году маршал Сунь неожиданно отступил. Состоялась грандиозная битва за Наньчан, в которой обе стороны понесли огромные потери. Тем не менее поползли слухи, будто генералиссимус Чан Кайши заключил сделку с экстравагантным маршалом и битву устроили лишь для показухи. Сунь Чуаньфан, хитро манипулировавший как войной, так и золотом, отступил, что наверняка было заранее согласовано, а его женщины (главным образом француженки, русские и американки) стали носить самые модные и дорогие парижские шляпки.

Затем националисты, не встретив сопротивления, захватили Шанхай, и солдаты маршала Суня оказали поддержку стойким воинам маршала Чан Кайши, только что обутым на русские деньги в сапоги, для того, чтобы извести коммунистов, которые наводнили столицу и называли себя пролетариатом.

– Хочу заметить, что этим чертовым красным пришел конец, – сказал Энни, не отрываясь от газеты. – У этих хоть какие‑то убеждения есть. Остальные же готовы мать родную продать. У китайцев нет религии, их религия фальшивая, они совершенно не верят в достоинство человека. Они безнадежные и отчаянные люди.

– Лучше уж мать родную продать, чем стать большевиком, – резюмировал Стрэчен.

На следующий день Энни Долтри был выпущен на свободу и сразу же отправился на свою шхуну. Стрэчену он передал в наследство, как подарок от друга‑заключенного, деревянную шкатулку с Волшебной Птицей Надежды.

С Хай Шэном Энни больше не встречался. Продав знаменитого победителя, Шэн больше не появлялся у беговой дорожки и, по всей видимости, пожелал побыть наедине с самим собой, поскольку тараканьи бега утратили для него былую привлекательность. Энни не получил от него ни слова благодарности, лишь вместе с Волшебной Птицей Надежды ему был доставлен клочок газеты с завернутыми в него тремя пуговицами от ширинки. И Энни забыл о своем «горячем» поваре, теперь все его мысли были устремлены в будущее.

Покидая тюрьму «Виктория», Энни пожал мистеру Льюлину руку, точнее, кончики пальцев и сказал:

– Ну что ж, прощай. Немного грустно, верно? Эй, парень, я буду скучать по тебе. И вот еще что, дружище, знай, мне так нравилось здесь, славное местечко. И особенно я хочу поблагодарить за отличную кухню. Хотелось бы оставить хорошие чаевые повару, да вот только я забыл взять с собой чековую книжку. А вот для тебя у меня кое‑что есть.

На Энни был коричневый костюм с ярлыком «Принц Уэльский». Костюм изрядно помялся, пролежав шесть месяцев без употребления, и сейчас наполнил кабинет Льюлина запахом нафталина. Это, однако, не мешало Энни выглядеть приличным человеком. Он уже успел подарить синий в горошек шейный платок зубному врачу в знак благодарности за его такт и великодушие (кто знает, вдруг вновь случится здесь оказаться). Он вырезал себе новый платок из звездно‑полосатого призового флажка яхт‑клуба, который хранил на крайний случай. Подарок же для Льюлина Энни держал свернутым под мышкой. И теперь вручил его.

Льюлин лишился дара речи. Он не был готов к такому. Но подарок принял.

Среди богатств Энни был очень хороший карандашный рисунок двора экзекуций. На нем был изображен капрал Стрэчен на фоне двери отхожего места. Справа виднелась узкая улочка, выделялся искусно нарисованный мост, с него вниз свисало тело. Возможно, это был труп Ли Вэнчи (узнать сложно). А вот человек, облокотившийся о перила и с улыбкой смотревший прямо на зрителя, был, несомненно, Льюлин. Его широкое, почти четырехугольное, лицо с рыжими усиками трудно было не узнать. Чтобы эти рыжие усы получились наиболее естественными, Энни пришлось проткнуть палец булавкой и выдавить каплю собственной крови: все‑таки в душе он был большим художником!

Льюлин взял рисунок и сказал:

– Спасибо большое, Долтри.

На рисунке стояла подпись: «Анатоль Долтри. Хью с наилучшими пожеланиями». С ничего не выражавшим лицом Льюлин продолжал смотреть на рисунок, а Энни, держа в одной руке легкий чемоданчик из искусственной кожи, а в другой – зонтик, широко улыбаясь охранникам и всем прочим, находившимся здесь при исполнении, покинул кабинет. Выйдя через задние ворота, Энни махнул шляпой, после чего водрузил ее на голову. Мягкая фетровая шляпа, купленная в Сан‑Франциско, несмотря на свой преклонный возраст, сохранила отличную форму. На левой стороне ее полей зияла маленькая дырочка от пули, но она не портила вид головного убора, а скорее служила его украшением.

Дождь на время прекратился, хотя было непривычно прохладно для марта. Но костюм хорошо согревал Энни, а деньги, которые с сентября хранились у него в носке, были извлечены (вместе с носком) из тюремного сейфа и возвращены ему. Сейчас в Гонконге это было настоящим богатством – почти двадцать американских долларов при чудовищных размерах инфляции, бушевавшей в Китае.

Пока Энни шел по Чэнсери‑лайн, а потом трясся в коляске рикши по Голливуд‑роуд, он обратил внимание на возросшее число нищих. Сама атмосфера изменилась, стала более тягостной.

Путь его лежал все время под гору, и рикша то и дело тормозил. Кули пребывал в хорошем расположении духа, а Энни громко отдавал указания, направляя его движение. Так он практиковал кантонский и возрождал свой авторитет, проявлять который в тюрьме ему не слишком‑то удавалось. Повинуясь его приказанию, рикша остановился у витрины шляпного магазинчика «Борсалино». Энни все больше чувствовал себя самим собой, то есть настоящим капитаном. Когда они повернули за угол и оказались на Айс‑Хауз‑стрит, внимание Энни сразу же привлекли четыре иероглифа, красовавшиеся на каменной стене: «Я смелый и бросаю вызов». Это послание предназначалось для любого злого духа, который в поисках жертвы мог пролетать по Куинз‑роуд. По разумению китайцев, взглянув на надпись, злой дух сразу должен был понять, что в этом доме живет человек сильной воли, и потому злому духу следует миновать этот дом и обрушить свою силу на кого‑нибудь другого.

Энни велел кули сделать крюк к Стэтью‑сквер. Кули остановился, и они принялись обсуждать размер чаевых. Кули заявил, что Энни очень большой и тяжелый, Энни согласился с этим, но спросил, большую ли скидку рикша предлагает за перевозку человека маленьких габаритов, почти карлика, коих в Китае бесчисленное множество. Может быть, он совсем задешево перевозит проворных юных девушек, славных куколок? Замысловатыми движениями рук Энни показал, как эти куколки выглядят, и кули расхохотался. Развеселившийся, он тем не менее не дал прямого ответа, но сказал:

– С маленьким‑то человеком всегда быстрее едешь.

Торгуясь, Энни пустил в ход все свои умственные способности, живописуя, как ему хочется взглянуть на статую герцога Коннаута. Они сошлись на определенной сумме и двинулись в выбранном направлении.

На площади Энни вылез из коляски, чтобы размять ноги. Вокруг гуляли много детей с нянями, жизнь казалась спокойной и размеренной, но когда Энни посмотрел на бронзовое лицо герцога, он заметил, что выражение этого лица будто изменилось. Герцог был племянником королевы Виктории, весьма искушенным в жизни. Энни успел хорошо ознакомиться с мировоззрением китайцев и понимал, что, по мнению наиболее чувствительных из них (философов и интеллектуалов), в статуе герцога поселился злой дух. Вопрос о его природе оставался спорным и поэтому никогда не обсуждался с иностранцами. Так уж случилось, но Энни знал обо всей этой премудрости.

Злой дух интриговал его. Очевидно, этот дух нашел в герцоге нечто общее с ним. Например, воспоминания. Или их объединяла общепризнанная изысканность манер? Капитан Долтри вглядывался в глаза герцога Коннаута.

«Что происходит, герцог?» – спросил он.

Статуя безмолвствовала, однако ответ таился в ее устремленных на Энни глазах. В это время парочка совсем юных англичан устроила у огромных бронзовых ступней морское сражение, в котором принимали участие игрушечные корабли размером не более десяти дюймов. Рикша тоже смотрел в глаза герцога, потирая верхнюю губу и держась на почтительном расстоянии. Его уважение к клиенту значительно возросло, хотя со стороны могло показаться, что не заслуженно.

Огромное облако в западной своей части разъяснилось, пропуская бледный свет. Энни наблюдал за небесными изменениями, пока рикша семенил быстрым шагом по Хеннесси‑роуд, направляясь в район Ванчай. У трамвайной остановки он повернул налево, на Лан‑Фэт‑стрит. Питейные заведения светились разноцветными огнями, девушки поспешно сновали по улицам, многочисленные продуктовые лавки ярко освещались кухонными плитками, которые владельцы лавок смастерили из старых керосиновых банок. Рабочий люд неторопливо возвращался домой, а Энни спешил к месту своей трудовой деятельности.

Вывеска «Стофферс гриль‑бар» была гораздо приметнее самого заведения. Но Энни интересовала еда, а не внешний антураж. Поваром здесь был немец, и готовил он отменно. Китайскую стряпню Энни обычно игнорировал по причине отсутствия гармонии вкуса в восточной кухне. Он ел это лишь в том случае, если не оставалось иного выбора. За последние шесть месяцев он частенько вспоминал «Стофферс», привлекавший не только вкусной пищей.

Здесь царила атмосфера домашней пивоварни, так что эмигрантам казалось, будто они вернулись на родину. Здесь подавали разливное пиво «Циндао», сваренное в строгом соответствии с немецкой традицией и рецептурой далеко на севере Китая, в городе с таким же названием. Два моряка, норвежец и швейцарец, хорошо набравшись пива, спорили о какой‑то лошади. Свою точку зрения они отстаивали по‑английски. Долтри знал швейцарский язык. Ведь он был, без всяких шуток, опытным моряком. Какое же бесценное наслаждение пожать руки старым знакомым!

За стойкой бара Долтри обнаружил нового для себя человека. Это был метис, бегло говорящий по‑английски.

– Скажи мне, Пит, дружище, – обратился к нему Долтри после второй кружки «Циндао», – не доводилось ли тебе слышать о парне по имени Фред Олсон или Филли Фред?

Бармен улыбнулся; щеки его были похожи на спелые гранаты, а зубы на нитку бус – крупные в центре, они постепенно уменьшались до крошечных по краям.

– Мистела Фледа? – Глаза бармена загорелись.

Энни кивнул.

– О, Мистел Флед сюда не плиходит. Никогда!

Энни расположился в дальнем углу, заказал себе ужин, о котором мечтал последние шесть месяцев, и принялся за еду.

Народу в заведении прибавилось, но было очевидно: дела здесь идут не очень‑то бойко. Пока Энни жевал ростбиф, появился сам Стоффер. Он, как всегда, был мрачен и чем‑то озабочен; поздравил Энни с благополучным возвращением из «дальнего плавания». Конечно же, он знал, где был Энни, но Бернардо Патрик Гудзон распространил слух, будто на самом деле Энни посещал остров Ява по делу, связанному с торговцами жемчугом.

Энни пожаловался на ужасную погоду. Стоффер подхватил, что никогда в Гонконге не было такой отвратительно дождливой и пасмурной зимы. Чуть позже Стоффер прислал Энни в подарок бутылку «Штуммельпфенига» – настоящего немецкого шнапса. Когда же Энни подали бретонский сыр, он созрел для философских размышлений о Китае.

Служит ли порка истинным наказанием для китайцев? Энни принадлежал к тому разряду людей, что любят проговорить вопрос в голове с тем, чтобы тот прозвучал громко и отчетливо, и лишь затем начинают обдумывать его со всех сторон. По своему богатому опыту Энни знал, что существует только один способ по‑настоящему осмыслить некоторые проблемы, например порку. Вопрос как заноза сидит в башке, не давая ни минуты покоя. Затем он постепенно перекочевывает в дальние отсеки мозга, где обычно рождаются и хранятся сны, мечты и тому подобное. Если извлечь оттуда вопрос раньше времени, то ответ будет поверхностный, сведется к банальной причине наказания, а суть останется неразгаданной.

В тот момент, когда Энни погрузился в размышления о порке, в бар вошел Фред из Филадельфии. Вначале он, не обратив внимания на Энни, задержался у стойки бара с каким‑то парнем, по виду итальянцем. При этом и сам Фред, в вызывающем полосатом костюме, был похож на итальянца. Он производил впечатление человека здорового и процветающего. Когда же он увидел Энни Долтри, на его до этого безмятежном лице появилась неестественно широкая улыбка. Так, превозмогая недуг, улыбается тяжелобольной при виде старого друга, пришедшего навестить его. Энни тоже расплылся в улыбке и похлопал ладонью по столу, где уже стоял десерт – яблочный штрудель. Подобное приглашение Фред просто так не мог отвергнуть.

Тем не менее Фред Олсон предпочел бы поспешно удалиться. Об этом мечтал бы любой, оказавшийся на его месте. Однако он покорно двинулся к столу Энни все с той же широкой улыбкой, скрывавшей стремительно нараставший страх.

Фред подошел к столу, чуть подался вперед и протянул Энни руку. Внушительных размеров ладонь Энни мягко стиснула кончики пальцев Фреда (совсем недавно он точно так же сжимал пальцы Хью Льюлина). В этот момент у Энни мелькнула мысль: «Ведь этому меня научили китайцы». Год назад Долтри никогда бы не пожал руки Фреда. Теперь же он сказал:

– Садись, дружище. Ты легок на помине: только что подумал – вот бы сегодня вечером Филли заглянул сюда, очень уж нужно его повидать.

Энни почувствовал, как в его ладони зашевелились пальцы Фреда, пытаясь высвободиться, но он еще сильнее сжал их.

– Глотни, хороший шнапс. – И Энни левой рукой подвинул бутылку поближе к Фреду. – Где это ты прятался все это время?

– Я бы и рад спрятаться, но не мог – был занят с одним клиентом. Рад видеть тебя. Долго ж мы не встречались. – Фред сел, поскольку так и не сумел высвободить пальцы. – Хочешь, давай завтра пойдем к нему вместе.

– Фред, ты же знаешь, что китайцы ведут себя словно роли в театре играют. Они и воспитаны в полном убеждении, будто мир – это сцена!

Фред поспешно кивнул:

– Шекспир…

– Фред, я пытаюсь понять, что же китайцы за люди? Ну вот, например… – Энни сделал паузу, чтобы наполнить стакан Фреда. – В тюряге, как только они начинают наглеть, их бьют палками. И все равно некоторые из них отказываются работать. Эти сукины дети не знают, что значит подчиняться старшим. Они даже не хотят носить по кругу пушечные ядра!

Указательный палец Энни начертил на столе круг. Фред глазами проследил за этим жестом, стараясь понять, где кроется ловушка.

– Так вот, тюремщики лупят их, Фред, устраивают им настоящую порку. Я пытался там поговорить с людьми на этот счет. С моральной точки зрения для Британской империи это недопустимо. Британия считает себя цивилизованной страной. – Энни засунул в рот оставшийся кусок штруделя. – Я не одобряю порку. Тридцать лет назад можно было получить сто пятьдесят плетей. Позже число ударов сократили до шестидесяти, затем плетку заменили ротанговыми палками, сейчас число ударов ограничено тридцатью шестью, и это они называют наказанием для низших слоев общества! Улавливаешь тенденцию? Насколько мне известно, британцы в общей массе не садисты, конечно, если не принимать в расчет, как они обходятся с домочадцами. Более того, побывавшие здесь престарелые леди подвергают критике подобные экзекуции. Понимаешь, к чему я клоню?

Фред кивнул, выказывая глубокое внимание к теме.

– И несмотря на все это, в тюрьме продолжают пороть этих чертовых китайцев. Почему так, Фред?

– Энни, я думаю, они хотят, чтобы китайцы боялись Бога, – после короткой паузы высказал Фред первое, что пришло ему в голову.

Не дослушав фразы, Энни уже закивал большой головой со скошенным набок носом и безобразно остриженными волосами, а его указательный палец заходил из стороны в сторону, как стрелка метронома.

– Нет, Фред. Не‑ет! Тюремщики хотят таким способом унизить китайцев. При этом они задаются вопросом, почему узкоглазые испокон веков секут друг друга? Самих‑то китаез никогда не заботило строительство тюрем. Вместо этого они просто секли, клеймили каленым железом, отрубали конечности…

Энни подался вперед и понизил голос:

– И все это, Фред, с целью унизить. И пороли китайцы друг друга всегда публично, на глазах у толпы. Вначале сдирали штаны, а потом лупили по голой заднице. И китаезам плевать на боль, страдания и всякие прочие переживания, а знаешь почему?

– Нет, – признался Фред.

– Да потому, что для них все это не имеет значения. Не битье и не рубцы от него доставляют им страдания, а сам знак унижения, который остается до смерти. И после нее унижение следует за китайцем на тот свет, где решается вопрос о его новом воплощении. И вот появляется этот парень на небесах, ну, или в каком ином месте, куда душа отлетает после смерти, и там его спрашивают: «Эй, приятель, а за что это тебя выпороли? Что ты натворил?» – Энни замолчал, он глядел прямо в глаза Фреда, сильно взволнованный собственной речью. – «И вот за это ты воплотишься в таракана!» Тебе такой поворот известен, Фред?

– Нет.

– Так вот, любой при таких словах теряет не какую‑то там гладкую задницу, а – лицо. Люди любят рассуждать о «лице», но они и понятия не имеют, что это на самом деле такое. Для обычного китайца это все, что он сделал за свою жизнь. Лицо и есть сама жизнь. Это – гордость чокнутых, Фред. Ладно, ты сейчас хочешь сказать: «Черт подери, можно ли найти какое‑нибудь извинение для британцев, которые в тысяча девятьсот двадцать седьмом году секут китайцев? Это же нецивилизованно! Ведь на флоте порку прекратили уже несколько лет назад».

Фред медленно покачал головой:

– Ничего такого я не скажу, Энни. Все знают, ты с узкоглазыми на короткой ноге.

Энни пустым взглядом обвел бар, провел ладонью по лицу, затем влил в себя остатки шнапса.

– Я так и думал, Фред. Ты совершенно прав. Китайцев лупят, чтобы они боялись Бога.

Фред приободрился и закивал, а Энни наполнил его стакан до краев. Казалось, он о чем‑то глубоко задумался.

– Знаешь, Фред, ты помог мне заглянуть в самую суть Британской империи. Страх не дает британцам возможности отказаться от порки. Вот в чем дело. Откажись они от этого варварства, и китайцы тут же подумают: «Эти блондины очень ослабли, пора резать их на куски».

Энни мрачно хохотнул и, вытирая рот салфеткой, отодвинулся от стола; Фред поддержал его, рассмеявшись на пол‑октавы выше.

Промокнув рот салфеткой, Энни отодвинул свой стул от стола.

– Фред, мне пора. Завтра вечером я буду здесь. И ты давай приходи. Хочу тебе о Яве рассказать.

Фред растянул рот в глупой улыбке и закивал:

– Ну конечно, дружище.

Энни поднялся и, легонько похлопав Фреда по плечу, направился к выходу. Он не стал спрашивать о своем счете, зная, что Фред заплатит.

Выйдя на улицу, Энни нацепил шляпу. Моросил дождь и делал мутным свет газовых фонарей, который сливался с таким же блеклым отблеском заходящего солнца.

Энни свернул на хорошо знакомую боковую улочку. Здесь находилась популярная в округе продуктовая палатка, от которой местным жителям было больше пользы, чем от «Стоффера». В палатке продавали угрей и другую рыбу самых экзотических видов. Щуплые старики в синих мешковатых рубахах и широких штанах сидели под навесом, ели и обсуждали свои дела; над горшочками с угрями поднимался дымок; повар большим ножом разрубал рыбью тушу. Целое семейство котов проживало возле палатки. Коты и рыбьи кишки были повсюду. Ароматы здесь были потрясающие (если только вы любите Гонконг).

Энни остановился, рассматривая китайские слоеные пирожки. Он никогда их не пробовал. Они казались менее опасными для желудка, нежели угри, и выглядели аппетитно. Ребенок бы сказал, что это помпончики из теста со сливовым джемом. Энни открыл зонтик и посмотрел на часы. Тыча пальцем в пирожки, он привлек внимание повара и купил шесть штук. Он никак не мог утолить голод, словно голодал целую вечность. Пирожки оказались необычайно вкусными, и Энни купил еще шесть штук. Опасность обостряла аппетит.

Никто не обращал на Энни внимания. Он стоял, надвинув на нос шляпу, укрывшись ее полями и зонтиком, он наслаждался. Энни спросил у повара, как называются эти пирожки. Повар не понял его вопроса и, качая головой, сказал:

– Не сегодня. Завтра…

Но мальчишка, который работал в «Стоффере», высунул голову из‑за двери кухни, улыбнулся Энни и удовлетворил его любопытство.

Филли Фред Олсон, не говоря ни слова, оплатил счет капитана Долтри. Теперь он совершенно успокоился и направился в туалет. Фред чувствовал себя разбитым, но его низкорослое тело, облаченное в вульгарный полосатый костюм в итальянском стиле, двигалось решительно и быстро. Войдя в туалет, он тут же принялся расстегивать ширинку, предвкушая облегчение. Туалет был выложен довольно распространенной в Гонконге зеленой плиткой, поставляемой скорее всего из Голландии. В писсуарах – больших, блестящих, с внушительными фарфоровыми украшениями кремового цвета – журчала вода.

Важную для тела процедуру Фредди сопроводил глубоким выдохом. Он высвобождал эмоции, выдыхал их в остро пахнущее пространство туалета. Дряхлый китаец сидел на стуле у мраморного столика, на котором стояли разноцветные бутылочки, лежали расчески и прочие инструменты, призванные поддерживать мужскую красоту. Китаец не обременял себя работой, читал газету, придвинувшись к раковине с висевшим над ней квадратным и хорошо освещенным зеркалом на медных держателях. В обязанности старика входило принудить посетителя взглянуть в зеркало. Уже за это полагалось отдать ему деньги – пять центов, десять, доллар, если посетитель был особенно доволен своим отражением в зеркале после облегчения мочевого пузыря.

Дверца одной из двух кабинок открылась, и оттуда вышел Энни. Он сунул в рот последний слоеный пирожок, извлеченный из бумажного пакета.

– Эй, Фредди, – сказал он пискляво, – какого черта ты здесь околачиваешься?

– Кто это? – спросил Фредди, не прерывая тугой струи.

– Твой друг, – ответил Энни писклявым голосом.

– У меня нет друзей, – сказал Фредди, не удосужившись поднять голову, чтобы посмотреть на собеседника.

Энни скомкал бумажный пакет и выбросил его в мусорную корзину, стоявшую возле мраморного столика.

– Один есть, – тихо произнес Энни, кладя перед стариком в длинном, зеленого цвета пиджаке на медных пуговицах пятидолларовую бумажку.

В знак благодарности китаец с достоинством кивнул. В этот момент Фред обернулся, застегивая ширинку, и увидел Энни.

– Я точно рассчитал, что ноги принесут тебя именно сюда. Я еще не встречал человека, которому не хотелось бы поссать после того, как его напугали.

Фредди сделал движение, но было слишком поздно. Энни знал, что правой рукой его «старый друг» намерен выхватить пистолет. Поэтому Энни мгновенно произвел хук левой, да так, что филадельфийский жулик согнулся пополам. Удар кулаком завершил дело.

Однако Энни не учел одной незначительной детали: у Фреда Олсона было два пистолета, по одному с каждого бока. Кулак Энни ударился о тридцатидвухкалиберный в замшевой кобуре, и его пальцы пронзила острая боль. У Фреда пистолет успел сломать парочку ребер, так что он несколько секунд ловил ртом воздух, пытаясь выпрямиться. Энни пришлось задействовать правую руку, ибо дело оказалось куда более трудоемким, чем он ожидал. Фред опускал вниз голову (его били не в первый раз), Энни же пытался ударить его снизу, а затем пустил в ход тяжелые, как поленья, колени. Когда Фред уже был готов рухнуть на пол, Энни, удерживая его травмированной рукой, нанес апперкот правой. Такой удар и сам Джек‑Тигр одобрил бы, а Фред улетел в мир сладких грез.

Возможно, ему виделось, как Энни подтащил его к писсуару и окунул безвольно болтавшуюся голову в воду. И если для Фреда это была всего лишь «греза», то для Энни – истинное удовольствие. Еще большее наслаждение он испытал, когда нажал на ручку сливного бачка и увидел, как поднявшаяся волна с размокшими окурками заставила Фреда пускать пузыри и молить о пощаде.

– Эй, очухивайся! – воскликнул Энни, тяжело дыша и поглядывая на ушибленные костяшки пальцев. – Мне надо еще поговорить с тобой.

Но Фред Олсон только булькал в ответ. Энни поставил на писсуар ногу и прижал ею шею старого друга так, чтобы его голова не вываливалась наружу.

– Фред, ты слышишь меня? Где деньги, которые ты получил за то, что сдал меня?

– Проиграл, – наконец‑то пробормотал Фред, – в «Счастливой долине».

Какое оригинальное оправдание! Энни еще сильнее сдавил ногой шею Фреда.

– Энни! Энни! Мне же больно! Не дави.

– Немедленно расстегивай ремень, где прячешь деньги! – жестко и без тени жалости приказал Энни.

Хотя голова Фреда продолжала висеть над писсуаром, дрожащие пальцы потянулись к ремню. Ремень был толстый, с тяжелой пряжкой. Фред с трудом расстегнул ее, и Энни тут же рванул ремень, вытаскивая его, как корни плюща. Он отстегнул зажимы на внутренней стороне ремня и вытащил аккуратно свернутые купюры.

– Лежи спокойно, не дергайся, Фред. Дернешься, и я тебе все кости переломаю. Поверь, даже глазом не моргну.

Денежные запасы Фреда ограничивались двенадцатью долларами и двумя лотерейными билетами. До обидного мало!

Энни расстегнул ширинку, просто сгорая от желания оросить лицо Фредди. Ему хотелось утопить его в моче, как паршивого пса. Но по каким‑то странным причинам тело, наполненное пивом, шнапсом и праведным гневом, не хотело повиноваться его желаниям: крупный пенис повис над неловко развернутым кверху лицом Фреда. Остальная часть тела Олсона дергалась, а душа терзалась переживаниями отвратительной реальности, в которую он вернулся из «мира грез». Старик китаец читал газету, не обращая на них никакого внимания. Кто‑то вошел, вероятно, справить нужду, но тут же повернул обратно. Энни не оборачивался, полностью сосредоточившись на осуществлении поставленной цели; в глазах застыла решимость, нижние мышцы живота напряглись, но пенис так и не желал творить свое дело. Энни попытался расслабиться. Он представил, как содержимое огромных кружек, влитых внутрь, изливается в беспомощно моргающие глаза Фреда.

И это подействовало!

Струя лихо орошала Фреда, направляемая Энни то в рот, то в ноздри. Фредди нужно было дышать, а он вместо воздуха получал порцию мочи. Энни быстро управился с самой грязной частью работы. Его наполнило глубокое чувство удовлетворения, ведь он не просто взял реванш над врагом, а унизил его. Такое удовлетворение отличалось некоторой отстраненностью, ибо Энни приходилось ногой по‑прежнему прижимать вырывавшегося пленника к писсуару.

Энни произнес:

– Пустая болтовня есть наипаскуднейшая вещь на свете. Слышишь, Фредди, в следующий раз ты так легко не отделаешься.

Фредди остался висеть в неестественной позе над писсуаром, а Энни направился к выходу. Китаец поднял голову и посмотрел на него.

– Что это с ним? – спросил китаец.

– Да так, пить захотелось, – ответил Энни, – а в баре такие напитки не продают.

Он поправил шляпу, внимательно осмотрел себя в зеркале, считая, что за пять долларов можно смотреться сколько угодно.

К тому времени, когда Энни сел на паром, чтобы добраться до Каулуна (материковой части Китая), наступила непроглядно темная ночь, типичная для этого региона. Все так же моросил мелкий дождь из черной тучи, закрывающей небо.

Плыть по морю на пароме было настоящим наслаждением. Энни поднялся на верхнюю палубу, в первый класс, чтобы вдохнуть запахи порта, самого крупного в мире, до предела забитого судами. Вид порта Виктория вряд ли мог наскучить, а ночью он был и вовсе потрясающим, поскольку закон требовал, чтобы даже самые крошечные сампаны были освещены. Морская полиция действовала бескомпромиссно. Юркие полицейские катера непрерывно курсировали вдоль побережья, и невозможно было предсказать, где они в очередной раз появятся.

Паром был двусторонний, и ему не нужно было разворачиваться, чтобы отправиться в обратный путь. Опершись о перила правого борта, Энни наблюдал завораживавшую картину: неясный силуэт вырисовывался рядом с военно‑морской базой. Это был стоящий на якоре огромный экстравагантный корабль – первый в мире авианосец. Темные очертания «Гермеса», едва проступавшие из влажного мрака ночи, походили на нечто таинственное и могущественное. Огни джонок и сампанов образовывали зарево у его кормы: полным ходом шла коммерческая деятельность, что официально не одобрялось, но было закреплено традицией первой ночи в порту, потому что только на следующее утро команда могла спуститься на берег. Однако британские чресла (моряки‑гомики – не в счет) буквально ломило от переполнения, и тайно доставлять китайских женщин на корабль его величества, особенно такой большой, как «Гермес», не составляло труда, тем более если в этом деле участвовали младшие офицеры, а они участвовали, поскольку имели право выбирать «дам» первыми. Будьте уверены, женщины неплохо зарабатывали за одну такую ночь. Этих женщин народности танка, как и владельцев доставлявших их лодок, все презирали, считая примитивной кастой. Однако их и побаивались: они обычно пополняли пиратский флот. До правления третьего маньчжурского императора им даже не разрешалось селиться на сухих землях, а их детей не принимали в школу. Тем не менее с этими людьми приходилось считаться.

В столь поздний час в первом классе белых пассажиров было мало, китайцы же из‑за обычной для них скупости отдавали предпочтение нижней палубе. Вместе с Энни немногочисленные обитатели первого класса с интересом рассматривали «Гермес». Казалось, плавучая громада таила в себе некое предзнаменование. Корабль прибыл с другого конца света, чтобы присоединиться к китайской эскадре и выступить против пиратов, чьи шпионы шныряли сейчас у него на борту, предлагая дешевые сексуальные утехи.

Бывая в Монгкоке, Энни часто посещал один бар. И сейчас, стараясь не привлекать к себе особого внимания, он отправился туда. На нашей планете было очень мало мест, которые могли бы состязаться в неряшливости с барами Монгкока – района красных фонарей Каулуна. В заведении царил мрак, сравнимый лишь с тьмой в душе грешника, а в атмосфере было что‑то жуткое и пугающее. Из темноты выступали светлые пятна лиц, которые оборачивались и взглядывали на громадную фигуру Энни. Эти рожи, покрытые шрамами, одноглазые, затравленные, принадлежали людям, объединенным желанием скрыться от страха и спрятаться от жестокостей жизни. Сильный запах опиума неумолимо полз из дальней комнаты за занавеской, зависал в баре и, смешиваясь с общим смрадом заведения, порождал вонь, схожую с курящейся кучей навоза.

– А где толстяк? – спросил Энни у бармена, который неспешно тер тряпкой стакан.

Бармен посмотрел на Энни глазами, похожими на дырки в голландском сыре. Он был не китаец, а представитель одной из многочисленных народностей, населявших разбросанные в Тихом океане острова. Истинные китайцы их презирали и ненавидели. Энни, четко произнося каждое слово, повторил вопрос. Бармен мрачно кивнул в сторону комнаты за занавеской.

Толстяк сидел на стуле с сигарой в зубах. Малютка филиппинка делала ему массаж головы. Она была парикмахершей, о чем можно было легко догадаться по длинным шпилькам, натыканным в пучок ее смазанных маслом волос. Толстяк был обмотан куском ткани и казался еще более громоздким в едком дыме сигары, расползавшемся в опиумном тумане, как струя густой смазки в масле картера двигателя. Завидев Энни, толстяк расплылся в улыбке, выжидая, пока шкипер сформулирует свой вопрос на ломаном кантонском диалекте. Вдоль стен узкой, без окон, комнаты темными сгустками лежали курители опиума. Двое или трое мальчиков вертелись под ногами, выполняя требования клиентов.

– Она наверху, – сообщил толстяк, весело сверкнув маленькими глазками и закатив их под веки.

Энни направился к лестнице, ступая легко и осторожно, будто вместо ног у него были мягкие мохнатые лапы. Он словно боялся потревожить царство грез, наполнявших эту комнату. Лестница была узкой. Наверху виднелась дверь с прикрепленным над ней оберегом, состоящим из каких‑то знаков, иероглифов, скрученных бумажек с заклинаниями – красных, черных, розовых. Энни постучал в эту дверь.

Открыла женщина. На ней был китайский халат чонсам, делавший ее карикатурной, так как туго обтягивал тело, а боковые разрезы доходили до бедер. Женщина застыла в вопросительной позе, выставив оголенное бедро, которое поблескивало, как стекающее с жареного картофеля масло. Энни, улыбаясь, старался смотреть не на обнаженную часть тела женщины, а на ее лицо.

– Привет, Принцесса. Ну, как поживаешь?

Правой рукой женщина залепила ему пощечину. И хотя ее ручка была очень маленькая и мягкая, положение женщины, вероятно, позволяло ей не только расточать очарование, но и одаривать оплеухами. У Энни от ее удара качнулась голова, и он непроизвольно приложил ладонь к пострадавшей щеке. При этом его движение было нежным, а брови взметнулись вверх; в глазах отразилась притворная боль.

Женщина стояла в дверях. Явная враждебность застыла на ее миловидном, гладком и лоснящемся личике с точеными и широкими, как рыбацкое каноэ филиппинцев, скулами. Оно сужалось книзу и кверху, что делало его похожим на экзотический фрукт. Ноздри раздувались, а пухлые губы дергались так, что запачкали жирной гонконгской помадой белоснежные зубы. От возбуждения женщина дышала быстро и прерывисто. Она заговорила, испытывая ненависть к своей профессиональной лексике, и каждое слово, казалось, было пропитано ядом:

– Ты опоздал.

– Прости, детка. У моего судна прохудилось днище.

– Опоздал на целых полгода. Вонючий мерзавец!

Казалось, сейчас она влепит ему еще одну пощечину, но, по всей видимости, ее удовлетворила реакция Энни на первую, и она весь свой гнев вложила в слова. Грязным потоком, сравнимым разве что с серной кислотой, не зная преград, они лились из ее ангельского ротика, орошая его лицо брызгами слюны.

– Ты обещал, что придешь завтра вечером! Так бы и отсекла твою башку, мистер! Возможно, скоро у тебя настанут очень тяжелые времена, ты увидишь! Где мои деньги? Я тебя, ублюдок, спрашиваю, где?! – Маленькая ручка, ароматизированная сандаловым маслом, мелькала у него перед самым носом. – Деньги, спрашиваю, где?

– Они спрятаны в моем бюстгальтере, – спокойно ответил Энни, глядя на женщину тем хитро‑вожделенным взглядом, который в течение сорока лет помогал ему вести и постоянно выигрывать «битвы» с женщинами. («Битвы» – иначе не скажешь: Энни был слишком стар и грешен, чтобы дурить себя сентиментальными иллюзиями «любви» и «дружбы».)

– Не смей меня дурачить! Раньше ты меня дурачил, теперь я из тебя сделаю дурака! Люблю всякие шутки устраивать. Однажды проснешься, а твой член уже отрезан и засунут тебе в рот, понял, Энни! Да‑да, так и будет!

Женщине очень понравилась нарисованная ее воображением картина, и она непроизвольно и совершенно очаровательно улыбнулась. Энни воспользовался этим и проскользнул мимо нее в хорошо знакомую ему комнату, задев пышные груди женщины.

– Очень хорошо, – пробормотал он, окинув взглядом шелковые драпировки, закрывавшие грязные стены.

Крошечная зеленая лампа таинственным светом высветила ухмылку на лице Энни. Он опустился на прогнувшуюся под ним кровать и со вздохом глубокого удовлетворения развалился на ней.

– Ну и когда же ты начнешь шутить?

– А я уже начала. – Ум Юмми (так звали женщину) был быстрым и острым, как нож скорняка.

Она знала, что Энни теперь потребует еды. Его поведение, по мнению Юмми, определялось желудком, независимо от того, был ли он пуст или набит под завязку, а мыслил он, как ей казалось, исключительно членом. Следует помнить, что люди, сталкиваясь с Энни, считали его человеком непредсказуемым. Так что этой женщине нельзя было отказать в проницательности.

– Послушай, детка, я голоден.

– Единственно, чем я могу тебя попотчевать, так это ядом.

– Ну что ж, дорогая, дай мне тогда порцию яда и бутылку шнапса. Ну, быстрей!

Энни усмехнулся, утопая в тени многочисленных складок полога кровати.

– Юмми, неужели ты меня не накормишь? Придется мне откусить большой кусок от твоей аппетитной попки, дорогая. – После каждого слова он причмокивал.

На родном филиппинском Юмми подумала: «Этот бездельник неисправим. Он единственный, от кого мама и богиня Тсаи‑ах‑Миу советовали держаться подальше». Юмми закрыла дверь и фривольной походкой направилась к кровати. Подойдя вплотную, она остановилась и посмотрела на Энни одновременно милостиво и с отвращением. Так она предпочитала смотреть на мужчин, когда оставалась с ними наедине. Протянув руку, она дернула за шнурок звонка.

Большой палец, подобно уставшей бабочке, опустился на бедро персикового цвета, выступающее из разреза чонсама.

– Убери свои грязные руки, – прошептала Юмми.

– Принцесса, я могу все объяснить.

– Убери свои грязные, вонючие руки!

– Моя маленькая Принцесса, крошка Юмми, я так сильно скучал по тебе. Руки у меня чистые, ногти отполированы. Знаешь, я никогда не встречал девушку, которая пахла бы так же вкусно, как ты. Будучи на Яве, я повсюду искал духи, как у тебя. Но я понял, что дело не в духах, так вкусно пахнет твое тело. Юмми, скажи мне что‑нибудь приятное. Я проплыл две тысячи миль, чтобы услышать от тебя именно приятные слова. Я так устал!

Энни сделал паузу, но его пальцы все так же мягко продолжали ласкать бедро Юмми сквозь разрез чонсама, специально придуманный для таких ласк. Затем рука его переместилась на женский локоть.

– Я так устал. А потом увидел тебя, детка. И усталости как не бывало.

Кровать скрипнула, ее старые пружины запели, когда Энни чуть приподнялся и на голодный желудок приступил к действию. Резким движением своей сильной руки он распахнул чонсам шире, полностью обнажая гладкое, как шарик масла, бедро. Женщина не сделала никакого движения, но ее ноги каким‑то образом раздвинулись, мышцы расслабились, словно ее тело стало невесомым. Казалось, она превратилась в связку воздушных шаров, свободно парящих в затхлом воздухе комнаты. Очевидно, игривое прикосновение языка Энни к внутренней стороне ее левого колена на какое‑то время обеспечило ей равновесие перед неминуемым падением.

Но она не упала, а плавно осела. Пальцы левой руки Энни играли каждый свою «мелодию», перебирая нежные складки ее «киски», а правой рукой он подхватил ее снизу, и она опустилась на широкий живот Энни, нижние мышцы которого мгновенно расслабились, обеспечивая Юмми комфортное возлежание на его кельтской плоти. Женщина что‑то неясно пробормотала. Возможно, это была молитва, обращенная к одной из ее богинь, а быть может, и угроза.

В комнату вошел мальчик с искусно набеленным и накрашенным лицом, в зеленой просторной рубахе и таких же просторных штанах, с необычно длинными, гладко уложенными волосами и явными повадками гомосексуалиста. Юмми уже успела полностью раздеться и восседала верхом на Энни. Она расстегнула все пуговицы на его рубахе и штанах, а он лежал, наполовину открытый теплому воздуху и ее прохладным рукам, похожий на огромную влюбленную рыбу, символически разрезанную вдоль всего тела пальцами восточной русалки. Энни хрипло попросил мальчика принести ему какой‑нибудь еды и пару бутылок пива «Циндао».

Бесспорно, она была маленькой и толстой. Но ее гладкое тело, ее влажность, увлеченность, с которой она предавалась плотским наслаждениям, – то, что белые мужчины называют духовной составляющей совокупления, – делало ее исключительно привлекательной. Эта женщина много занималась любовью, ведь вся ее жизнь с ранней юности была посвящена только этому занятию. Поэтому она чувствовала себя совершенно свободно, раскованно и уверенно в мире плотской страсти, как, например, рыбак в море или крестьянин в поле. С другой стороны, если обстоятельства не позволяли ей в течение восьми или десяти часов заниматься любовью, она мгновенно делалась раздражительной. А Энни заставил ее ждать гораздо больше семи часов, что и привело ее в ярость. И в этом были повинны скорее всего те часы, которые она, вместо того чтобы заниматься любовью, провела в томительном бездействии.

Энни делал все, чтобы загладить свою провинность. И в этом он преуспел. Все те ругательства, что она обрушила на его голову, были притворными, Юмми хотела показать, как она уязвлена в своих нежных чувствах. Она не признавалась ему в любви, а выражала свои чувства иными способами, не оставлявшими сомнения на этот счет. Она даже предложила ему принять ванну.

Лежа в ванне, Энни пытался найти очертания Австралии среди огромных выцветших пятен на давно не крашенном потолке. Убедившись, что «Австралии» нет, Энни принялся разглядывать хорошо знакомый газовый нагреватель, в отверстии которого, стилизованном под пасть дракона, полыхало пламя горелки. Юмми установила это «чудо техники», чтобы поразить своих клиентов. Ей посоветовал сделать это Энни (в самом начале их знакомства). Стоил водонагреватель огромных денег, но благодаря аппарату бизнес Юмми резко пошел в гору. Энни же получил право бесплатно пользоваться ее услугами. В ее доме на Лан‑Фэт теперь работали уже три или четыре девушки. Рос не только ее бизнес, но и статус.

Вообще‑то ей было уже под тридцать, и она заслужила успех многими годами, отданными профессии, которую выбрал для нее отец, крестьянин с острова Лусон. Он продал ее в бордель в 1906 году, когда свирепствовал голод. То, что ей удалось сбежать (или, возможно, внести выкуп) из публичного дома Манилы, свидетельствовало о благосклонности ее богини.

А потом появился норвежский моряк, который очень почтительно обращался с ней и позволил ей заглянуть в глубины заморской души. Юмми узнала, что не только китайские, малайские, филиппинские клиенты, но и белые нуждаются в трепетных чувствах. Или притворяются, будто нуждаются. Белых сковывала традиция. Очевидно, она исходила из их христианской веры и всех этих проповедей о любви, а возможно, так их воспитали матери. Скорее всего именно белые женщины были ответственны за то, что их мужчины нуждались в особом виде лжи. В чем бы ни была причина, Юмми долго наблюдала за белыми мужчинами и научилась особым приемам, удовлетворявшим их скрытые желания. Отдавая им свое азиатское тело, Юмми дарила им настоящую, по ее понятиям, любовь.

Конечно же, все эти рассуждения крутились только в голове Энни. У Юмми не было склонности к самоанализу. Но лежа в старой эмалированной зеленоватого цвета ванне, исполосованной тонкими венами ржавчины, покрытой, как инеем, белым налетом, Энни размышлял о женщинах в широком, почти возвышенном смысле. Оказавшись в этой ванне, озаренный пламенем из пасти «дракона», он вспоминал женщин, оставивших яркий след в его памяти. Ведь они и помогали, а порой и мешали стать ему тем, кем он стал.

Нежные руки Юмми были глубоко погружены в темную воду, словно помогая Энни путешествовать в океане воспоминаний. В этот момент они мягко поглаживали его внушительных размеров, хотя и немного вялое, мужское достоинство. От едкого мыла щипало в носу, клубился пар, рычал «дракон», а из медного, позеленевшего на стыках, как кости старого моряка, крана била горячая струя. Палец Юмми маленькой рыбкой сновал между его яйцами, посылая волны возбуждения к главному инструменту, а он, слава всевышнему, имел свою особую силу и тяжесть.

Энни время от времени разглядывал достоинства других мужчин и преисполнялся чувством глубокого удовлетворения по поводу своего, сделанного, кажется, из более тяжелого материала. Однажды в японской общественной бане он насмотрелся на целый легион маленьких членов, которые, как поплавки, все время стремились всплыть на поверхность. Смешно! Он рассказал об этой забавной картинке Барни и всего через несколько дней увидел в этой самой ванне, как головка Барни, прикрытая темной крайней плотью, позорно плавала на поверхности.

Воды забвения изливались благодатью на Энни. Яйцевидной формы дегтярное мыло в руках Юмми было инструментом неописуемого наслаждения. Пар. Легкое возбуждение. Приятная пульсация крови в члене.

Юмми залезла в ванну. Она садилась, и вставала, и вновь садилась на его «столп мудрости».

– Ты сука, – выдохнул он в ее влажное ухо.

На кафель летели брызги. Огромное черное облако над Гонконгом разорвалось на две половины, и засверкали звезды.

Уже в постели Энни говорил ей:

– Я без тебя не могу. Я думал о тебе, Юмми. Я даже рисовал тебя в своем воображении. – Он потянулся к стоявшей на полу бутылке пива. – Я представлял тебя в виде манго. С дрожащими крылышками, как у мотылька.

Энни перевернулся на спину. Голова Юмми лежала на его плече. Он поглощал пиво и наслаждался покоем.

– Стоит только подумать, что скоро мне снова придется уехать, и мне делается грустно. Я буду скучать по твоему смеху. Я буду скучать по твоей трясущейся попке, когда ты утром вскакиваешь и бежишь попи́сать.

– А моя попка не сильно большая?

– Нет, конечно. – Половинка ее помещалась у него в ладони. – Юмми, сколько я тебе должен? Что‑то около шестисот долларов?

– Ты не собираешься попросить еще?

Энни помолчал. Вылил остатки пива в рот и бросил бутылку, и она покатилась по дощатому полу. Внизу, в опиумной берлоге, взгляд одурманенных глаз банковского клерка поднялся к потолку. Ему почудились отдаленные раскаты грома.

– Еще пара сотен найдется? – спросил Энни. – Надо починить мотор моей шхуны.

– Ну ты и подлец! – сказала Юмми.

Чуть позже она протянула Энни пачку старых банкнот.